Жидкость

— Так нельзя. Джинджер разглядывает Тима большими и печальными, как у бассет-хаунда, глазами, мнёт в пальцах коктейльную соломинку, — вернее, то что от неё осталось, — и пытается объяснить ему то, с чем Тим не желает соглашаться ни в коем случае. Не то, чтобы сам Джинджер был действительно уверен в том, что говорит, но он вряд ли уверен вообще хоть в чём-нибудь в достаточной степени, так что это не мешает ему настаивать. — Да ничего я с ней не сделал, — отмахивается Тим. — Ничего из того, что она заслужила, в любом случае. — Ты её напугал, и чуть не сломал ей пальцы. — Жалко, что не сломал. — Ты всегда так проблемы решаешь? Ломая людям кости? — А что, блядь, мне с ними делать? Разговаривать? — С людьми или с костями? Тим фыркает, и говорит, что в данном конкретном случае полезнее было бы разговаривать с костями, чем с их хозяйкой, и Джинджер сокрушённо вздыхает. Вообще-то, никому никаких костей Тим не ломал, насколько он может вспомнить, и разговаривать он умеет даже со стенами и предметами мебели, причём так, что его великолепно понимают, но в данном конкретном случае его навыки эффективных разговоров с тяжёлыми тупыми предметами полностью нивелировались под давлением гнева, что вполне тянет на повод расстраиваться и опасаться за собственный самоконтроль, однако неучтённый фактор в виде откровенно неправильной реакции Джинджера отчего-то полностью меняет отношение Тима к этому обстоятельству. Он не думает про самоконтроль, он думает про то, почему Джинджер настолько хуёво относится к самому себе, и почему жалеет человека, которого должен бы ненавидеть. Впрочем, ему хватает ума это не озвучивать, потому что он уже немного разбирается в системе алгоритмов, по которым работают мозги Джинджера. Если это озвучить, ёбаные алгоритмы приведут Джинджера к самобичеванию по поводу неуважения к себе, а возможно, и к поиску входа в подвал — а это совсем не то, чего Тиму хотелось бы. — Поехали спать? Или я могу попросить, чтобы тебе принесли ещё соломинок, потому что эта уже слишком устала, и учитывая всё, что она вытерпела, её следует похоронить с воинскими почестями. Джинджер вздрагивает, роняет замученную соломинку, поднимает её и честно доносит до урны, чувствуя себя совершенно растерянным. Потом они и в самом деле едут спать, и Джинджер укладывается на диван в гостиной, а на удивлённый вопрос Тима, с чего это вдруг, отвечает, что Тим сам ему разрешил спать там, где ему удобно, или что-то вроде того. Тим пожимает плечами, и уходит в кровать, однако следующее утро начинается с чего-то подозрительно знакомого, потому что Джинджер вместе с пледом наличествует с ним рядом, и вид у него виноватый и пришибленный. Господи, блядь, боже мой, — думает Тим. — Ну и что мне с тобой делать-то? *** — Дврь, нверн, нужжо пчиниффь… — бубнит Джинджер, стоя с зубной щёткой во рту, и Тим радуется тому факту, что Джинджера, видимо, не научили не разговаривать с полным ртом, потому что в результате по его подбородку стекают капли слюны и зубной пасты, и это выглядит восхитительно. — Починить, чтобы тебе было где от меня запираться? Не, не нужно. Джинджер что-то ещё такое булькает, прополаскивает рот, умывается, и говорит, что дверь в ванной комнате, предположительно, нужна не для того, чтобы запираться от кого-то, а в целях…соблюдения границ личного пространства. Тим задумывается, что такое это могло бы означать, а осознав, начинает ржать, как полоумная лошадь. — Ты… Стой, подожди, ты опасаешься увидеть, как я отливаю? Ну так ты уже видел, и тебе, кажется, даже понравилось. Или ты опасаешься, что я увижу, как отливаешь ты? — Ну, да? — растерянно говорит Джинджер, и по его тону понятно, что «да» — это про всё — и про то, что опасается, и про то, что понравилось, вообще про всё. Что-то вроде: «да, ты правильно