Маскарад

      Она прислонилась к одному из столбов на террасе, плотнее кутаясь в свою шаль от пробирающего до костей ветра, обвела взором по-монастырски уединённый сад и предалась наблюдениям и раздумьям. Настоящее было неопределенно, а будущее она вообще не могла себе представить. Одна часть приходной церквушки, одетая в мох, вдалеке казалась ветхой, а другая — сейчас перебиваемая новыми досками, — будто чуждой. Так и её нынешнее положение: потрёпанная за недолгие годы жизни, но с проблёскивающими попытками навести лоску.       Утро не было ни ярким, ни греющим от белого солнца. Оно было мягким и тихим. По обеим сторонам дороги слышались покачивания повозок и пыхтение автомобилей, но далеко, где-то в миле, а небо, хотя и не безоблачное, сулило распогодиться: его кое-где проступавшая сквозь облачный покров голубизна казалась особенно светлой и спокойной.       Вчера перед сном Натали забыла затворить окно и несколько раз просыпалась с мокрыми, как осенние листья под инеем, щеками. За последнее время нервы её порядком расходились, предрассветный час взлохматил тёмные волосы, не стянутые ещё узлом на затылке, приподнял край простыни под ладонью; подушка была влажной, она плакала во сне.       А сейчас, отчётливо осознавая начало нового дня, оглядывая приглушённый облаками сад поместья через тоненькие очки, Натали трепетно прочувствовала надежду, как в те времена, когда она просыпалась в спальне пансиона. «Девочки, от безнадёжных болезней и неизбежных бедствий есть только одно лекарство: терпение и покорность», — так повторяла им классная дама, а Натали, ещё будучи совсем глупой пташкой, пытающейся выглядеть хоть немного неба и ветку вишни через узкое высокое окно закрытого, отчасти монастырского пансиона, смешливо фыркала и предвкушала скорую свободу, полёт на воле.       Беззвучно, неустанно вились мягкие бесцветные мотыльки в ветвях, в листве яблонь, разнообразно шурша крыльями, и от этих мотыльков становилось ещё более печально, но печально тепло, точно они ворожили вокруг ласковую серую пыльцу. Дождь, ливший несколько дней подряд, прекратился, и кроткие лучи ложились на холмы, на зеленеющие маленькими почками деревья, через которые убегала вдаль извилистая дорога, кое-где курился лёгкий туман. — Мадемуазель, мсье Агрест только что спустился в столовую, — раздался сзади кроткий голос домработницы, которая пришла сегодня ни свет, ни заря в прачечную на первом этаже. — Там же и юный господин.       Натали в два шага взметнулась по ступенькам и, пригладив чуть взъерошенные волосы, вошла к зале. Как только модельер появился в поместье, он тут же стал много выезжать — очевидно, отдавал визиты или закрывался в ателье, — и возвращался к семье поздно вечером. Пока в доме преобладал дух дождливого и холодного затишья, в эти дни он даже сына вызывал к себе только изредка, смотрел на него сощуренными глазами и отправлял обратно, а гувернантка встречалась с ним случайно в холле или в коридоре, получая на поклон небрежный кивок или равнодушный взгляд. Эти перемены в его настроениях не обижали женщину, но больно ранили Адриана, который чувствовал, что всё это пренебрежение не должно иметь к нему отношения.       Сейчас, перед кофе, он вызвал к себе обоих. Натали поправила юноше воротничок, для вида коснулась его серого жилета, и, убедившись, что сама, как обычно, не нуждается в оправлении туалета, настолько всё было просто и строго, подошла с ним в столовую. Мсье Агрест сидел в роскошном кресле около камина и выглядел несколько иначе, чем обычно: на вид он был не такой угрюмый, не такой усталый, глаза его блестели отсветом от окна, а разум оставался где-то за пределами комнаты.       Тускло поблёскивал и рояль своим чёрным, глянцевитым боком, белеют, ещё не придавленные под юношескими пальцами, клавиши, а в голове Натали мелькнуло вдруг сравнение с припылённым пианино в его квартире, где, если снять с крышки тяжёлые литературные тома и стопку газет, слабо проваливаются жёлтые, старые клавиши. Застоявшийся воздух там, на третьем этаже, хранил солнечную духоту и запах её духов, запах мягких обложек книг. Она думала о хозяине квартиры, милой сердцу, всё утро и ничего не разгадала для себя: вечером придётся вернуться в центр, чтобы попробовать найти в одной из секций залов Лувра ту, что посвящена Талисманам, иначе она никогда не разберёт зашифрованную Книгу, снова обратиться к пожилой мадам Ленуар, служившей здесь ранее и точно имеющей что-то общее с Хранителем, попытаться не упасть от постоянной слабости и, ненароком, не выдать себя Бражнику, вездесущему и, может быть, наблюдающему за нею.       