Повзрослевший

Мой мотоцикл заглох, когда до Цаган-Амана оставалось чуть больше двадцати километров. Двадцать километров по ровной степи — пустяк, четыре часа быстрым шагом, вот только для этого мне пришлось бы бросить свою железную лошадку. А идти вдвоем с мотоциклом, ведя его за руль, да еще по сорокаградусной жаре, под раскаленным добела солнцем — дело куда более утомительное. Случилось бы это на шоссе, по которому то и дело проносятся тяжелые грузовики, рано или поздно рядом остановился бы какой-нибудь добрый и умелый человек, который помог бы мне с мотором. Но я решил сократить путь, срезав напрямик по степи. Вот и сократил… Оставалось только ждать вечера. Когда схлынет дневной жар, когда мотоцикл перестанет казаться пылающей, только что из печи, болванкой, когда руль не будет обжигать руки — тогда идти станет легче. А темнота мне не помеха, сейчас полнолуние, и лунного света хватит, чтобы не оступиться. Скучно мне не было. Кому-то степь кажется унылой и однообразной? Что же, это их проблемы. У степи сотни цветов и оттенков, сотни запахов и звуков. Я бродил, то и дело наклоняясь, чтобы разглядеть бледно-желтый цветок мальвы или сорвать стебелек сизой полыни, размять его в пальцах, вдохнуть аромат, горький и пряный. Я подбивал ногой круглый, точно футбольный мяч, кустик перекати-поле, и легкий, едва ощутимый ветерок подхватывал его, и он катился куда-то вдаль, подпрыгивая на кочках. Потом я поднимался на пригорок, садился и рассеянно, бездумно смотрел то вдаль, туда, где серо-желто-зеленая земля сливается с белесым небом, то себе под ноги, то вверх, в бездонную голубизну. Я видел, как среди травы суетятся мелкие черные муравьи, как протопал куда-то солидный и неторопливый жук-носорог, как кружится, постепенно набирая высоту, степной орел. Выскользнула из-под камня шустрая ящерица, застыла на миг и вдруг, вспугнутая моим движением, бросилась прочь… Бывают степи ровные, как стол, такие, что и ветер гуляет свободно, и глазу не за что зацепиться. Здесь же пологие холмы и пригорки лежат, словно волны раз и навсегда застывшего моря, и в их плавное чередование то и дело диссонансом врезаются останцы древних гор. И вроде кажется, что до самого горизонта все ясно видно — а на самом деле неизвестно, что скрывается за ближайшей возвышенностью. Кажется, только на минутку я прикрыл глаза, утомленные ярким солнечным светом. Или нет? Может, я успел задремать? Или он в любом случае показался бы передо мной внезапно, словно ниоткуда? В первый момент я подумал, что зной и усталость сыграли со мной шутку, заставляя увидеть знакомые с детства черты в случайном прохожем. Вот только какие могут быть прохожие в безводной степи в двадцати километрах от ближайшего жилья? По мере того, как он приближался, я все яснее видел золотые волосы, и длинный шарф, и мальчишескую улыбку. И тогда я решил, что у меня солнечный удар и бред — потому что потерять сознание под астраханским солнцем, конечно, более вероятно, чем наяву встретить любимого книжного персонажа. Он подошел, всматриваясь мне в лицо. И сказал с огорчением: — Это не ты. В смысле, ты — не он. Не летчик. Мне показалось издалека… но нет, это не он. — Я не он, — согласился я. — Но ведь это же совсем другое место. Даже другой материк. — Правда? — он выглядел озадаченно. — Знаешь, попасть в то же самое место очень трудно. Ведь все двигается, смещается. А откуда ты знаешь, в каком месте я был в первый раз? — Все знают, — ответил я. — Тот, летчик, написал о тебе книгу. Ее все читали. — Да? — он удивился еще больше. — А почему? — Не знаю, — я задумался. — Наверное, потому, что он очень любил тебя. И написал так, что тебя все полюбили. — Вот странно! — он помолчал немного, потом вдруг спросил совсем о другом: — А что ты тут сидишь? — Жду заката, — коротко ответил я. Он с легким удивлением посмотрел на солнце, стоящее довольно высоко над головой, но промолчал. Потом он перевел взгляд на мой мотоцикл.  — Ты добрался сюда на этой штуке? Она тоже умеет летать? — Нет, он только ездит по земле. — По земле можно и пешком, — он выглядел чуть разочарованным. Я промолчал. Мне не хотелось спорить и возражать. Он немного подумал и сел на землю рядом со мной. — Давай будем ждать заката вместе! Он смотрел на горизонт, а я — на него. Странно, по книге он казался мне моложе. Он был маленьким и хрупким, но все же его никак нельзя было назвать малышом. — Так тот летчик еще и книги пишет? — снова заговорил он. — Вот интересно! Мне он про это не говорил. А сейчас он где? Я не хотел его огорчать, но и соврать не мог. — Он погиб. — Погиб? — он вскинул голову, с тревогой глядя на меня. Его лицо стало вдруг совсем белым, словно от боли, а глаза наполнились слезами. — Из-за меня? Из-за того, что я мешал ему чинить его самолет? И я как-то сразу окончательно поверил, что это не сон, не бред и не какой-то псих, косплеющий старые книги. Это был именно он. Только он мог так полностью отдаваться чувству, будь то радость или горе. И я поспешил успокоить его: — Нет, что ты! Ты же сам знаешь, что он тогда нашел поломку! Это случилось потом, через семь лет. — Значит, я опоздал, — расстроенно произнес он, опустив голову. Золотые волосы упали ему на лицо. — Жаль. Мне бы хотелось еще раз с ним увидеться. — Ты бы в любом случае опоздал, — уточнил я. — Прошло ведь очень много лет. Люди столько не живут. — Много лет? — растерянно переспросил он. — Я не подумал… Ведь правда же, это очень далеко. Надо было мне раньше вернуться… — А ты как будто не такой, как в его книге, — вдруг сказал я. — Как будто старше, и вообще… — Ну так ты же сам сказал, что много лет прошло, — удивился он. — Конечно, я повзрослел. — Зачем? — этот вопрос вырвался у меня раньше, чем я успел подумать. Он удивился еще больше. — Низачем. Просто потому, что время идет. Все растут и взрослеют. — Ты — не все, — упрямо возразил я. — Ты не должен взрослеть. Мы все любим тебя именно таким, как описал тебя летчик. — Я был глупым и эгоистичным, — покачал он головой. — Я брался судить о том, чего не понимал. Летчик умер бы от жажды, если бы не сумел починить самолет, а я злился, что он не хочет слушать про мою розу. Моя роза была для меня самым важным, это правда — и я не хотел понимать, что других людей могут волновать другие вещи. Мне казалось, что дети, отдающие всю свою душу какой-нибудь потрепанной кукле, умнее и правильнее взрослых. — А это разве не так? — спросил я, чуть ошарашенный этим потоком слов. — Не так! — гневно бросил он. — Дети потому и могут любить своих кукол, и переживать за них, и плакать — что у них есть взрослые, которые переживают за них. И отдают им всю свою душу. Только это не так заметно. Лис мне тогда сказал, что главного глазами не увидишь… Я это запомнил, но смотреть сердцем я тогда не умел. А вы… как будто вы во мне плохое любите, а не хорошее! Я молчал. Думал, вспоминал книгу, которую когда-то знал чуть ли не наизусть. А потом сказал: — Просто мы тебя целиком любим. И хорошего, и плохого. Разве можно любить по частям? — Да, это правда, — согласился он. — Я тоже люблю свою розу целиком, вместе с ее хвастовством и капризами. Но это же не значит, что я люблю капризы! Мы помолчали. Солнце уже заметно склонилось к западу, но воздух был все так же горяч. Мимо проскользнул уж, блеснув на миг ярко-желтыми пятнами. — Змея, — сказал он задумчиво, словно сам себе. — Змея тоже не та, — уточнил я. — Тут змей много, но почти все неядовитые. Тут