понял, может, починим всё-таки дверь?» — Не доверяешь? — с непроницаемым лицом уточняет Тим, и наклоняет голову чуть вбок. — Если не настолько, то… Джинджер глубоко задумывается над тем, как на это следует реагировать и приходит к выводу, что это очень грубая и откровенная манипуляция. Вывод, в кои-то веки, совершенно правильный, но он никак не помогает облегчить его печальную участь. — Ну нет, почему… Доверяю. Просто думаю, что тебе будет неприятно, но в любом случае… Твоя же ванная. Не хочешь дверь, и не надо. После этого он покидает помещение, аккуратно обогнув Тима в проходе, а Тим мысленно ему аплодирует, потому что выкрутиться лучше он и сам бы вряд ли смог. Однако теперь он считает себя просто обязанным кое-что сделать, и его разбирает нетерпение вместе с любопытством ещё какое-то время, пока Джинджеру наконец не приспичивает пойти избавляться от лишней жидкости. Тим крадётся за ним, как наёмный убийца, максимально бесшумно и быстро, и оказывается у него за спиной прямо в самый интересный момент, в результате чего Джинджер пугается, вздрагивает, и нарушает траекторию струи, пачкая пол и всё такое. Тим совершенно наглым образом хватает правой рукой его причиндалы, выправляя струю, а левую подставляет под неё, и шевелит растопыренными пальцами, пока она не иссякает, удовлетворённо слушая возмущённое стенание Джинджера, не обозначенное никакими словами. Отпускать его после он не собирается. Джинджер, впрочем, пребывает в полном охуении, так что он и не вырывается. Просто стоит, пытаясь отдышаться и не разрыдаться от переизбытка непонятных эмоций, среди которых точно присутствует смутное желание удушить Тима прямо сейчас. И оно только усугубляется, когда Тим, пользуясь его замешательством, разворачивает его лицом к зеркалу, и медленно, демонстративно облизывает пальцы левой руки. — Блядь. Вот что ты де… — Джинджер задыхается, не договорив, и жалобно смотрит в зеркало, потому что Тим тоже туда смотрит, причём с живейшим интересом. — Пальцы облизываю, — отзывается Тим, пытаясь звучать невозмутимо, но у него не особенно получается. На самом деле, его выходка принесла совершенно неожиданные для него самого результаты. — У тебя стояк, ты же в курсе, да? — обречённо бормочет Джинджер. В том числе и такие неожиданные результаты. — Ну, этого не было в планах… — невинно улыбаясь их совместному отражению. — Господи, а что в них было? Тим тут же сильно раскаивается в своём поведении, потому что его, кажется, снова неправильно поняли. И у него есть целых два варианта ответа насчёт того, что там было в планах, а искренность обычно помогает, так что… — Ну, я хотел доказать, что мне не неприятно, и ещё… ещё я предполагал твою реакцию. Мне она нравится. — Тебе нравится, когда я чувствую себя глупо? Ёбаный господь. — Да погоди ты умирать, Джиндж, — говорит Тим с досадой. — Я не… я не пытаюсь тебя унижать или смеяться над тобой, ладно? Ничего такого. Я не знаю, как объяснить, что именно… что мне нравится. — Тебе нравится, что я на всё реагирую так, как будто я пятнадцатилетний девственник, — говорит Джинджер, и его большие печальные глаза выглядят просто огромными. — Ну, допустим… Ты бы предпочёл, чтобы мне это не нравилось? — Скорее… я бы предпочёл так не реагировать? Это ты у меня спрашиваешь? — Тиму становится весело. — Потому что если да, то у меня плохие новости. Я хочу, чтобы ты продолжал в том же духе до наступления тепловой смерти вселенной. Однако, ничего такого он не говорит. Вместо этого он тащит Джинджера в неудобный прямоугольный тазик, где обливает их обоих водой, жидким мылом и снова водой, а потом ещё минут десять ковыряется в попытках отлепить от их тел немногочисленную, но всё же одежду. — Ты раздеваться перед тем, как принимать душ, не пробовал? Говорят, так гораздо удобнее. — Я не мог тебя