Расставшись с ним на месяц, Натали строго велела себе заняться собой и Адрианом, иначе надолго её пошатнувшегося здоровья не хватит, да и воспитанник перестал спать ночами — тёмные круги под глазами делали его ещё больше похожим на такого же мучающегося бессонницей Феликса.       Котёнок приветствовал отца несколько настороженной улыбкой и ровным станом чуть поодаль его великолепно ровной фигуры в кресле. Габриэль протянул ладонь, но не дал её обхватить, а только пригласил юношу присесть подле него. В это воскресенье он привёз из города подарки и настроение его было, в принципе, почти хорошее. Адриан громко радовался красивой бонбоньерке с ликёрными конфетами, но больше пришёл в восторг при виде красиво иллюстрированной книги о приключениях зверей и жестяной шайбочки с монпансье — он тут же сунул в рот несколько разноцветных леденцов и, как полагается, всучил парочку в сжатые руки Натали. — Не веди себя так, Адриан, — строго сказал отец. — Ты выглядишь инфантильным подобием барышни, когда так выражаешь свои эмоции. Будь сдержаннее, не выгляди идиотом. — Благодарю вас, отец, — Адриан собрался, даже подбородок его стал острее. Натали пропустила в сердце больную иглу, когда видела его напускное равнодушие к заметному пренебрежению отца. — Прошу прощения. — Отправься за Феликсом, пора подавать кофе.       Адриан развернулся на каблуках и, с заметным усилием распрямив плечи, чуть не запутался в своих длинных ногах. — Тебе чего? — он задумчиво мазнул по ней взглядом. — На прогулку не выходить сегодня, останься с Адрианом — он отвратительно безалаберно относится к своей учёбе, совсем забросил английский язык, болтается вечерами невесть где! Я взыщу это с тебя по полной программе. Если ты не способна следить за подростком, то на кой-чёрт тут нужна? На первый раз оставим это так, но если подобное повторится, я вышвырну тебя вслед за старухой, которая раньше здесь корячилась.       Хозяин ожидал возражений, даже слёз, уговоров, извинений. Его мало интересовали чувства Натали; однако он смутно догадывался, что она покорно примет все его указания и останется кротка и виновата. Она послушна его воле. Румянец обиды не залил её щёки, сумрачно-задумчивое лицо не дрогнуло, только чуть склонилась голова; да, она покорилась. — Мсье, могу я просить послать в аптеку? У Адриана жуткая мигрень, а оттого и бессонница. — В самом деле? — он незаинтересованно откинулся с мрачным видом на спинку кресла и прикрыл глаза. Он находил что-то близкое в этом тусклом дне, в свинцовых тучах, в угрюмом мире, чуть застывшем от мороза. Уединённое местоположение, недвижимые ветром деревья в саду, плеть боярышника по тусклому фасаду… — Делай, как знаешь.       Натали осталась недовольна таким ответом. Она смотрела исподлобья чуть косящими глазами и поджимала губы. Как обычно, замкнутая и угрюмая, в тёмном платье с изящным кружевом воротника, без передника вовсе — Габриэль бесился, когда видел его на ком-то, кто не был служанкой, — она казалась всецело погруженной в обиду Адриана и не слышала хозяина; ни на белом лбу, ни в пристальном взгляде ничего не дрогнуло, не изменилось, когда мсье вот так сбрасывал с себя тяжёлую ответственность за сына на её хрупкие плечи. — Так тебе что-то ещё надо? — он позвал её, кажется, повторно. — Мсье, только одно — вы в самом деле отрекаетесь от собственного ребёнка?       Котёнок явился тут же, цепляясь за старшего брата, будто был всё ещё мальчишкой. Его зелёные глаза блестели, серая сталь Феликса потухла. Тонкие пальцы отцепились от жилета кузена и очень красиво приподнялись перед фортепиано. Феликс с вежливым кивком сухо поприветствовал дядю, поблагодарил за роскошную книгу с экслибрисом и с костяным ножом для разрезания страниц и, отложив подарки на столик, сцепил руки за спиной, чтобы встать рядом с Адрианом и нахмуриться его весёлой пьесе. Адриан всласть угостил его карамелями, и теперь пришлось сосредоточенно их держать под языком. — Я не отрекаюсь от него, — Габриэль недовольно оскорбился, когда обратился, не глядя, к гувернантке. — Я всего лишь отстраняюсь.       