я сообразил кое-что и спросил с тревогой: — Ты опять собираешься возвращаться… так же, как тогда? — Нет, не волнуйся, — он покачал головой. — Я с тех пор стал сильнее. Я смогу вернуться к себе целиком. Жаль только, что на это потребовалось так много времени… что я уже не увижу летчика. Расскажи мне, как он погиб! — Никто точно не знает, — пожал я плечами. — Его не нашли. Ни тела, ни самолета. Наверное, он упал в океан… — А может быть, он улетел, — задумчиво проговорил он. — Может быть, он до сих пор ищет мою планету. Я ведь так ему и не показал… — А зачем ты ждешь заката? — вдруг спросил он. Я чуть не рассмеялся от неожиданности. — Странно от тебя слышать такой вопрос! — Да нет же, — пояснил он, — я имею в виду — зачем ты сидишь и ждешь? Солнце закатится в одно и то же время, будешь ли ты сидеть, идти или ехать. Ты же куда-то ехал на своей машине! Или тебе надо встретить закат именно здесь? — Вообще-то я жду, пока жара пройдет, — признался я. — А то по жаре ее тяжело будет тащить. Она, видишь ли, сломалась. А чинить я не умею. — Так давай я попробую! — он вскочил на ноги. — Ты серьезно?! Он вдруг улыбнулся мягкой и чуть виноватой улыбкой. — Я нашел одну планету, на которой живет механик. И долго учился у него. Я думал — вдруг мы с летчиком еще раз встретимся, тогда я смогу ему помочь… Закат мы все-таки встретили на том же самом месте — слишком долго нам пришлось возиться с ремонтом. Когда по степи пролегли длинные тени, а воздух наполнился золотисто-розовым светом, мы прервали работу и снова поднялись на пригорок. И долго смотрели, как оранжево-огненный солнечный диск медленно уходит за край земли… Ехать на мотоцикле по ночной степи, залитой лунным серебром, было замечательно. В лицо бил свежий ветер, пахло полынью и почему-то медом, а еще росой, пылью и чуть-чуть соляркой. Мимо пролетела сова, глаза ее светились в темноте, словно фары. В голове мелькнула дурацкая мысль — наверное, мотоцикл кажется ей очень низко летящей одноглазой совой… Когда за очередным пригорком перед нами появились огни Цаган-Амана, словно скопление спустившихся на Землю звезд, я остановился. Не знаю, как, но я понял, что дальше он со мной не поедет. Мы постояли молча. — Ты не покажешь мне свою планету? — зачем-то спросил я. Он покачал головой: — Ты же знаешь… Но это и к лучшему. — Да-да, я читал, — кивнул я. — И чем же мне будет казаться каждая звезда? Гаечным ключом? Автомастерской? — Может быть, просто человеком, который готов тебе помочь, — серьезно ответил он. Рассмеялся и добавил: — А мне теперь все звезды будут казаться фарами твоего мотоцикла. Мы еще немного помолчали. Я запрокинул голову, разглядывая звездное небо и пытаясь представить, что все это — мотоциклы, спешащие куда-то по ночной степи. Не знаю, о чем думал он. Потом я спросил: — Ты еще вернешься? — Понимаешь, — он вздохнул, — это же очень далеко. Я вернусь. Но, наверное, это опять будет другое место и другое время. И сам я буду другим. — Это неважно, — твердо сказал я. — Ты только скажи — вернешься? — Вернусь. — Это главное. Остальное — неважно. И тут я почувствовал, что мне почему-то тяжело дышать. И отвернулся, чтобы он не видел моего лица. Когда даешь себя приручить, потом случается плакать… А когда я снова поднял голову, его тут уже не было. Я не стану рисовать то место в степи, где он появился. Зачем? В следующий раз это будет совсем другое место. Да и сам он, наверное, будет уже другим… Когда мне становится грустно или одиноко, или наваливаются проблемы — я смотрю в ночное небо и вижу там миллионы звезд. И знаю, что по крайней мере на одной из них живет человек, готовый придти мне на помощь. И, возможно, как раз сейчас он смотрит на звезды и слышит рев мотора…