Маскарад

      Тишина уходящего дня, орошенная горьким туманом из-за сырости неподалёку, осталась болезненной росой на спутанных лапах выглядывающих сонных корневищ вязов и нитях трав. Низкие кусты ухоженной живой изгороди заворачивали к дому вслед за дорожкой. Пальто колыхалось от длинных шагов, цепочка часов приятно стукалась о нижнюю пуговицу жилета.       Габриэль едва дождался, пока двери распахнутся, хотя заняло это не более секунды, и порывом ворвался в свой кабинет. Дом встретил полумраком и тишиной. Пахло деревом и сыростью, хотя кто-то из женщин для поддержания порядка регулярно вызывал слуг — тех самых, стоящих ровным рядом у крыльца перед отправкой по домам, — потому как хозяин терпеть не мог мебель, скрытую чехлами, и слой пыли в нежилых комнатах. Бесшумно сомкнулись двери на смазанных петлях, глаза, отвыкшие от света, болезненно сощурились. Он скинул с себя верхнюю одежду, пригладил светлые волосы и на некоторое время стоял в прострации, ожидая схода поволоки со стёкол очков в роговой оправе.       Теперь он подошёл к окну, на одном уровне и с потолком, и с полом, и стал рассматривать окрестности: парк при доме предстал в образцовом порядке, растительность была ухожена, а тишина вербены успокаивала. За высоким забором виделась церковь, спокойные холмы, смыкающиеся со сланцевым небом, придавали пейзажу довольно живописный вид, и Габриэль впитывал всё буквально через силу, заставляя себя принять тот факт, что он дома. Большое поле, отделённое от усадьбы аллеей старых деревьев — узловатых, усеянных мхом и колючками, — было ровное и не походило на разделительный барьер, но создавало поместью особое уединение, неожиданное близ столицы, но щепетильно обожаемое и охраняемое Агрестом. Отдельные алые пятна — розы. Они буквально повсюду, натыканы в саду, ползут по каменным стенам здания, царапают многочисленные глазницы окон в первом этаже.       Через десять минут часы пробили к ужину. Он направился по коридору к зале, где столкнулся с сыном. Бледный, встрепанный юноша стоял перед дверьми столовой и промакивал тканную салфетку в душистой розовой воде, а потом аккуратно, глядя на мечущегося отца, приложил её к одному виску, затем к другому, и в итоге смочил чувственные губы. Габриэль окинул его взором сверху вниз, заметил, как сильно он вытянулся и похорошел, коснулся пальцами плеча, чтобы повертеть мальчишку, будто статуэтку, и уступил право шагнуть в столовую первым.       Несмотря на то, как строго держался с ним отец, Адриан с удовольствием прильнул к рукам и улыбнулся. Эти действия ободрили Габриэля. Он усмехнулся, глядя на перелив света, оставшийся бликом на торчащей чёлке.       Адриан был его единственным сыном. Юноша всегда млел рядом с ним, всегда нежно тянулся получить детскую любовь, но отец предпочитал отдаляться всё дальше, чтобы не ранить в первую очередь себя такой нуждой любить. Адриан слишком был похож на мать, по которой и угас особняк, поникли розовые бутоны и забелел мрамор статуи в саду — единственное, где она осталась сидеть в почти физическом обличье. Отношения с сыном стали тяжелой обузой для человека его положения, с горечью поперёк горла и без капли терпения внутри. Ему было нелегко, и он, несомненно, совершил целый ряд ошибок, однако, всей душой жалел юношу, а Адриан видел в этом прелесть тоски и жажду насытиться редкими каплями внимания отца за обедом.       Габриэль не выпускал Адриана в свет, чтобы не потерять так скоро и его, молодого красавца, оставил быть бьющимся сердцем поместья и не щадил ничего для приличного его содержания. Молодой человек получал более, нежели должен был ожидать, начиная от роскошных одеяний, заканчивая лучшими учителями и штатом прислуги. Ему, конечно, нравилась новая мода на более урегулированное отношение между подчинёнными и хозяевами — когда его собственная гувернантка получила верховную власть, — нравился свободный покрой фраков и женских жакетов — модный дом отца принимал его первым зрителем, — нравились запонки, которые стали подносить с утра, нравились машины, количество которых росло в Париже по всем правилам геометрической прогрессии; совсем мальчишка, к тому же, в самом тонком, опасном и трудном возрасте.       