Снова стало слегка пасмурно, но тепло. Ощущение стояло такое, будто предвкушение светлого праздника католической Пасхи пришло на неделю раньше, будто всюду уже разнесён запах марципана и шоколада. Окна раскрыты настежь в душистый палисадник перед домом, и занавески слабо колышутся взад и вперёд от незаметного движения воздуха, так же он касался лёгкого палантина рассерженно ворвавшейся в столовую Амели, хорошо пахнувшую душистым мылом и парфюмом, деревья усиленно, но мягко склоняли ветви друг другу в переплетения, дарили лёгкий аромат сирени.       Хозяин аккуратно втянул несколько грамм ликёра, размял по нёбу маслянистую, острую жидкость, и запил, не торопясь, чёрным кофе. — Я была права насчёт горничной! — изумлённо воскликнула Амели и не очень грациозно плюхнулась на своё место у стола. — Нет, ну вы представляете?.. — Сбежала что ли? — Габриэль не мог не осадить её. — Хуже! — всхлипнула она в ответ. — Что, замуж вышла?       Вскинутые руки белобрысой красавицы и её жалобно моргающие глаза подсказали всем присутствующим, что он попал в точку. — Через месяц они обручаются! — у Амели слегка сорвался голос. — Она попросила дать ей расчёт и вполне готова бросить меня ради какого-то жениха. Как можно быть такой эгоисткой?!       Адриан фыркнул этой искренней убеждённости в собственном несчастье — они уже привыкли к её натуре, но его пьеса стала на октаву выше и веселее. Забавная она, немного капризная, очень умная, несколько театральная, но забавная. Как мама. Феликс многозначительно приподнял брови, осмотрел мать, будто видел её впервые, но ничего не сказал и задумчиво прошёл к стулу. Его с улицы выдернул младший брат, не слушая прохладные, чопорные отказы. Как истинный сын английской столицы, Феликс сам приносит очертания Лондона: туманную морось на плечах, сухие улыбки и доспехи из учтивости и благовоспитанности. Он сам никогда не станет следовать навязанным обществом правилам, поэтому с тихим удовольствием смотрит за взрослением Адриана, которое, безусловно, манит наблюдать.       В поместье Агрестов Котёнок был похож на бледный, но тугой бутон, продолжающий лезть и цвести среди терновых колючек.       Об этом позднее думала и Натали, к тому времени, когда они достигли церковного двора. Звон колоколов уже смолк, все малочисленные прихожане вошли в церковь и перед входом не осталось ни души. Отсутствовали некоторые дамы, с которыми вечно собачилась Амели и чьих нескромных лиц особенно таилась Натали. Она позволила себе взглянуть в ту сторону, где находился Феликс. В продолжение всей проповеди Феликс сидел неподвижно, с отсутствующим видом, скрестив руки на груди и опустив голову. Когда он бывал угрюм, лицо его напоминало лик хозяина, особенно невесёлые светлые глаза и бескровная полоска рта делали его чуть ли не сыновью копию. Натали инстинктивно поняла, всматриваясь в это сумрачное лицо, что мысли его заняты совсем незнакомыми ей и, видимо, не очень приятными делами; они витают где-то далеко не только от неё самой, но и от всего, что ей понятно и близко, и о чём молодой человек точно не скажет матери. Амели, такую одухотворённую и улыбчивую, под стать Адриану, отделяли от сына интересы и обязанности, недоступные её женскому пониманию.       К Амели, склонив в приветственном жесте голову, обратился высокий мужчина. Натали знала его совсем образно, но он был известным историком и зачастую приглашал Адриана в Лувр, где руководил египетской выставкой. Мсье Кюбдэль для вида протёр круглые очки о платок, и поплотнее запахнулся в шарф, красиво сложенный на груди. Натали скользнула взглядом по его острым скулам и красивым губам, над которыми рыжели модные усы, и ответила вежливым реверансом, который увидел Адриан и хихикнул, воспитанно качнув головой дочери мсье Кюбдэля — они посещали некоторые уроки вместе.       Она не жалела, что пропустила язвительную речь, полную восхваления истинной церкви и проклятий сектантам, и дружеские нравоучения пастора. Эта серая церковь и серые надгробья, все во власти очарования тёплого дня, напоминали ей о злодее и его затянутых пеленой тоски глазах. Натали прислонилась к высокому надгробью и, устремив взгляд на крышу светлеющего издали особняка, погрузилась в приятное забытье.       