отпустить, — объясняет Тим. — А мокрый ты никуда не денешься. Логика данного высказывания непостижима и крайне сомнительна. Джинджер считает, что он никуда не делся бы и так, просто не смог бы никуда деться, потому что помимо неудобных вещей Тим умеет делать и приятные вещи тоже. Возможно, в данном случае это вообще одна и та же вещь, но что конкретно там было приятного, он не может сформулировать. Нихуя себе, — думает стоящий над унитазом Тим немного после, заметив маячащего в осиротевшем дверном проёме Джинджера. Кажется, ему пытаются сообщить, что некоторые вещи могут быть повёрнуты любой стороной, потому что Джинджеру явно абсолютно ничего не требуется в ванной, он просто стоит, слегка раскачиваясь, и таращит на него огромные глаза, не являющиеся в кои-то веки ни печальными, ни испуганными. На этот раз они просто огромные, без дополнительных выражений. Ещё немного спустя Тим снова оказывается под пристальным взглядом, хмыкает, и выгибает спину назад, добавляя к этому фразу о том, что Джинджеру же, наверное, плохо видно. Джинджер розовеет, но никуда не уходит. Вслед за этим поссать приспичивает Джинджеру, и Тим сидит на полу рядом с унитазом, далеко высунув язык и ухмыляясь одновременно с этим. — Если что, это предложение, — выдаёт он после того, как Джинджер заканчивает, и тут же уносит ноги, надеясь, что пока Джинджер будет пытаться его поймать, он остынет. Джинджер не пытается его ловить, вместо этого он тщательно моет руки, после чего идёт на кухню, и делает там бутерброды с какой-то дрянью, для которой Тим даже не знает наименования, и спокойно их жуёт. Тим в это время находится в самом дальнем и пыльном углу дома, где сидит на полу у стены, запрокинув голову вверх, и отчаянно дрочит, истерически при этом хихикая, а закончив так и валяется со спущенными трусами глядя в потолок, и мечтает, чтобы Джинджер про него вспомнил, и принёс ему сигарет. Как это ни странно, его мечты сбываются — и довольно быстро, и даже в полном объёме. Джинджер дожёвывает последний кусок хлеба, намазанный дрянью с неизвестным наименованием, понимает, что Тима нигде нет, и отправляется его искать, но сначала находит его сигареты, и берёт их с собой, думая, что где бы Тим не находился, он точно хочет курить. Обнаруженное, в конце концов, зрелище вгоняет его в некоторое оцепенение, но он быстро с ним справляется, и садится рядом с растерзанным телом, и закуривает, и помогает растерзанному телу сделать то же самое. — Кстати, я серьёзно сказал. У Тима не очень-то соображает голова. Джинджер фыркает. — Ты и тогда умудрялся скалиться и сейчас ржать перестать не можешь, знаешь, как при таких обстоятельствах звучит слово «серьёзно»? — Так себе звучит, — соглашается Тим. — Но я всё-таки серьёзно, честно. — Ты пьёшь не только кровь? — Ага, я ещё глотаю, когда сосу. Но нет, у меня никогда подобных фантазий не было, и опыта тем более, ничего такого. Но это почему-то ужасно возбуждает, и бодаться с тобой тоже, хотя это смешно. — И ничего я не бодался. Ну… Ладно, может быть, немного, — сдаётся Джинджер под влиянием скептической рожи Скольда. — Но вообще-то я искренне смотрел. Ну, мне, то есть… — Тебе, то есть, тоже интересно, ага, я понимаю. Просто у меня, в отличие от тебя, ещё и встаёт, — Тим говорит это без обиды, но с некоторой долей сожаления. — Если бы я принял твоё… Предложение… Тогда бы точно тоже… Господи. Ты правда серьёзно? — Ага, абсолютно, только докурить мне дай. — А я уже согласился? — Я считаю, что да, и давай мы не будем меня расстраивать, а то я вообще ранимый и всё такое. Джинджер смеётся, чувствуя некоторое освобождение, хотя часть него понимает, что Тиму необходим хороший такой щелчок по носу, потому что он же никогда, блядь, теперь не остановится, и вообще его, наверное, нельзя подпускать к казино. На самом деле, нихуя