***
Солнце уже начало садиться, когда торжественная процессия вошла в лес. Коптили чёрным дымом ритуальные травы в специальных горшках, распевали песни девушки. Впереди всех, держа на вытянутых руках крепкую пеньковую верёвку, ступал старейшина деревни. Всё поселение собралось, дабы послать хозяину леса мольбы об удачной охоте на грядущие годы. И в центре этого шествия едва перебирал ногами юноша, ведомый под локти своими братьями. Коннору было двадцать три зимы отроду, и от прочих мужчин отличался он нежностью рук и небольшой, но ясной глазу пышностью плоти. Ещё в его тринадцать зим старейшина решил, что однажды он станет залогом богатой на дичь зимы. Родителям был дан строгий наказ не марать рук старшего сына грубой работой, а тела — голодом и единением ни с девой, ни с чужим сыном. Каждое пятое лето, как будет собран урожай, отдавали жители красивого юношу на усладу хозяину леса. Если придётся подношение по вкусу — будут сытые зимы в деревне. Коннор не боялся: то ли от того, что видел, как прощались с его предшественником, то ли от особого вина, что ему дали выпить ранее. В голове было легко и радостно, ноги не слушались, а белое льняное платье, мягко ласкающее кожу, совсем не держало тепла. Большой венок из ягод и цветов в волосах, сплетённый всеми женщинами поселения, тяжело давил к земле. Впереди показалась священная поляна с крепким дубом посередине. Лишь дважды в год разрешено было людям ступать на землю для подношений: в последний день сбора урожая, чтоб оставить дар лесному божеству, да через три седьмицы отец должен забрать, что от сына осталось и принести в деревню. Показать, что мягкая, не ведавшая труда и блуда плоть, пришлась по вкусу. Семье же, чей отрок своей жизнью обеспечил всему поселению не одну богатую на дичь зиму, полагались почёт и уважение. Взвыли громко бабы-плакальщицы, взметнулся юбками лихой хоровод. Коннор встал спиной к дереву, покорно склонив голову, ожидая, пока старейшина привяжет его тело накрепко. Так, чтоб ни рукой, ни ногой не пошевелить. Сгустились сумерки, зашумели птицы, пополз из чащи густой белый туман. Народ затих и поспешил вернуться в свои дома, оставляя юношу наедине с его судьбой. От прошлого подношения остались лишь обрывок платья, да высохший палец. Коннор понимал, что его вскоре постигнет та же участь. И лучше бы она пришла поскорее: он, не знавший прежде ни труда, ни голода, ни усталости, теперь был привязан так, что ни еды, ни питья не раздобыть, ни на колени опуститься подремать. Ритуальное вино кружило голову всё сильнее, клоня в сон, а верёвка больно впивалась в мягкую плоть. Жёсткая кора дуба царапала спину сквозь тонкий белый лён платья, под которое уже начал забираться своими колючими лапами ночной холод. Почётная цель жизни, данная за глубокий цвет глаз, чёткие линии скул и тёмные капли родимых пятен на щеках. Подношения для хозяина леса выбирались по красоте лица. Оставалось лишь ждать, когда божество явится забрать дар, и думать о младшем брате, пятом из выживших, девятом из всех рожденных в семье, который тоже был выбран две зимы назад. Совсем ещё юный, пока что тонкий, как ветка, с глазами цвета озёрного льда, чертами лица он был совсем как его старший брат.***
Маркус задумчиво почесал бритую под ноль голову обратной стороной ручки. Его записи, несмотря на все старания, не передавали суть и вполовину. Потерялись детали ритуала, хотя старик даже хрипло пропел какой-то древний мотив. Пропали мудрёные особенности, по которым мальчишек выбирали на заклание, — студент был уверен, что пропустил мимо ушей что-то про особые знаки, по которым полагалось определить будущее подношение. Старик заметил, что Маркус больше не записывает, и остановил рассказ. — Что, голубчик, сложно? Сокращаешь? — усмехнулся мужчина, обнажив пожелтевшие зубы. — Очень, — о том, что вместо витиеватого нечто в записях значится "Коннор", Маркус уточнять не решился. Даже ладонью блокнот прикрыл, чтоб старик, не дай бог, не увидел. — Это ещё что. Только начали же. Вот дальше будет совсем мудрёно. Эх, вы, молодые, скучно с вами... Ладно, передохнул, и будет. Пиши дальше, парень, сейчас царь-батюшка лесной появится. Седой как пепел, в бороде цветы... — Записываю. Только можно чуть-чуть помедленней? — Отчего ж нельзя? Можно. Ты, главное, не пытайся всё подряд накорябать, не выйдет. Ужимай. Ох, как он ужимал. Оставлял только самые сочные моменты, да и то с сокращениями. Может быть, однажды легенда ляжет в основу чего-нибудь из его творчества, но пересказывать её в таком виде в каком-нибудь реферате Маркус точно не станет. Слишком много неточностей получалось.***