Если кто-то сверху захочет, и её дела наладятся, она уйдёт от Агреста. Возможно, у неё тоже будет маленький домик, не такой огромный и тихий, будто собор, а уютный, где она сможет отдохнуть и сама решать, хочет ли надеть сегодня корсет, собрать ли ей волосы перед полдником или рассекать до трёх часов в пеньюаре. Прежде всего она представляла, как купит себе буфет специально для варенья, застелит его полки бумажными кружевными салфетками и заставит разноцветными баночками яхонтовым, янтарным и перламутровым цветов среди стопки ровных пакетиков со специями. Как это, должно быть, чудесно, ни у кого не спрашиваясь, таскать варенье или джем прямо из банки, не совершая набеги на буфет!..       И там не будет плотоядных взглядов взрослых мужчин. В свои едва тридцать Натали не была замужем и опасалась всех представителей мужского пола. Она помнила и своего друга, будущего учителя, который занимался с ней литературой и английским, ещё по молодости, а потом он велел проявить благосклонность к венчанию. И то была не мольба, а скорее приказ. Натали с омерзением знала этот взгляд, эту нетерпеливость, желание обладать ею, строгой и безразличной к знакам внимания. Натали отказала ему, разумеется, и, веруя в их дружбу, мягко объяснила отказ, который был мотивирован целым рядом причин, казавшихся ей важными, а значит, должен был понять и он. И она никогда не забудет выражение изумления и ярости на лице этого мужчины. На следующее утро ей пришлось налечь на белила и пудру — под покровом вечера рука несостоявшегося жениха оказалась очень тяжёлой.       Своё дело сделали религиозное воспитание в пансионском затворничестве, и мсье Агрест, внушившей ей, вроде бы не боязливой и нервной, ужас и робость перед силой. И всё это надолго отбило у неё желание выходить замуж, а может быть, и желание любить.       Но мсье Кюбдэль не был противным или деспотичным, напротив, он всегда оказывал вежливые знаки внимания, шуткой интересовался о модном доме и зачастую водил Адриана — и его воспитательницу, — по залу, рассказывая таинства Камней Чудес и легенды о древних героях. Откуда он всё это знал? Натали не раз слышала о его многочисленных поездках заграницу, о страсти к археологии и поиску приключений в самых диких и забытых местах. Может, дело было в этом, а может…       Натали помнила, как трепетно, словно стеклянную, Бражник сжимал Маюру, как галантны и благовоспитанны были его манеры, несмотря на опьяняющую жажду получить магические побрякушки нынешних Леди Баг и Кота Нуара. И если ей удастся помочь ему в этом деле, вполне возможно, что он станет счастлив и перестанет меркнуть, порою, своими красивыми глазами. Она заметила его пробуждающие чувства к союзнице, не могла не отметить, что и сама постепенно привязывается к нему и желает остаться на крыше до самого рассвета, хотя раньше не оставалась и на минуту дольше — сломанный Талисман надтреснул и её жизнь, с каждым разом сил оставалось всё меньше на головокружительные полёты над спящим городом. Кто знает, к чему приведёт его жажда украшений — дураку понятно, что не носить он их собрался, — однако, он вручил ей древний фолиант и попросил сохранить для него. Доверяет. Может рассчитывать. — Доброго дня и вам, таящая целый гранит науки в прелестной головке, — мсье Кюбдэль приятно улыбнулся, будто давнему другу, и осмотрел её мотыльковыми глазами: влажными блестящими, немного тоскливыми в огромной голубизне. — Мадам Агрест сегодня восхитительна, особенно, когда не ссорится с мадам Буржуа. — Мадам Агрест?.. — даже вытянулась в лице Натали.       Она перевела взгляд на колокольчиком смеющуюся Амели возле какой-то мадам, и за спиной мсье увидела Адриана, который высунул кончик языка и прикусил его зубами. — Да, — простодушно ответил историк, — весна ей очень идёт, освежила лицо, да и вы не так мрачны, мадемуазель.       Он будто нарочно что-то таил в себе, хотел, чтобы она догадалась, и оставил её подле Адриана, когда звучный зов сына представил его своим знакомым студентам. Паззл был очевиден, высыпан из коробки и перевёрнут крупными картинками для неё, но Натали всё никак не могла соединить две детальки. Она смотрела на широкие плечи и на удавку шарфа, отметила, как он прихрамывает, опираясь на трость, и вдруг распахнула глаза — не может быть!..       