И часто оставался Габриэль исключительно серьёзным и теперь, мысленно взволнованный чуткой привязанностью ребёнка, почувствовал себя гораздо лучше.       Аккуратно задвинутые стулья, тёмное дерево столешницы, хотя раньше его украшала скатерть цвета слоновой кости с вышитыми перламутровыми вензелями, тонкие фарфоровые тарелки, отблески свечей в канделябрах, серебряные приборы, которые сын обычно едва держит в тонких пальцах — всё это скрывалось за дверью, выученное, нежеланное. — Кто-нибудь есть? — сухо спросил он. — Тётя Амели и Феликс, — Адриан замер у проёма, чтобы отец запоздало притормозил, и слегка прильнул к его груди затылком. Задрав голову, он распахнул глаза и чуть сморщил тонкий нос. — Там рыбу подают, терпеть не могу. — Ясно.       Габриэль нервно вцепился в галстук и снова подтолкнул сына. В столовой за столом сидело семейство, за исключением… Мужчина вздохнул, глянув на портрет, возвышавшийся над камином: моложавый он, держащий подле себя Адриана, и красавица жена, взирающая на него оттуда раскосыми зелёными очами.       Точно такие же, но сощуренные, накрашенные гуще, сейчас буравили в нём дыры. До одури похожая на потерянную сестру-близнеца, Амели горделиво вскидывала белокурую головку и держала изящные руки возле нетронутого прибора. Чудовище, таящееся в её теле: в жемчугах бус, в серебряных нитях траурных платьев, в манящих изгибах декольте и платине локонов — кровопийца, скрывающий жажду за светскими манерами.       Появление Амели Грэм де Ванили в поместье Агрестов не возбудило никаких вопросов, никакого особенного внимания со стороны хозяина, только упрёк и пренебрежение указывали его холодные глаза из-под тяжёлых очков. Её, лёгкую, энергичную, несколько себе на уме, не стопорила в таком доме, где всё было чопорно, изысканно, строго, позиция приживалки — напротив, Амели вела себя так, будто её пребывание здесь было не только не затруднительно, но ещё и естественно. И Адриан думал, что если внести в отчуждённую жизнь убитого горем отца присутствие молодой, живой и отчасти насмешливой женщины, как две капли воды похожую на покойную супругу — немного получится осветить его склеп лампадкой; он ошибся. — Мы уже начали волноваться, — Амели так не думала, но тон был искренний. Лучезарное лицо просияло, когда вошёл Адриан. — Присаживайтесь.       Габриэль побрёл за своё место во главе стола как на эшафот. Подле него, по правую руку, сидел белобрысый истукан, похожий разом на обеих сестёр, но страшно различный равнодушием в злых серых глазах и тонко поджатых губах. Изысканные, как и у собственного сына, черты бледного лица отчётливо выделялись на фоне тёмных рубашки и жилета. Феликс вскинул красивую бровь и посмотрел на него с огромным предъявлением, но тот час же обратился к матери, укладывающей салфетку на колени. — Разрешите задать вопрос дяде, мама? — Потом, милый. Адри, иди ближе.       Сын сидел с другого края стола, как наследник. Он даже не обратился к отцу ни малейшей частичкой своего тела, а послушно юркнул к тёте под бок и сжал её руку. Невысокая, прекрасно сложенная, Амели расправила круглые плечики и чуть вытянула грациозную шею. Габриэль смотрел на её благородные очертания, на блестящие платиновые волосы, так красиво причёсанные: локоны собирались на бок, а спереди уложены к ушкам, в которых сияли серьги. Она была одета в тёмное платье, шарф закрывал ей плечи и спадал длинными концами ниже колен. Феликс, как и он, непроизвольно косился на портрет Эмили и на сидевшую прямо под ним Амели, сравнивая, ища различия, и надменно мигал сталью глаз.       