В лучших традициях

Энцо Феррари повидал на своем веку многих гонщиков, но такого невообразимого упрямца как Лауда встречает впервые. Сейчас он понимает всех, кто в разное время жаловался на несговорчивость, неуживчивость и невозмутимость австрийца. Идет третий час переговоров; Энцо уже орал, ругался, брызгал слюной. Любой другой на месте Лауды давно бы сдался и принял все предложенные условия, а этот все так же сидит напротив и с равнодушным лицом повторяет, что если Энцо не устраивают его требования, то он может и уйти из команды. Энцо не хочет, чтобы тот уходил, и знает, что и Лауда хочет остаться; но в вопросе оплаты они никак не могут прийти к соглашению. Аудетто сделал большую глупость, озвучив Лауде сумму значительно большую, чем собирался предложить Энцо, и его ждет серьезный разговор, но к соглашению с Лаудой нужно прийти сейчас. Энцо называет свою цену и наконец-то видит на лице Ники злость, но и эта злость дистиллирована, выдержана и ограничена одним лишь денежным вопросом. Лауда не умеет выходить из себя по-настоящему, так, как сам Энцо или любой из его помощников, родившихся под благословенным солнцем Италии. Злость Лауды расчетлива и никогда, никогда не затмевает ясности рассудка. Это и делает его лучшим из лучших на трассе. Энцо обожает его за это — вся Италия в семьдесят шестом обожает Лауду, — но при обговаривании контракта эти же качества невыносимо раздражают. Энцо злится, бесится, орет на Лауду, который только щурит глаза, и на переводящего разговор Пьеро, которого отцовский гнев пугает гораздо больше. Наконец он соглашается на сумму, названную Лауде Аудетто, однако все понимают, что это еще не конец. Это мое последнее предложение, кричит Энцо, никто не даст тебе больше, ты обходишься мне слишком дорого. Лауда пожимает плечами и снижает планку на один процент — слишком мало, чтобы сыграть роль в общей сумме гонорара, но достаточно, чтобы Энцо почувствовал себя смертельно оскорбленным. Это неслыханно, говорит он тем спокойным тоном, что означает крайнюю степень ярости, ты перешел все границы, ты хочешь моей смерти. Вовсе нет, отвечает Лауда, я лишь хочу столько, сколько стою, без меня «Феррари» никогда не стала бы чемпионом. Это правда, и это знают все трое, находящиеся в комнате, но Энцо все равно еще кричит, вздымает руки к небу, разыгрывает трагедию, вкладывая всего себя в это представление для единственного зрителя — иначе он не умеет. Гонорар Лауде не разорит компанию; более того, где-то очень глубоко в душе Энцо знает, что австриец стоит этих денег, каждой лиры, но он никогда не признает этого ни жестом, ни взглядом. В конце концов, Лауда соглашается сбросить еще четыре процента, и утомленный криком, измученный его упрямством Энцо чувствует себя победителем, пообещав заплатить на двадцать процентов больше того, что предлагал изначально. Когда он наконец успокаивается, и Пьеро переводит дыхание, Лауда начинает прощаться. Он еще держится за спинку стула, когда Энцо позволяет себе нанести последний удар, ни на что уже не влияющий и ничего не решающий. — Знаешь, Ники, — говорит он, не сводя глаз с лица Лауды, — ты можешь не поддерживать никаких отношений с семьей, можешь считать, что совсем иной, чем они, что не имеешь ничего общего со своими предками; но торгуешься ты в лучших традициях трех поколений Лауд. Уверен, если бы отец видел тебя сегодня, он гордился бы тобой. В светлых глазах Лауды вспыхивают злые молнии, тонкие губы сжимаются. Но он сдерживает себя — ну еще бы! — коротко кивает и выходит. Энцо откидывается на спинку стула и думает, что эта минута, пожалуй, стоила его двадцати процентов.