От неожиданного прозрения её прошило насквозь, даже пришлось приложить силы, чтобы устоять на ногах. Адриан рядом что-то неразборчиво мяукал, а она поспешила успокоить его, оправдав резкую бледность и слабину в теле резким головокружением. Юноша что-то сказал кузену и, взяв воспитательницу под руку, направился к особняку.       Красивая квадратная книга лежала на коленях. Иллюстрации занимали большее количество страниц, а текст вился как в детских сказках — узорный, крупными буквами. Возможно, новая книга рассказывала что-то о мышатах на английском языке, но Натали смотрела только на позолоченную кайму по ободку фарфоровой чашечки, из которой шёл пар. Это была любимая детская кружка Адриана, он всегда просил доставать её на полдник, если тот накрывали в его комнате, и долго любовался какими-то похожими картинками на объёмных стенках, по которым зачастую рисовали полоски до блюдца молочные чайные потёки. — С праздником, — вдруг сзади раздался его голос, и Натали неожиданно резко обратила голову к нему. Адриан мягко улыбнулся, глядя на худое встревоженное лицо гувернантки, с любовью тронул её волосы и склонился лбом к плечу. — Прости. Мне показалось, что ты задумалась о чём-то. — Нет, я… Нет. Спасибо, и тебя с воскресеньем.       Адриан предвкушал что-то показать ей — она уже даже не нуждалась обращаться к его мимике; напряжение мальчишеского желания показать свою любовь так и растворялось в воздухе. Он потянулся к её плечам, огладил их, и Натали слегка сжалась, когда к впадинке меду ключицами прикоснулись чем-то холодным. Адриан старался как можно скорее застегнуть цепочку, пока воспитательница ничего не поняла, но та не поддавалась его тонким пальцам и дала Натали фору коснуться маленькой круглой подвески. — Адриан, зачем?.. — Погоди-ка, никак не сцеплю… Не верти головой, ради всего святого, что ты за беспокойная пташка?! Настоящий королёк. А ведь ещё меня называешь непоседой и одёргиваешь вечно.       Она достала из ящичка чайного стола зеркальце в подставке и увидела золотой блеск между узорного кружева накрахмаленного воротничка. Золотой плоский диск имел гравировку в виде двух птичек, и отсюда было не разглядеть, что же тончайшая работа демонстрирует ещё. — Я не могу принять от тебя это, ты же знаешь. — Заметь, кулон уже на твоей шее, а снять его я тебе не велю, — Адриан с порывом, совершенно не шедшим его образу молодого человека, сел подле неё на ковёр и положил голову на колени, тут же растянувшись в милой улыбке, когда почувствовал пальцы в своих волосах. — Кстати, я кое-что хотел сказать тебе.       Натали кивнула. — Понимаешь… Когда мама заболела, папа не привлекал общественность. Никто не знал, что она слегла, а врачу, что приходил к нам, хорошо заплатили за молчание. На редких приёмах папа был один, и все изумлялись этому — ты знаешь, как её обожают Буржуа. — Адриан раздосадованно пожал плечами. — Папа говорил, будто бы она поехала на родину, в Англию, где остался почти сиротой её племянник, которым за глаза представляют теперь Феликса. Я не знаю для чего это делается, Натали, я не понимаю. Они ведут себя в обществе так, будто тётя Амели, по существу, Эмили — моя мама. Я спрашивал у отца, но он сказал, что это не моего ума дела и врать он не просит, если я хочу, то могу называть её хоть святым Лукой, но мне не легче. Я не могу при их знакомых звать её мамой и отзываться на её фальшивые умиления, хотя любил и люблю саму её с самого детства. У меня сердце разрывается, когда мне приходится видеть эти сцены и стоять, как ни в чём не бывало, рядом с отцом, если бы ты видела, как он на меня смотрит!       Адриан прервал свою речь и горько уткнулся лбом в её колени. Натали смотрела расплывчатым взглядом на ветки вербы в вазе, пушистые, маленькие комочки, и представляла Адриана таким же, цепко цепляющимся к ней, как к ветке. Колени, прикрытые тёмной юбкой, он стиснул с ребяческим рвением, с тем отчаянием, будто его отрывают от матери, от его ветки, чтобы поразиться пушистой мягкости, потереть в пальцах и выбросить в ещё затянутые льдинками лужи. — Они зовут меня котёнком, и будто для подтверждения ведут себя со мной, будто могут взять за шиворот и выкинуть за ворота, когда я надоем. И я позорно ласкаюсь и ною только с моей мамой-кошкой.       