Странно ли, но обе сестры породили за собой почти одинаковых внешне детей: Амели продолжила хладнокровное чудовище, почти полностью опутавшее стан своего сына, а Эмили подарила утешение Габриэлю, домашнюю живую игрушку.       И каждый раз братья могли сказать друг другу всего от силы пару слов. Зачем слова, когда души всё знают, когда они так близки морально, что, кажется, способны читать мысли и чувства друг друга, не являясь близнецами, а теперь скреплённые физически ещё и траурными шипами поместья.       Хотя Габриэль хорошо знал натуру своего племянника, нынче как-то особенно неприятно поразило его это аристократическое худое лицо с высокими скулами и прилизанными волосами. Мужчина невольно вспомнил то, что знал о жестокости этого маленького человека, который, благодаря вдовствующей матери, был богат и не имел желания выслуживаться или проявлять хоть какое-то уважение.       Золотые волосы аккуратно замершего Адриана были взъерошены, даже сейчас, когда семья предпочитала одеваться в лучший вечерний туалет и вести себя, подобающе статусу. Он щепетильно сжимал длинное стебло вилки, слегка выпячивал персиковые губы, слушая любимую тётушку, кивал ей и одаривал улыбкой, больно умилявшей Габриэля. Салфетка на его коленях обязательно скоро соскользнёт на пол, и шкодливый юнец будет изо всех сил делать вид, что не произошло вообще ничего, однако, весь перемажется джемом и, украдкой, оближет пальцы. Габриэль не верил, что оба — сын и племянник, — почти ровесники. — Вижу, что на вас обязанности главы семьи действуют угнетающе, Габриэль, — вкрадчиво позвала Амели, отставляя от себя бокал с лёгким вином рукой, жемчужные пуговки её рукава плотно облегали запястье. — Что-то случилось? Дурные вести? — Нет настроения, не более, — Габриэль покосился на сына, чтобы хоть чем-то занять себя: кусок не лез в горло. — Не хочу наводить на вас тоску. — А что произошло? Отчего вы не в духе? — Не бери в голову, — он позволял себе обращаться с женщинами, которых не ставил наравне с собой, на «ты». — А я не беру в голову, я беру иначе. — Амили злобно зыркнула на мужчину и нахмурила светлые брови. — Если вам настолько неприятна наша компания, можете её покинуть. Или же прогнать нас… — Сочувствую тебе — юношеский максимализм так и не отступил? — Ну что вы начинаете?! — испуганно муркнул Адриан и положил поверх ладони Амели свою. — У папы был трудный день, ещё и долгий переезд, пожалуйста, не ссорьтесь.       Адриан весь мир воспринимал с жестокостью и ранимостью пятнадцатилетнего мальчишки, коим он и был. Иногда, романтизируя, парень говорил очень умные и взрослые вещи, а в моменты ссор, особенно с его эксцентричным отцом, котёнком выпускал коготки на защиту. Он был общителен по природе; ему нравилось рисовать перед мудрым отцом какие-то ещё непорочные картины жизни и нравов, уносившие мужчину в другой, более широкий мир, забытый когда-то в детстве, радовавший своей новизной, и с радостью мурлыкал, когда отец разговаривал с ним, рассказывал пережитые события, которых мимолётно касался Адриан, и, представляя на себе эти эпизоды, о которых отец рассказывал, мысленно следовал за ним в неведомые двери, которые он раскрывал перед ним.       Та непринужденность, с какой держался юноша, порой ослабляла внутреннюю скованность Габриэля — и она же пугала его. Сыновья дружеская откровенность, сердечная привязанности, с которой он подходил ласкаться, привлекала мужчину к нему — и она же отталкивала. Временами он опять впадал в свой властный тон; но это не смущало Адриана, прозванного в семье Котёнком, он знал, что это у мужчины в характере, а значит, на всю жизнь. — А помните, как вы говорили, что надо всегда всё высказывать в лицо, дабы не быть лицемером, жалким и подлым? — вдруг прозвучал холодный голос Феликса. — Если мы для вас так дурны, что вы берёте себе право оскорбительно пренебрегать чувствами моей матери, скажите же это. — Феликс, папа не имел в виду… — Не высказывайся, когда тебя не просили, Адри! — повысила голос Амели. — Габриэль, скажите, чем же мы так вас обидели, — она заправила за ушко выбившийся локон, как бы не замечая серьёзности Агреста, и обратилась к сыну, — а ты, Феликс, будь помягче в своих высказываниях.       