***
Серьёзный молодой человек, врач или (как я понял) известный писатель, посмотрев на меня своим внимательным, немного пугающим взглядом, сказал: — Как интересно. Прогресс летит семимильными шагами. Недавно я разговаривал с Солсбери, он считает доказанным то, что я описывал, как фантастику, четыре года назад. Я и сам, признаться, в это не верил. И вот он… — врач или писатель, снова кивнул, как бы утверждая что-то. — Такая архаичная форма... Я бы сказал, нечто из эпохи динозавров, но в нём проглядывает совершенство. Какой прогресс за какие-то сорок лет! Он устарел, но в нём заложена идея, которая перевернёт мир… Уже перевернула. Боюсь представить, во что превратятся его потомки… М-да. Он закрыл чёрный ящик. Я перестал видеть свет — то, чем я жил.***
Свет питал меня с того момента, как я осознал себя. Он проходил через мои внутренности, порождая в моём содержимом химические процессы, которые я много позже определил как творчество. Я видел мир, я мог запечатлеть его в своей несовершенной памяти, я мог переработать объективную реальность, сообразуясь со своим чувством прекрасного, и донести эмоции моментов и мест до всех, кто этого хотел, что до меня было невозможным. Я так думал. Нет, я знал о художниках и писателях, но они все — и до, и после, просто манипулировали словами и пигментами, пытаясь создать несовершенную копию того, что сами зачастую не могли понять.***
Когда крышка моего чёрного гроба открылась, я сначала не увидел ничего и подумал, что ослеп, и даже запаниковал, но быстро понял, что комната, в которой располагался препарационный стол, приютивший мой мрачный ящик, просто слабо освещена. — Осторожно, а то твоя гениальная идея обернётся крахом. Сломаешь его и останешься посредственным маляром… — Погоди, — голос молодой женщины ответил насмешливому баритону. — Идея твоя. — Ты же знаешь, идея ничто не значит без воплощения. А воплощение, надо признаться, шикарное. Не зря тебе выделили такой грант — Мкхе… Я… Ммм… Женщина явно засмущалась, и тут меня извлекли из гроба.***
Я осознал себя сразу, как только справа от меня распахнули ставни и в комнату, где я родился, ворвался яркий солнечный свет. Мне нравилось ощущать свет, когда он медленно проходил сквозь меня, рождая столкновения частиц света с молекулами пластин, которые на время становились моей частью прежде, чем навсегда перейти в другое измерение. Я был популярен, гораздо более популярен, чем тот писатель или врач, который захлопнул крышку моего чёрного ящика на сто пятьдесят лет отправив меня в небытие. Меня копировали, моим произведениям подражали и боялись их. А потом я узнал, что не был первым. Сначала меня это расстроило, потом, подумав, я решил, что первый — не значит лучший. Это было правдой, как я вскоре выяснил, но это не значило, что она не была прекрасна. Я видел её один-единственный раз. Меня принесли в лабораторию и поставили напротив неё. Я понял, насколько она совершенна. Моя Лилит. Она, без сомнения, была прекраснейшим творением во вселенной, несмотря на все её изъяны и недочёты в конструкции. Меня трясло. Те несколько минут, пока свет, отражённый от неё вонзался в меня, я пережил самое яркое событие своего существования. Да, я понимал, что никогда больше не увижу её, и не мог пошевелиться — не смел, потому что должен был донести её красоту до тех, кто будет после нас. Потом нас разлучили. Я так и не узнал, что с ней стало. Потом и я стал несовершенным и устаревшим, меня заменили новые, более компактные и быстрые. Иногда чья-нибудь небрежная рука извлекала меня из ящика. Несколько раз я бывал на выставках в качестве экспоната, но нигде и никогда не слышал о судьбе той, что была Первой. Даже не так: она была единственной, кого я любил. Во тьме своего гроба я часто думал о том, где может храниться её изображение, мечтал о том, что, может, когда-нибудь на выставке сломанных зонтов и ржавых чайников увижу её, только жизнь решила по-другому. — Ты точно не будешь использовать колпак? Баритон взволнованно отразился от стен. — Нет, тогда пропадёт аутентичная атмосфера. Смотри, этот стол — точная реплика тех, что использовались тогда. Все фото коллажа сделаны именно теми аппаратами, которые на них изображены, и только этот здесь настоящий. Это — как первая любовь. Он запечатлел её. Он пропустил её сквозь себя и сохранил для нас. Надеюсь, он счастлив. Шаги женщины зашуршали по мягком ковру и зажёгся неяркий искусственный свет — с потолка на толстых проводах свисали лампы накаливания, похожие на те, которые я видел в кабинете у врача или писателя, уж не знаю кто он. На стене, на которую был направлен мой объектив, висели бумажные фотографии. Даже цветные! Это поразительно! Тот писатель был не прав: прогресс не просто летел, прогресс рвал ткань бытия. Цветные. На фотографиях красовались мои потомки и дальние родственники, большие и маленькие. Некоторые из них, как я понял, были частью других устройств, значительно более сложных. Запредельно сложных, недоступных пониманию. — А название удачное, «Лилит», — баритон одобрительно хмыкнул. — Все-таки, ты — талантливый дизайнер. Тут и спираль развития в этом коллаже, история целой отрасли искусства, и проблема творца и творения. Да. Без неё не было бы его, второго, но её мы можем видеть только благодаря его творению. М-да. Мои поздравления. — Хех. По голосу женщины я понял, что она растаяла от комплимента. А потом мне стало всё равно. Пятна света от слабых ламп не давали рассмотреть весь коллаж в деталях сразу, поэтому мой объектив с трудом приспособился. Только потом я рассмотрел тусклую картонку в центре спирали разноцветных изображений. Теперь я могу смотреть на неё вечно. Я знаю, моё существование — не пустой миг в водовороте вечности. Я смог сохранить её, мою Лилит, пусть только и на фотографии. Первую.