На её руки, ласкающие бледные скулы Адриана, попали тёплые слёзы. Она наклонилась, до боли пропуская через себя вновь его боль от плевка в душу со стороны отца, и поцеловать юношу, не заботясь о своих слезах, упавших в его золотые волосы. — Так странно да? — Адриан даже не старался придать своему гнусавому голосу мужественность. Он подрагивал и остервенело тёрся о её руки. — Взрослые люди, окружённые целой толпой, а такие одинокие. — Он пожал плечами и чуть царапнул её резной пуговицей на рукаве. — Никого у меня кроме тебя нет, никому я не нужен. — Ну что ты такое говоришь? Тебя отец очень любит, и тётя, и брат. В силу своих характеров, правда, по-своему показывают это, но поверь мне, что они все тебя глубоко обожают, больше всего на свете. — Нет, — юноша покачал головой. — Мне так не надо. Я не хочу выпрашивать любви, мне не нужно этого молчаливого знания, что они питают ко мне любовь только из-за родственных связей. Как же иначе, конечно любят, им это по природе заложено. Меня это не устраивает, а оттого и жалко.       Он с бледным лицом, не покрасневшем вовсе, поставил классическую пластинку; даже не скажешь, что сейчас преисполненное мягкостью и добротой сердце его разбивалось, и он рыдал, но не как дети, навзрыд, а совершенно по-взрослому, страшно: кроме слёз ничего не текло по его красивым щекам, пока он кружился за спиной гувернантки и трепал свои обласканные руками Натали медовые волосы с тихим смехом. Несмотря на ласковый и шаловливый характер ребёнка, такие всплески эмоций, наедине с собой или Натали — никого, кроме этого у него не было, — он переносил болезненно, но стойко терпел все остальные трудности, и тянулся к собственному изящному сервизу, немного детскому, но привезённому из холодного далёкого Лондона, такому же туманному, как и растворяющийся ниже потолка пар из чашки, чтобы вернуться к наивным мыслям об уюте в объятиях мамы и папы.       Ради их семьи, не своей, только ради Адриана и его отца, Натали не оборачивалась и не жалела юношу, только старалась не дрогнуть идеально накрашенными мягкой помадой губами, и держала лицо, отстраняя от себя желание стиснуть мальчишку покрепче, разбить его нарочито звучащие в форте пластинки, переполненные скорбью, и остаться с ним так, в мраморном обличье, пока их поверхность не разрушит время и терновник.       До ужина, который подается в начале шестого, время тянется долго и нестерпимо однообразно. Да и вообще этот промежуток — самый тяжелый и самый пустой в жизни Натали. Она уже немного позанималась с Адрианом, подарила ему томик в глянцевой обложке — детектив, которыми он увлёкся, проследила за его уроками, и отдала приказания внизу, в «маленькой», где переживались повара, слуги и лакеи. Те с благоговейным ужасом молча кивнули ей, маленькой женщине, а потом принялись судачить, будто о хозяйке. Несомненно, несмотря на внешнюю кротость вкупе с безразличными глазами, в ней есть какая-то сдержанная сила, и служители относятся к ней с осторожным почтением, хотя видят редко, в основном, в хозяйский перерыв.       Такой перерыв отдалённо похож по настроение на те пустые часы, которые Натали, девочкой, переживала в праздники в институте, когда подруг забирали домой, а ей приходилось чуть ли не единственной перенасыщаться свободой и скукой от безделья.       Настали сумерки, а за ними тёплый тёмный вечер, но ещё долго, до самой луны, тлела желтоватая, переходящая в лиловый, заря. Натали вошла в «детскую», как в доме звали спальню пятнадцатилетнего Адриана, и осмотрела своего воспитанника. — Спокойной ночи, — сказал Адриан, отрываясь от открытки, которую делал сам. Ему не требовалась даже секунда, чтобы взглянуть на гувернантку, но он не увидит её до завтра: Натали оставалась с ним до семи часов, как раз до конца ужина, и удалялась в «маленькую», а может, и к себе. Он не был девочкой, чтобы она ходила за ним до самого сна, и эти минуты были последними на сегодня. — Папа уехал, какие-то дела. — Ложись не поздно, — Натали пригладила его непослушные волосы и оставила кроткий поцелуй на лбу. — Спокойной ночи.       Она убедилась, что Феликс вновь оккупировал библиотеку, а его мать музицирует внизу, подпевая самой себе и, вероятно, драматично обложив себя лепестками роз и окропив всю столовую своими духами.       