Габриэль смотрел на белобрысых волков и испытывал к ним недоброе чувство. Ему хотелось, чтобы все эти люди — даже золотой котёнок, — оставили его в покое, а ему казалось, что все нарочно, назло пристают к нему. Он ездил сюда, чтобы отдохнуть, и всегда ему в этом доме было приятно, не столько от роскоши, сколько от тепла семьи. Сейчас же, окружённый атмосферой льстивой ласки, лживым ужином, поддельной копией Эмили, он пропитывался гадким чувством стыда и ненависти, и ровно, разом закрыв рты присутствующим, встал.       Ему неприятен был и этот самоуверенный вид Феликса, неприятна была тоненькая Амели, неприятен оказался и жалобно зовущий крошка Адриан, с которым не считаются и даже не зовут полностью по имени. Его взбесил даже доверенный человек, который стоял на месте лакея, охраняющий двери, массивно портящий вид богатого дома широкими плечами и короткой шеей, и худенькая гувернантка сына, безразличная, безучастная ко всему происходящему.       И вдруг в его воображении с чёткой ясностью возникла красавица Маюра с её пылкими, слегка косящими розовыми глазами. А как она трогательно опала при последнем поцелуе!..       Он поспешно, не отпуская её образа, сквозь зубы пожелал приятно провести ужин своей семье, и в несколько шагов преодолел долгий, как ему показалось, бесконечный путь от столовой до кабинета. Никогда он не позволял себе избегать разговора или не принять на себя тяжесть хозяина, но сейчас эти люди не заслуживали даже толики его внимания; кроме Адриана, перед сыном он извинится потом. И одна за другой стали возникать в его воображении минуты, проведённые с нею. Вспомнил он лёгкое пёрышко в перчатке, и даже ощутил подушечками пальцев щекочущую гладкость. Вспомнил украшенное тёмными переливающимися шестиугольниками в окантовке платье с роскошным разрезом спереди, вспомнил ласку её рук.       «Что, если я полюблю её? Как будет оправдывать меня тогда Адриан?» И он вспомнил себя прежнего, каким он был до первого свидания с Маюрой, до встречи с вечным сном супруги. На него пахнуло этой ностальгией, полнотой жизни, и ему стало мучительно грустно.       Габриэль двинулся к библиотеке. Ему не нужно было тыкаться во все отвороты коридоров, плутать, обманутому тенями — всё здесь выучено настолько, что осточертело. На стене, тянущейся от лестницы, мужчина заметил длинную полосу, прочерченную в толстом слое пыли старости. И тут же ощутил, что кто-то уставился ему в спину.       Натали, как только увидела его убитое лицо со сдвинутыми бровями и нервно изодранную нижнюю губу, чуть высунулась из-за угла и поняла, что случилась беда. Она пошла в кухню, тихо шелестя юбкой, и осторожно поставила на стол блюдце с чашкой кофе, слегка звякнула узорчатым бирдекелем, на котором подавала таблетки от мигрени и встала перед ним, сложив руки перед собой.       Натали была гувернанткой его сына и подругой Эмили, но после ухода жены осталась владеть домашним хозяйством, и стала делать мелкие дела, как, например, подавать ему собственноручно молотый и сваренный кофе, накрывать на стол, обучать и читать его сыну книги, пока он заполнял конспект по французской литературе; она распоряжалась слугами, разносила поручения и командовала всем, чем до этого занималась уволенная ею же самой экономка, и иногда засиживалась с модельером допоздна в ателье, когда ему требовались лишние руки.       