подобного. Тима можно подпускать к казино, игровым автоматам и хищным девушкам без особых опасений. Это к Джинджеру его нельзя было подпускать, потому что вряд ли в мире существует другое обстоятельство, которое могло бы его заставить встать на колени в самом пыльном углу своего дома, и вытянуть шею, откровенно подставляя лицо. Разумеется, с открытым ртом и высунутым на максимум его физических возможностей языком. Тим думает как раз об этом, и ему снова смешно, потому что в данном случае никто его и вовсе не заставлял, скорее наоборот. Джинджер зачарованно его разглядывает, а потом говорит, спотыкаясь на каждом слове, что он не хочет сейчас, и придётся подождать, потому что от него это не зависит, а ещё, может быть, стоит пойти в проклятое помещение без двери, потому что это, ну, негигиенично, и вообще должно неприятно пахнуть, после чего Тим закатывается хохотом и ржёт до тех пор, пока на глазах у него не проступают слёзы. Джинджер всё это время расстраивается, раскаивается, боится и заодно пытается злиться, но ничего у него не получается. Джинджер думает, что Тим всё-таки несерьёзно, и что он самый тупой человек на свете, неспособный даже распознать подъёб, а потому начинает бормотать извинения, но Тим зажимает ему рот ладонью. — Так, всё, молчи, пока я не умер со смеху, я ещё нужен этому миру, да и ты тоже. Насчёт того, что ты сейчас не хочешь — мы сейчас пойдём пить воду до тех самых пор, пока не захочешь, это, кажется, довольно очевидно? — Джинджер согласно мотает головой, даже не пытаясь высвободиться, пока Тим откровенно наслаждается его взглядом. — Ну и здорово, а насчёт негигиеничности и запахов, ну… Я хочу это в рот, гигиенично? Джинджер, не удержавшись, хихикает, и Тим его отпускает, понимая, что в ближайшее время он вряд ли услышит что-то опасное для психики. — Кстати, в ванную всё-таки можно пойти. Не из соображений гигиены, а так, для соответствия декораций ебанутым перформансам. После этого они идут на кухню, где Джинджер выпивает четыре стакана воды и напрочь отказывается пить пятый, а следом перемещаются в соответствующие декорации, и Тим снимает футболку, прежде чем усесться на колени возле унитаза, и вытянуть шею, и вывалить язык из раскрытого рта. Он повторяет всё это, если не считать футболки, ещё три раза. Сначала Джинджер утверждает, что не попадёт, и Тим притягивает его ближе. Потом он утверждает, что просто не может расслабиться, и вообще не может ссать куда-то, кроме унитаза — и Тим принимается хохотать, припоминая, кто и куда только не ссал в туре, и Джинджер тоже, разумеется, хотя его выбор, как правило, являлся достаточно консервативным, но всё равно это не были только и исключительно унитазы. В третий раз он порывается убежать, бормоча что-то насчёт того, что ему дорога личность Тима, и он просто не может так поступить — Тим ловит его за ногу и говорит, что у него слишком много мусора в голове, и со всей доступной ему проникновенностью просит не обращать на этот самый мусор своё внимание. Потом происходит непредвиденная мусорная катастрофа. *** — Может, поговорим? — предлагает Скольд, чувствуя себя так, словно откусил кусок фарфоровой тарелки. Больше, чем можно проглотить. Хотя фактически он как раз всё проглотил, и сделал бы это снова — но вот об этом лучше не думать. Мо-жет-по-го-во-рим? Он повторяет это уже несколько часов, и вряд ли даже всё ещё понимает, что именно он там такое повторяет, слова потеряли смысл, превратившись в бессмысленный набор звуков. «Что ты ему такое сказать-то хочешь?» Нихуя не успокаивающая мантра прерывается, заменяясь перебиранием идей о том, что же всё-таки он хочет сказать. Извиниться? Тим печально фыркает. «Да ладно. Ты не умеешь извиняться. У тебя никогда не возникало в этом особой нужды». И это правда. Рассказать свою