Сухие ветки потрескивали под тяжёлыми сапогами, разнося вперёд весть, что идёт сам хозяин леса. Это был высокий седой мужчина с пронзительным взглядом мудрых голубых глаз, широкий в плечах и крепкий, словно многовековое древо. Рядом с ним ступал, переваливаясь с лапы на лапу и шумно сопя, верный друг-медведь. — Да, приятель, мне тоже неспокойно, — мужчина погладил зверя промеж мохнатых ушей. На сердце было тяжело. А причиной тому, разумеется, были люди. Все проблемы в лесу бывают только от них. И если к не ведающим меры охотникам, да заблудшим детям лесной владыка привык, то ожидающее впереди печалило каждый раз. Пять лет минуло, стало темнеть рано. Люди в деревне уже точно собрали урожай. Это могло означать лишь одно... Расступились деревья, открывая капище. По треклятой поляне, как и всегда, гулял могильный холод. Дуб по центру, испив однажды человеческой крови, совсем обезумел — так, что другие деревья с ним знаться больше не пожелали. Кровожадное дерево скрипело в нетерпении ветвями, дожидаясь мига, когда можно будет вновь отведать плоти. Своих жертв дуб предпочитал брать измором и страданиями, так ему было вкуснее. — Уймись, окаянный! — лесной хозяин стукнул душегуба по покрытой мхом коре. Дуб обиженно зашелестел листвой. — Я тебе пошуршу, сволочь. А ну угомонись, зараза! Отвадив дерево, мужчина развязал узлы, и жертва дуба упала на сырую землю. Медведь осторожно толкнул покойника лапой в плечо, пытаясь перевернуть на спину. Опять юноша, опять разодет как невеста. Глупые люди вбили себе в головы, что владыке леса нужны мальчики, дабы дичь по зиме ловилась, и всё губят и губят сыновей своих. Седовласому божеству было больно смотреть на этих несчастных: мальчишек растили в покое, сытости и достатке — знать, чтоб в лесу страдали больше, непривычные к холоду и голоду, — а потом отдавали на съедение полоумному дубу. Уж сколько мужчина им знаков посылал, даже письмена оставлял, что не нужно ему это. Ежели будут люди лес беречь, да хорошо вести себя, он и так им зверья пошлёт, не оставит пропадать с голоду, не удавится с жадности. Но народ был то ли безграмотный, то ли не верующий, на послания лишь бранился да богохульством называл. И всё женихов в платьях привязывал. Ночи в лесу прохладные, а на оскверненной жертвами поляне — прям ледяные. Дуб-алтарь жестокий, жизненные силы сосёт. Повезло тем, кто в первую же ночь с душой простился, те же, кому удалось подольше протянуть, в страшных муках умерли. — Уж прости меня, парень, что вышло так, — лесной хозяин опустился на колени подле покойника. Надо схоронить, как положено, а то нехорошо вот так оставлять, покоя юноше не будет. Отнести к дому, там поляна с цветами красивыми. Хозяин всех там схоронил. У каждого над могилой белый камень стоял, чтоб отметить, где лежит, что не забыт. Пятьдесят мальчишек схоронил уже, этот пятьдесят первым был. Надо бы перестать дичь посылать, чтоб прекратили люди смертоубийства жертвенные, да жалко ребят молодых, которые бы ни за что преставились. Эти изверги ведь по первому снегу ходят ещё останки жертв забирать. То лоскут от платья, то венок засохший. А то и вовсе кости, волками обглоданные. Не всегда лесной бог мог собрать все кусочки растерзанных тел, что-то на поляне оставалось. Медведь всхрапнул, зарычал и начал лицо покойника, пятнами родимыми усыпанное, облизывать. Никогда так не делал, нечисто тут что-то. — В чём дело, дружок? — бурый зверь в ответ носом в холодную