Она была очень хорошенькой, и изредка до ушей Габриэля доходили слухи, что сегодня за неё сватался очередной мосье, но она, как всегда, отворачивала мужчину отказом, не впуская даже за пределы дома. Агрест предпочитал фыркать и думать, что избалованной сладостью господской жизни служанке просто не хочется вновь возвращаться в быт, хотя и был низкого мнения о таких падких мужчинах. Разумеется, подобное пренебрежение по отношению к слугам было у господ в ходу, но гувернантка принадлежала к некой неопределенной — мысленной, — прослойке между прислугой и знатью. И знать ей этого не следовало. Более того, как знаток светского этикета и образчик благородных манер, Натали могла рассчитывать на исключительно уважительное обращение, несмотря на то, что зачастую Габриэль был выше подобных тонкостей. — Чего угодно? — Выпейте пилюли и примите сердечные капли, мсье.       Внутренне он отметил про себя приятный тембр голоса и чёткую дикцию девушки с безупречной осанкой, которая, наверняка, в жизни не касалась спинки стула. Её книксен мог служить образчиком грации и изящества, и мужчине зачастую хотелось поддаться порыву проверить, не распространяется ли внешняя холодность и на её плоть. — Надо же, исключительная женщина: движение переквалифицировало и тебя в доктора? Семье Агрестов повезло, у них есть личный лекарь. — Насмешка в голосе Габриэля спрятана так искусно, что гувернантка никогда бы её не услышала. Если бы не знала, где искать. — Ты для чего появилась в этом доме? — Я воспитываю вашего сына, мсье Агрест. — Она с укором пронзила его ледяным пренебрежением, но не хотела ничего плохого. Всякого мужчину, встреченного, особенно хозяина, молодой женщине, получившей домашнее воспитание, положено пугаться и уважать, а фигура, представшая перед ней сейчас, вызывала благоговение и уважение. Она не хотела грубить, как и не хотела получать тычки. — Я подумала, что вам будет это необходимо после дороги и поможет успокоить нервы.       Она слегка дрогнула, когда модельер, глядящий в угол, прорычал, не убирая ото рта большой палец: — Вот и воспитывай моего сына там, подальше от меня, и никогда не думай больше. Если что-то понадобится по дому, я тебя позову.       Габриэль Агрест славился своим высокомерием по отношению к окружающим людям — он унижал тех, кому делал добро. Все его подарки и эксклюзивные изделия для модных фавориток были, как пощечины. Его грубость, порой, отдавала высокомерием, а высказывания презираемым им людям были убийственны, но его обожали все.       Он возбуждённо потряхивал ногой и едва не стискивал зубы до хруста, когда мазнул взглядом по чёрным волосам на прямой пробор, и внутренне взбесился от её равнодушия. — Что ты стоишь? День открытых дверей отменили, оставь меня.       Натали закатила глаза, но аккуратно, в сторону картины Эмили, и Габриэль в любом случае объяснил бы этот жест как попытку немого вопроса. Руки, настойчиво подавшие ему стакан с минеральной водой, были ухоженные и благородной формы, только несколько маловаты для её узкой фигуры. Простое тёмное платье не добавляло красок её бледному лицу, хотя для своей работницы Агрест не пожалел хорошенько выточить талию и укоротить, согласно моде, юбку, чтобы открыть маленькие туфли. Она была худа, до хрупкости, обладала осиной талией, но очень выдавалась по-женски соблазнительными формами. Он поднял голову и отметил типично французские черты, но всю миловидность портили безучастный взгляд и поникшие плечи. Эта молодая женщина отличалась строгими моральными устоями и непреклонным характером, однако, не имела бремени брака в свои едва тридцать лет.       