Натали плотно закрыла дверь своей спальни, и раскрыла ящик комода. В шкатулке, в которой она хранила стеклянное колечко, подаренное ей Эмили ещё в пансионе, и несколько мелких вещей, лежал моток шерстяных ниток. Натали отчего-то дрожащими пальцами нашла начало чёрной нити и мерно стала разматывать клубок, чтобы у неё на ладони блеснул малиновыми каплями перьев Талисман Павлина. Она сняла воротничок, отложила на прикроватный столик очки и распустила завязки тугого корсета послабее. Вдохнув от расслабляющего ощущения свободы, она не смогла сдержать кашель, когда нацепила на грудь треснутую брошь и, пока квами появилась в синем свете из неё, пыталась не осесть на пол. — Дуусу, расправь перья!..       Плотные портьеры не выдали улице синюю вспышку, превратившую простенькое платье гувернантки в одеяние роскошной Маюры, ослепительной в своей элегантной изящности. Она привычно вышла на крохотный балконный уступок, не забыв оставить для себя задвижку торчащей оконной рамы и погасила свечу тёплым порывом ветра. Маюра вспорхнула в город невидимой тенью и осталась осязаемым воспоминанием в поместье.       Вечер тих и тёпел. Швейцар заведения уже зажёг все лампы по стенам залы и люстру. Маюра наблюдала, как по переулку, таясь, катится на коротких ногах Андре Буржуа — она хорошо знала его толстую, бесформенную фигуру, его румяные, отдувшиеся, как у амура-переростка щёки, и блестящие, сальные глаза, помнила его торопливый говор и визгливый смех, когда он фамильярничал с мсье Агрестом.       Где-то далеко-далеко, за линией видимых светлых, тёмных, унизанных дымоходами крыш и тонкими стволами каштанов, низко, рдеет, прорезавшись сквозь усеянную звёздами мглу, золотая полоска зари. И в этом неясном даже для обострившегося зрения свете, в ласковом воздухе, в предвкушении наступающей ночи была какая-то сладкая, тайная, сознательная печаль, которая бывает так нежна в подобные вечера между весной и летом. Неясный шум города: чьи-то подошвы, экипажи, гогот туристов, шипение парижан — всё это было переполнено тайной радостью.       Тут внизу, на мосту, фонарей нет. И здесь он впервые поцеловал ей руку, и она, умильно улыбнувшаяся, сжала в ответ его — она никогда не забудет этого тайного согласия. — Не бойся меня, — вдруг прохрипел почти придушенный голос.       Маюра вздрогнула, мысленно побранив себя за неосторожность, и приняла боевую стойку, мгновенно распахнув веер и готовая обороняться с любым. Но то был немолодой мужчина — мужчинка, увалень, как она их отмечала. Директор пансиона и местный недотёпа. Кажется, он зовёт себя Филином. Она смотрела, как выделялись большие чёрные брови, из-под которых хищно взирали янтарные глаза, как раз и делающие его похожим на сову. У него серые бакенбарды, усы и борода, которая немного топорщилась, когда он обмахивался платком и промакивал им лицо. — Поговорить хочу с тобой, не бойся, — он всё ещё пытался отдышаться после такой нагрузки — шутка ли, взобраться по пожарной лестнице на крышу! — и едва слышно ухал. — Да ты очумел что ли, старый? — она распахнула глаза, когда он двинулся вперёд и хотел схватить её. Непонятно ещё, как он умудрился не свалиться с крыши. — Горячка у тебя, что ли?       Одну минуту он совсем уж было остановился и не дёрнулся подойти, но по недоступному и неприступному виду и по тому, как она искренно не обращала на него никакого внимания, он догадывался, что она делает это нарочно, набивая себе цену. А директор был человек бережливый, можно сказать, жадный, даже по скупости равнялся с Андре Буржуа. Призванный к власти в одном из лучших столичных пансионов, он постоянно жил в каком-то ухищрении, трусости, но отчаянно пытался помогать, вроде как сам себе пошил костюм самозванца-героя Филина, и всё это помогало ему держать в узде свою вечно требовательную и возбуждённую похоть, пусть по-мужски исковерканную.       Помнится, брёл он вечером по улице, а мимо, открыв стройные ноги в полусапожках корсетной шнуровки, прошла мимо него скорым шагом тоненькая женщина, девушка, скорее. Они одновременно оглянулись, лицом она напомнила ему одну знакомую, но безымянную, расплывчатую мысленно, и он ей навязался. Вообще, имея неплохое состояние, он всё время удешевлял наслаждения, и сейчас понял, что хотел за свои деньги обычно почти невозможное: невинные мадемуазели не жаждали робеть перед ним.       