реакцию? Как-то… понятнее рассказать? Куда уж ещё-то понятнее… Наорать? Потому что вообще-то, Тим ничего такого не сделал, просто демонстрировал привязанность, как умел. Ничего не говорить? Лезвие… Последний вариант — хотя это и не вариант даже, а так, бонусная программа для постоянных клиентов — нравится ему больше всего. Несколько неосторожных действий спустя он теряет сознание. Возвращается оно, впрочем, довольно быстро. Как раз вовремя, на самом деле. Иначе пришлось бы объяснять посторонним людям причины, по которым он наносит себе повреждения, так как один идиот, увидев другого идиота в обмороке, не придумал ничего лучше, чем позвонить 911. Тим не может их объяснить даже самому себе, поэтому просто отбирает у Джинджера телефон, и сообщает диспетчеру, что он просто перебрал, ничего себе не резал, и ехать никуда не нужно, спасибо большое. — Ты меня напугал… Лицо у Джинджера несколько более живое, по сравнению с тем, что Тим видел в прошлый раз, так что он думает — вот и хорошо — и интересуется, разговаривают они теперь или нет. — Только я всё ещё не знаю, что именно мне нужно сказать, поэтому было бы неплохо, если бы ты мне помог, хорошо? Ёбаное минное поле, на котором только и остается просто идти широким шагом и надеяться, что выживешь не благодаря чему-то, а несмотря ни на что. — Да ничего не надо. Просто… Я не могу, — Джинджер разводит руками, описывая в воздухе несуществующий геометрический объект. — Вообще просто блядь не могу. — Ага. Но я-то могу! Тим понятия не имеет, что он только что сказал такое, и что они там вообще обсуждают, но он точно это может, вне всяких сомнений, и согласен это что-то делать пару ближайших вечностей, Потому что это помогает. Джинджер смеётся, явно испытывая что-то вроде огромного облегчения, а потом даже сообщает Тиму, что он, ну, так ведь и не умылся, и это даже не нагнетает неловкость, а и вообще снимает её чудесным образом, и Тим думает, что это должно быть записано в каких-нибудь учебниках психологии или криминалистики, а может вообще даже не в учебниках, а в священных манускриптах. Идти умываться в одиночестве он отказывается, а на месте вовсе решает, что одного умывания недостаточно, и лезет в ванну целиком, и даже снимает одежду до, а не после. Джинджер стоит там, боясь шевелиться, а потом оказывается, что он больше не боится ничего, и что его пальцы размазывают по коже Тима мыльную пену, и что Тим целуется с ним, перевесившись через бортик, и что вода течёт куда-то совсем не туда, куда ей положено, и время снова исчезает, время становится чем-то вроде мысленного эксперимента, который они совершенно точно никогда не проводили и не собираются. На следующий день дверь в ванной появляется как бы сама собой, и никто о ней больше не вспоминает — вслух, по крайней мере. Скольд пялится в кружку с кофе, и думает, что быстрое развитие событий далеко не всегда является лучшим, и для него это гораздо большее откровение, чем какие-нибудь благодатные небесные огни, или сны о конце света. Джинджер страдает молча ещё какое-то время, которое всё ещё не вернулось в свою привычную форму, и всё ещё остаётся мысленным экспериментом, который не проводил никто из жителей их собственной вселенной, а потом на него всё-таки находит благословенное ощущение. То, при котором недавняя катастрофа начинает казаться незначительным пустяком, и так оно и есть на самом деле. Однако, поскольку это всё-таки Джинджер, он тут же, не откладывая, принимается страдать по противоположному поводу. Но тем не менее, окраска страдания меняется, и Тим спрашивает, что там ещё случилось, а Джинджер каким-то образом выговаривает три слова, и потом они сидят и пялятся друг на друга, как два барана, один из которых думает, что его сейчас убьют, а второй — что он сейчас умрёт сам, от радости, от хохота, от