Различие между ним, нанявшим её в свой дом для малыша-сына, и гонящим её заботу о себе подальше было огромно. Тогда он был свободный человек с твёрдым характером, перед которым раскрывались бесконечные возможности и светские радушия, — теперь он чувствовал себя со всех сторон пойманным мотыльком в бесцельной, ничтожной паутине жизни, из которой он не видел никакого выхода, да и не желал выходить. Он вспомнил, как когда-то гордился своей прямотой, как ставил себя в пример подрастающим Феликсу и Адриану, как последний боготворил его из-за сурового нрава говорить только правду. А сейчас что? Он плёл свою паутину с Лилой — девушкой-лгуньей, из корысти помогающей в его корысти, — и не знал, как выпутаться из неё, как прекратить запутывать шею в нежных тисках.       Ему стало дурно. Он подошел к окну и отворил его. Накануне был первый тёплый дождь, провожающий его из Парижа. Везде, где не было брусчатки, светлела трава; сирень и черемуха расправляли свои душистые листья, а в домах и магазинах начинали вымывать с порошком и мылом рамы. Прямо под окном виднелся длинный силуэт Эйфелевой Башни, и там, где-то среди тысячи дымоходов, крадучись, а может, властно расположившись на помпезной арке восстал в сумерках образ Маюры.       Голову отпустило от уличной прохлады и влажных ещё душков сочной земли, а в высохшем посередине парке за высоким забором он даже услышал звук каблучков. А что, если… — Мсье, Адриан отправился спать, вы зайдёте к нему?       Опять это назойливое существо. Габриэль с сожалением потерял цокот длинных шпилек в гулком громыхании повозки, и обернулся. Лишь когда Натали опустила на стол руки, обхватив полупустой стакан, и устремила на Агреста холодный взгляд, он начал понимать, почему остановил свой выбор именно на ней. Бесспорно, мадемуазель целомудренна, не отягощена обычными человеческими привязанностями и слабостями, и является непреклонной наставницей сына. Никакие мольбы и призывы к милосердию не могли заставить её сердце дрогнуть — даже когда юноша плюхался на колени и обхватывал её, целуя в руки, словно свою мать. Она даже не снисходила до объяснений. — Если ты воображаешь себя весьма необходимой молодой особой, то утешайся этой мыслью где-то там, в углу. — Простите?.. — Разреши не отчитываться тебе насчёт того, зайду ли я к сыну нынче вечером, или не зайду.       Натали кротко присела и не повела даже бровью. — Что-то ещё? — Мсье, послезавтра мадам Грэм де Ванили желает пойти на воскресную службу, — когда она говорила, мужчина замечал, как немного приподнимается у неё округлая губа на левую сторону, и нашёл в этом что-то забавное и детское. — Она хочет пригласить с собой вас и Адриана. — Вы можете идти, подготовь ему костюм, — Габриэль понимал, что от него ждали мнения и любой значительной услуги и что было некое величие в том, чтобы дать гувернантке замечать и передавать ему новости. — На этом всё.       Натали почтительно присела и звук её каблуков становился всё тише по мере отдаления из библиотеки.       За окном повеяло дождевой свежестью, пасмурные тучи сделали ночное небо ещё темнее. На столе стояли две зажжённые свечи — ни к чему было включать электричество, — и на камине сияла одна. Габриэль окинул взором широкое окно, которое запотело и эту поволоку расчерчивали мелкие капли, и разом дёрнулся, оборвав биение сердца, когда заметил человека по ту сторону окна, глядевшего прямо в комнату. Мужчина похолодел от неожиданности, и сощурился, когда лицо неизвестного прижалось к стеклу, выцепило среди приглушённого света растерявшегося модельера, и пристально, жёстко оставил его взглядом ненадолго, переходя с предмета на предмет.       Габриэль пришёл в себя от минутного мрака, и бросился к окну, однако, видеть было уже нечего, кроме трепещущих деревьев и залитой насквозь тёмной аллеи — незнакомец исчез.       Он слышал, как стукнула входная дверь, и опять притаился, думая, что незнакомец в доме. Перед глазами встали чёрные дыры глазниц на бледном силуэте, именно они и заставили в первые мгновения замереть от кроткого ужаса. Габриэль уверенно спустился вниз, но не встретил там никого, что странно.       