Когда он не верил своему счастью сейчас, маниакально пожирая стройное тело глазами, он замечтался, что она не невинная курсистка или пансионерка, а прислужница злодея, того, кто не раз терроризировал Париж и безвинных жителей. Эта мысль будоражила. Слушая пламенные ругательства, Дамокл хотел и требовал ласку, которая с её подачи привела бы его в восторг и в сладкое изнеможение. — Ну-ну-ну, — зацокал он языком. — Конечно, нет ничего легче, чем паясничать. Какая ты невежливая! А я ведь с миром, с добрыми намерениями.       Мимо ресторана, покрикивая, смеясь, прошагала толпа студентов: говорящие на малопонятном языке, презираемые за безбожие, вечно бунтующие. Дамокл втянул голову в плечи. Уважал он людей солидных и пожилых, вроде себя, которые ходят в одиночку или под ручку с женой, опасливо оглядываются на улице, боясь встретить знакомого. А таких дебоширов он боялся и презирал, в пансионе делал всё возможное, чтобы искоренить такую заразу в своих учениках.       Маюра уже отошла на приличное расстояние, приложив руку к виску. В тонком холодке вечернего воздуха сладко пахло цветом груш из сада, молочно белевших за ограждением каштанов. — А вами интересуются, любезная, — буркнул он ей вслед.       Маюра не обратила внимания на его бессвязную речь и намеревалась юркнуть с крыши снова, как вдруг её руку обхватил своей этот мерзавец. Она дёрнулась, но не сумела выбраться из захвата. — Я обещался передать вам это. — С чем имею честь поздравить, — огрызнулась она и вырвала свою руку. — Ну вот и обменялись любезностями, — ухнул мужчина, пока она потирала своё тоненькое запястье. Он с удовольствием приложил ладони к носу и вдохнул. — Не боюсь я твоего любезного любовника, не боюсь и тебя. Можешь хоть на дыбы встать, а всё же передам: искал тебя мэр, искал тебя инспектор, а всё одно говорю. А когда пришёл мужчина, вроде моего статуса, из интеллигентов, то мне показалось это навязчивым. Понимаю, что всем Парижем тебя отслеживают, но… — Мужчина? Интеллигент? — Ну вроде как, — нарочито нехотя выдохнул Дамокл, поняв, что попал куда надо.       Мсье с чрезвычайным вниманием приглядывался к Маюре. Её он отличал среди прочих девушек непременно, и желал узнать ближе неподатливый характер. И теперь, стоя глаза в глаза с нею, он по её нездоровому румянцу на щеках, по прикусанной нижней губке чувствовал, что в союзнице самого Бражника тяжело колышется и душит давно назревшая злоба. И тогда же подумал, что никогда он не видел Маюру такой блестяще-красивой, как в эту ночь, откровенно и затаённо волнуя себе воображение. — Как он выглядел? — Да каждого упомнишь что ли?..       Маюра с размаха метнулась на него и, стиснув за грудки, неженской силой тряхнула его, будто мешок с яблоками, и прижала к кирпичному дымоходу. — Будешь отнекиваться — сброшу с крыши, несчастное отродье. Говори чего велено, и проваливай, чтобы я руки не пачкала.       Бесчисленные количества кружек кофе и слёз, пролитые внутрь себя, подняли Натали — и так, в принципе, не игривой и кокетливой, — на пьедестал собственной гордости и откровенной злобы к мелочным, лицемерным господам; он дал трещину, когда попытки заглушить всё жестокое и нежелательное, отравляющие её изнутри, оборвались милосердием к Адриану и надеждой к Бражнику.       Вдруг страшный грохот заставил её взметнуться в сторону и оставить назойливого доходягу спускаться самому. Маюра раскрыла веер и спрятала лицо. Какой-то мужчина распахнул дверь подъезда и выволок за волосы женщину. Маюра недовольно усмехнулась. Слышался детский плач, женский хрип, басовитые ругательства и бесконечные звуки ударов и пощёчин. Длинноусый мужчина богатырского телосложения пинал босую, растрёпанную женщину, и делал ей сцены то ли ревности, то ли недовольства. Несчастная женщина после каждого удара, после каждого пинка, со стоном валилась на пол, но затем, промокнув кровоточащий нос рукавом застиранной сорочки, вдруг вскакивала и хватала его за ноги. — Буду твоей рабыней, буду послушницей, мой милый, мой господин!.. Убей меня, продай в публичный дом, только не бросай, не разводись!..       Маюра потянулась к вееру и, только желая выдернуть перо, чтобы наделить его своей силой и вселить амок в отчаявшуюся жертву, замерла: неподалёку уже трепетала чёрная бабочка — акума. Значит, он здесь.