грудь уткнулся. Не может быть! И правда, дышит, бьётся сердце. Пятьдесят раз находил мёртвых, впервые к живому пришёл. — Ты погоди, сынок, ну, мы тебя спасём, — хозяин леса поднял юношу с земли, прижимая к груди, чтоб согреть, — погоди, потерпи... За какие же грехи жизнь тебя так? — ну что за варвары. Не было у владыки чащи детей, не послали небеса, но если б были — ни за что бы не отдал он сына своего на погибель. Даже за почёт и уважение, что полагалось семье жертвенного жениха. Глупые смертные, чтоб им пусто было, сердцам их каменным, раз родное дитя не жалеют погубить ради еды и народного мнения. Побежал мужчина по тропе, что сама под ноги ложилась, поскорее отнести мальчика в дом свой. Обогреть, напоить, выходить несчастного. Не дело это — живую душу бросать. Слёзы к горлу подступают, да сердце кровью обливается. Люди богов своих охочими до крови держат, а сами и есть кровопийцы проклятые. Звери поганые, честное слово! Разошлась чаща непролазная, пропуская хозяина своего. Дом в самой середине спрятан, куда ни один человек не пройдет. А попробует — будут плясать деревья, тропинки плутать станут, не пропустят. Не дадут покой нарушить. Вот и ворота каменные, сами собой раскрылись, вот приветственно заскрипел порог жилища. Уложил лесной бог жениха на пахнущую травами перину, снял с головы высохший венчальный венок, а с тела грязное, внизу жёлтое свадебное платье. Смочил в ещё тёплом котле тряпицу и обтёр бледную кожу от пыли и могильного холода. Тут и медведь в зубах одеяло подтащил, чтоб укрыть. — Грейся, мальчик, отдыхай. Всё закончилось. Теперь всё. Не обидит тебя никто больше.***
Коннор открыл глаза и вместо дубовой листвы увидел деревянные балки под потолком. Телу было тепло, на коже больше не ощущалось стягивающей грязи и мокрого испачканного платья. Все мышцы болели от двух суток неподвижного стояния в одной позе. Вообще, закрывая глаза на капище, Коннор не рассчитывал снова их открыть. Но почему-то открыл. С трудом собрав мысли в единое целое, юноша понял, что лежит на кровати, под одеялом. И рядом кто-то есть. С усилием повернув голову, чуть ли не скрипя ноющей шеей, Коннор обомлел. На расстоянии одной ладони от него, лёжа на боку, спал мужчина. Суровые черты лица, отливающая мховой зеленцой борода, седые волосы длиной до подбородка и запах хвои. Всё в точности, как описывали легенды лесного хозяина. Значит, жертву приняли. И раз Коннор лежит тут обнажённый, значит, божеству пришёлся по нраву присланный жених, вот и отдана невинность, которую именно для этого старательно берегли родители. На полу поднял голову дремавший до сего момента медведь и коротко рыкнул. Без злобы, но с предупреждением. Сторожит хозяина, сию же секунду горло перегрызёт, коли жертвенный жених попытается сотворить недоброе. Лесной бог зашевелился, нахмурился и открыл глаза — невероятно голубые, как ручей на опушке по весне. — Я умер? — прохрипел Коннор, только сейчас осознавая, насколько у него пересохло горло. От попытки заговорить стало больно. Почти сразу мужчина рядом зашуршал, чем-то загремел, и в губы ткнулся холодный край чаши. Больное горло омыло приятной прохладной водой. — Ещё чего, мальчик. С мертвяком бы я в постель не лёг, — вдоволь налюбовавшись потерянным видом гостя, хозяин чащи улыбнулся. — Не боись, живой. Нашёл я тебя у гиблого дуба, едва дышащего. Думал — всё, не жилец. Ан нет, душа сильная, воинственная, даром, что тело мягкое. — Принесли сюда... А потом... — Коннор сделал рукой характерный жест. Лесной бог моментально сделался мрачнее тучи. — Нет. Ты меня за кого принимаешь? — Ну... Так люди говорят: лесной божок женишка уволок. Меня же оставили именно для этого, вам на утеху... — Таким, мальчик, только смертные грешат, — повернулся седой мужчина к медведю. — Нет, Сумо, ты это слышал? Какую пакость про меня люди придумывают! Для увеселения молодых да нецелованных подсылают! — медведь как будто кивнул головой, соглашаясь с хозяином. Коннор почувствовал себя неуютно и крепче прижал одеяло к нагой груди. — Что теперь