Тропинка, исчезая из-под ног, став такой, опасной, мокрой, скользкой, пропала, Агрест, натыкаясь на возникающие внезапно деревья, кусты, и вновь натыкаясь по кругу, не слышал ничего, кроме непонятного шуршания где-то в глубине возникшей пустоты. Седина на висках стала совсем белой, замёрзшей, когда морось превратилась в ливень. Он отчаялся найти хотя бы привидение, и вернулся в дом, когда вдруг услышал шаги за спиной.       Вслед за ним в дом вошла насквозь вымокшая, бледная, но уверенная гувернантка. Она не держала в руках даже свечи, на плечах не виделось шали. — Натали?.. — Вы тоже его видели? — чётко и резко спросила она.       Они всё поняли, когда оба посмотрели в сторону библиотеки. Натали оправила мокрый строгий узел на макушке и, уложив маленькую ладонь на темноту перил, засобиралась подняться и убедиться в чём-то своём. — Глупая женщина, ты зачем пошла вслед? — Габриэль стиснул её запястье и чуть дёрнул, чтобы она не думала даже сделать ещё один шаг. — Бесстрашная совсем стала? — А как бы я убедилась, что это не мои выдумки?       Габриэль вдруг необычайно строго посмотрел на женщину, продрогшую в своём полёте героизма, которого от неё не ждали, но требовали обстоятельства. Она здесь для того, чтобы охранять и защищать Адриана, почти осиротевшего котёнка, чья беспомощность, ставшая вдруг слишком очевидной, отзывалась постоянной, глубокой болью в сухом сердце его отца. Знал ли сейчас юноша, красиво ведущий перьевой ручкой строчки на пахнувшей кофе бумаге, что за окнами кто-то бродил и непонятно что вынюхивал? А его гувернантка, бледная и худая, не думая, бросилась на улицу, под поток воды, чтобы отвадить от поместья неизвестного — злопыхателя, привидение, да не всё ли равно!..       Агрест отправил Натали в комнату и велел зашторить окна, а сам подпалил папиросу и сел в кресло, напротив того самого окна. Действительно, он хотел уединения, а получил одиночество. Из-за его жажды найти покой, сын и гувернантка оказались вместе отрезаны от мира, объединены общей опасностью. У них нет никого, кроме друг друга, как бы это горько не звучало сейчас, с горящим пеплом. Натали была щитом — должна заслонять юношу. Чем больше она видела, тем меньше должен видеть он. Габриэль иногда следил за ними, скрывая нарастающее волнение, видел, что сын всё больше переставал нуждаться в родителях, найдя утешение в руках чужой женщины, но эта женщина, пусть и не вскормившая его, стала почти матерью.       И для чего она тогда опрометчиво рванула из особняка? Вряд ли незнакомец испугался обычной служанки — вряд ли он подозревает о тонкостях разделения на гувернантку, кухарку и так далее. Он невольно задумался, какого это — жить, не видя обличия мира? Жить лишь ощущениями, небольшой гаммой звуков, выученными по книгам понятиями? Многие женщины породы Натали были невольными птицами, окружённые только своей клеткой, звуками и запахами. Сколько обсуждали модницы, пока он замерял талии, сжатые корсетом, что эти невольницы хозяйских детей были, в собственности, женщинами умными, неугомонными и обязательно с дурным характером после первых лет кроткой невинности.       С птицами у него теперь складывались только одни ассоциации — Талисман и Маюра. Вот такую птицу было бы тяжело пленить, одно дуновение ветра — и она меняет свою форму, надевает, словно театральную маску, давно утерянные чувства, и мчится ввысь, подставляя лицо песчинкам и порывам.       Перо, бегущее по листу желтоватой бумаги, поскрипывает. Треск оплывающей свечи бросает на тяжёлые бархатные портьеры, покрытые серебряной пылью, тени от язычка пламени, и лёгкая тревога из-за паранойи — вдруг кому-то снова взбредёт в голову буравить его взглядом со стороны окна особняка, вообще-то, ограждённого высоким забором, — не отступают до рассвета.