удивления, от возбуждения, от желания снова запустить события вниз по наклонной, и никогда больше не останавливаться, никогда. — Давай ещё попробуем..? Тим кусает нижнюю губу, запихивая в свой внутренний чемодан весь ворох испытываемых эмоций, и старается держать голос под контролем, но нихуя у него не получается, причём по обоим пунктам. — Тебе… тебе понравилось? «Ничего более глупого спросить было нельзя». — Глупости, — подтверждает Джинджер его мысли. — Я же… Сказал ещё заранее, что понравится. — Ну, я думал, ожидания не совпали с реальностью… «Господи-я-же-сейчас-лопну». — Совпали… Я просто не могу, то есть… — То есть, тогда не мог, — подсказывает Тим. — А сейчас ты подумал, и решил, что уже можешь. — Угу… — Джинджер растерянно улыбается и трогает пальцами своё ухо. — Типа того. Ему просто не даёт покоя каменный стыд и не менее каменный стояк при воспоминании об унитазах и катастрофах, вот и всё, но вот этого он не выговорит даже с помощью всех чудес на свете. Благо и не приходится, потому что радио снова работает, и кажется, это произошло давно, кажется, оно теперь работает вообще всегда, кроме моментов-для-катастроф, и вот бы у этих моментов был календарь, или что-то вроде того, какой-нибудь гороскоп в утренней газете за чашкой кофе, гласящий, что в эфире радиопомехи, так что не стоит говорить и делать ничего тупого или странного, а если уж совсем честно, то и вовсе не стоит делать ничего, желательно, даже просыпаться — поэтому нахуй кофе, приятных снов, мы сообщим вам, когда связь восстановится, извините за предоставленные неудобства. — Пойдём пить воду? — интересуется Тим, чувствующий себя так, словно лопнул уже раз пятнадцать, и ошмётки его тела валяются не только по всему дому, но и на лужайке тоже, причём на соседской, потому что у него самого лужайки нет и в помине. Они идут пить воду, и Тим зачем-то вызывается быть группой поддержки, потому что он всё равно уже лопнул, так что какая разница. И он даже больше не строит из себя сумасбродную порноактрису, когда они доходят до ванной, он просто целуется с Джинджером, пока освобождает его от штанов, и ещё немного после этого, а потом разворачивает его за плечи лицом к прямоугольному тазику, и трогает руками его стояк, и облизывает ему ухо, и резко наклоняется, заслышав звук текущей жидкости, и ловит струю ртом, и хихикает, и булькает, и облизывается, и сглатывает, и говорит, что он сейчас точно лопнет, уже окончательно, и всё время смотрит на улыбающегося Джинджера, и теряется в пространстве, когда Джинджер подставляет руки под уже его струю, а потом и наклоняется тоже, и повторяет всё, что только что сделал Тим, за исключением бульканья, и никого не тянет умываться, так что они сползают на пол, и обнимаются, и целуются мокрыми ртами, и пытаются дышать, и не понимают, зачем. Никого не тянет умываться, зато Тим тянет себе в рот член Джинджера, который поднимает было руки, чтобы его остановить, но тут же роняет их, и запрокидывает голову на бортик ванны, и улыбается идиотскому плоскому светильнику, потому что больше на потолке ничего нет, и издаёт крайне музыкальные звуки, и что-то обжигающее растекается внутри него, и немного спустя — снаружи, и никого всё ещё не тянет умываться, так что потом, после того как мир перед глазами перестаёт расплываться, Джинджер дрочит Тиму обеими ладонями сразу, и пялится не отрываясь в его закатившиеся глаза. Никого не тянет умываться и после того, как Тим кончает, так что они ползут в кровать, и поскольку за окном уже вечер, никто так и не умывается в этот день, но Джинджер засыпает несколькими мгновениями позже, потратив эти мгновения на яркую и непонятную мысль о том, почему же всё-таки с Тимом любая хуйня умудряется стать самой охуительной вещью на свете. У заснувшего Тима таких мыслей не возникает уже давно.