будет со мной? — А ничего. Ты же жених? Ну вот считай, сосватался. Можешь меня Хэнком звать, — на самом деле Хэнк глубоко задумался. Отпускать мальчишку обратно нельзя ни в коем случае. Принесённым в жертву путь домой закрыт. Семье будет позор, а самого юношу либо на месте забьют камнями, либо выгонят из деревни. А он, ничему из ремесла не обученный, сам по себе протянет ноги. Всё предусмотрели смертные. Растят женихов жертвенных так, чтобы ничего не умели и при этом от безделья с ума сходили. С такой жизнью и расставаться не жалко, а если вдруг от пут освободится — идти в отчий дом побоится, и всё равно сам по себе не выживет. Хэнк таких уже сколько десятков похоронил, нового хоронить не хочется. Сам ведь отвязал, к себе в дом принёс. Взял ответственность, если угодно. Просто выгнать на верную смерть рука теперь не повернётся, не зверь же какой бессердечный. Не то что родители этого несчастного. В доме помощник пригодится, по хозяйству пошуршать, да двор вымести. А не умеет — не беда, научится. Да и тоскливо в доме посреди лесной чащи одному, лишь с добрым другом-медведем. Было бы так хорошо, если б кто его у крыльца ждал и встречал. — Выходит, мы теперь женаты? Меня Коннор зовут, — это уже больше походило на то, чего ожидал в конце своей миссии юноша. Конечно, быть в роли жены у совершенно незнакомого мужчины, пусть и статного, красивого, даже лесного бога, не очень хотелось, но не он первый, не он последний. Много девок замуж отдают без любви, и ничего, не переломился ещё никто. И он не переломится. Это ведь на благо всех людей в деревне. Там отец с матерью, там братья. Там друзья-подруги, много народу. Матери с малыми детками на руках, молодухи на сносях. Им всем надо пережить зиму с достаточным количеством дичи. Ради них надо потерпеть. Другие же терпят. — Ну, будем знакомы, Коннор. А это вот Сумо, — Хэнк протянул руку к медведю, который тут же радостно облизал пальцы хозяина. — Мой старинный друг. Был он когда-то вашего рода, да другие люди под худое дело подвели. Не вынесло чистое сердце такого, так постыло ему стало человеком быть, что небеса его медведем обратили, а чтоб грех искупить, наказали верно нести мне службу. Ты его не обижай, и он тебя не обидит. Но коли уж чего вытворишь — не серчай, ежели он твоей рукой полакомится, — заметив, как побледнел и без того по-мертвецки белый мальчик, Хэнк сжалился. — Не бойся. Пока худого не творишь, не будет Сумо зубы скалить. Всё, шабаш, мне пора, солнце встало. Надо владения мои обходить. А ты лежи пока, болезный, поправляйся. Набирайся сил, натерпелся уже. Больно небось в руках и ногах? — Коннор едва заметно кивнул. Хэнк, улыбнувшись, провёл пальцем по веснушчатой щеке. — Не мудрено. Долго стоял без движения? — Две ночи. — Боюсь представить, что ты чувствуешь в бёдрах. Всё, лежи. Скоро увидимся, женишок, набирайся сил.***
Несмотря на боль во всём теле, Коннор смог немного поспать, а когда проснулся, был уже один. Вспоминая, как в деревне другим мальчишкам говорили, что после тяжёлой работы боль в теле надо прогонять движением, юноша начал потихоньку подниматься, стискивая зубы. Теперь можно было рассмотреть нехитрое убранство дома. Деревянные стены с забитыми сухим мхом щелями между бревен, два больших окна с резными ставнями, белая печь-каменка, да стол с лавкой. И рукомойник у самого окна с подставленным под него горшком, а рядом на гвозде рушник с красной вышивкой. Стало быть, вещи свои хозяин в сенях держит. Лежать без дела не хотелось, всю жизнь ничего не делал, но чем заняться? Бабы замужние всегда при деле были, хозяйство вели. И пол намыть, и каши наварить, и скотину накормить. Много по дому хлопот, но никогда Коннор сам ничего не делал, не положено было. От безделья плоть пышней и мягче выросла, а толку мало вышло. Он теперь на хозяйстве как жинка оставлен, а что делать — не разумеет. Раньше Коннор наблюдал. Теперь казалось, что надо просто повторять. Решено было начать с самого простого: вымести пол. Вон и веник соломенный в углу виднеется. Но где ж это видано — с голой спиной по хате скакать? Ни платья своего венчального, ни лаптей юноша не нашел. На лавке лежала рубаха-косоворотка красная, черным шелком рукава вышитые. Такую на ярмарке купить дорого, надевать боязно, и Коннор не решился. Хотелось есть, два дня во рту ни крошки не было, аж голову вело, но лезть по всем углам и искать снеди парень тоже не стал. Не ему оставлено было, а гневить лесного бога страшно. Лучше стерпеть. Голый, как в день своего рождения, схватился Коннор за веник и начал по полу возить. Туда-сюда, а толку ноль. Только пыль поднял, да руки нежные соломой исцарапал. В носу защипало, обидно сделалось. Ну зачем его таким ни на что не годным вырастили? Двадцать три зимы, взрослый парень, уже мужчина. Другие уже мастера дел своих, каждый второй женат, у кого и дети уже, все ладные, крепкие. Лишь лесные женихи ходят нецелованные, по-бабьи мягкие, ничего не умеющие. Только спать, венки плести, да рушники расшивать. И за какой надобностью его такого царь лесной у себя оставит? Выгонит за порог — и поминай как звали, домой нельзя, нет больше дома. И что теперь делать? Хэнк сидел на поваленной осине, палкой тыкая пятнистую шляпку поганки. В голове кружились мысли, и ни за одну не ухватиться. Не каждый день приносишь к себе в дом несмышлёного мальчишку. И ведь формально супругом взял. — Правильно ли я поступаю, а, Сумо? — медведь раздражённо дёрнул носом. Косолапый всегда обладал особой мудростью насчёт отношений между людьми, буквально предвидя судьбу. И сейчас он всем своим видом говорил, что Хэнку выпал шанс наконец-то выбраться из бессмертной холостяцкой ямы. А то чахнет без пары, борода мхом зарастает. Уже триста лет как пора. — Думаешь? Он же ещё совсем мальчишка, — Сумо запрокинул голову, глядя на солнце. Ну начинается. Сам взял под крыло, а теперь нос воротит в сомнениях. — Да и смертный, к тому же. Постареет, увянет, умрёт, и закопаю я его всё равно рядом с остальными на вечноцветущей поляне. Медведь забил лапой по своему мохнатому уху, не желая слушать глупые отговорки хозяина. Велика беда, подумаешь! Жених же девственник. Как Хэнк его своим сделает в пылу брачной ночи, так юноша и перестанет быть смертным. Навечно рядом останется, никуда не денется. Тут главное ушами не хлопать, момент не упустить. Парня и так всю жизнь готовили к тому, чтоб лесного владыку на перине развлекать, тот явно не будет против. Только надо аккуратно, узнать сначала, душевно сблизиться. Плотью единиться всегда успеют, а коли поторопятся — хуже будет только. Коль душа не лежит — превратится жених в нечисть неразумную, пропадёт душа чистая. И мальчишке плохо, и хозяин горевать будет, что сгубил почём зря. — Так он же обернётся духом лесным, завертится в листве дубовой, а то и ветром осенним станет. Прозрачным сделается, а я так не люблю, — Сумо зарычал. Мавки ему не нравятся, они холодные, синие и рыбой пахнут. Лесавки ему не нравятся, они тонкие и зеленые. Теперь ветры ему тоже не нравятся, слишком прозрачные. Тут жених прям как лесной бог мечтал: тёплый, румяный, мягенький, с нежной округлостью живота и бёдер. Бери и окучивай, но нет же, надо философствовать. — Ну Сумо, приятель, ну нехорошо это как-то. У мальчика выхода нет, деваться некуда. А я, выходит, этим воспользуюсь, — медведь не выдержал и повернулся к хозяину хвостом. Старый дурак. Судьбу просил, чтоб любовь послала, вот тебе и привалило счастье. Сиди и радуйся. Кто сказал, что брак по расчёту не может стать браком по любви? Надо только немного головой подумать, сердце послушать, и не спеша все обставить. А он сидит, будто голова нужна, только чтоб космы седые растить и обручи берестяные носить. — Не серчай, дружок. Я ж привык за столько лет один куковать, только ты у меня и есть. Боюсь не так чего наворотить. И сам счастье проморгаю, и мальчишке жизнь отравлю. Сам вижу, откликнулись сверху на мои мольбы избавить от одиночества. Хорошо, ты рядом есть, ткнёшь лапой в бок, чтоб не испортил такое дело, — Сумо довольно заворчал. Вот это уже другой разговор. Уж он-то и лапой ткнёт, и носом, и чем угодно. Невмоготу уже глядеть, как давний друг один мается. А между тем ветер принёс запах каленого железа, немытого тела и жареного лопуха. Опять тот детина из деревни пришёл в лес баламутить. Будто мало ему прошлого раза было. Хэнк вернулся на свой двор, пребывая в приподнятом настроении. Деревенского ирода он гнал до самой околицы, стегая по пяткам ветвями елей, и остановился лишь когда из своего амбара высунул нос главный домовой деревни. Длинноносый Ричард был противен Хэнку сильнее проповедей старейшины поселения. Одно только слово — домовой. На его территорию хозяин леса не заступал: не хватало ещё от глиняных черепков уворачиваться. Характер под стать владениям. С людьми жить — по-людски гадить. Но даже столкновение с конкурирующим ведомством не омрачило отличного настроения. Паршивца со своей земли прогнал, и это главное. Подхватив с забора вывешенное туда сушиться, уже ни капельки не мокрое жертвенное платье своего гостя, Хэнк вошёл в дом. За окном сумерки, темно, хоть глаз выколи, но Коннор додумался зажечь несколько лучин, так что внутри было гораздо светлее. Хозяин леса обернулся через левое плечо, ища взглядом, куда мальчишка подевался, и обомлел. На кровати, будто светясь в темноте бледной кожей, разведя в стороны острые колени, во всём своем неприкрытом естестве предстал Коннор. — Я вас ждал, — неожиданно тихо произнёс юноша, не поднимая головы. На щеках его играл румянец, и ему было явно неуютно показываться обнаженным. Так зачем же? — Я готов. — О чём ты речь ведешь? — лесной бог едва совладал с голосом, завороженный обилием бледного, юного и наверняка мягкого тела. Невинного тела. — Муж домой пришёл, отдыхать надобно. Наварить щей и накормить не могу, но могу усладить уставшее тело. Могу быть для вас, кем пожелаете. Ноги сами понесли Хэнка к кровати. Руки горели огнём от желания прикоснуться. Сделать своим, не ощущать больше одиночество. Припасть к сладостным губам, испить с них тягучие вздохи, прижать к груди и не отпускать. Мальчик сам предложил, как тут откажешь? Очаровательно-красивое лицо, усыпанное тёмными пятнами родинок, смотрело затуманенными карими глазами, в которых отражались огни лучин... Сумо, верный добрый Сумо, возник между Хэнком и его целью, будто из-под земли, и громко клацнул зубами в дюйме от протянутой руки. Лесной бог отдёрнул ладонь, и наваждение спало. Теперь он ясно видел, как напряжены плечи Коннора. Что глаза затуманены не желанием, а страхом. Мальчик не хочет, он думает, что должен. Не такого желал Хэнк, дал слабину. Спасибо верному медведю, что остановил, не дал случиться страшному, неправильному. Не вмешайся косолапый друг, всё, что может быть, но чего ещё нет, было бы уничтожено. Сумо, убедившись, что хозяин пришёл в себя и больше не собирается воротить глупостей, отступил в сторону и забрался под стол. — Не бойся меня, мальчик, я не зверь ведь. Не обижу, — крупная сухая ладонь погладила по тёмным волосам склонённую голову. — А про дурости эти и думать забудь даже. Не должен ты мне ничего. Забудь, чему учили тебя. По нраву ты мне пришёлся, врать не стану. Но если не лежит твоя душа к этому — мне не нужно. Где ж это видано, чтобы хороший муж супротив воли тело перегибал. Ты скажи мне лучше, чем обедал. — Ничем, хозяин, — Коннор несмело поднял голову, заглядывая в голубые глаза. — Не давали вы разрешения. — Эти глупости ты тоже забудь, — седой мужчина нахмурился. — Не хозяин я тебе. Если хочешь — друг, если хочешь — супруг, но не хозяин. Зови меня по имени, и никак иначе. Это и твой дом теперь, и не нужно тебе мое разрешение. Твори что хочешь, бери что хочешь. Только себе не вреди и другим худо не делай. Я рубаху тебе положил перед тем, как уйти. Почему не взял? Коннор не ответил. Хэнк устало потёр переносицу, понимая, что его жертвенному жениху нужно время. Пообвыкнет — смелее станет. А пока нужно терпения набраться, да отвлечь от мыслей дурных. — Приходил сегодня парень из деревни твоей, лес баламутил, птиц пугал, змей топтал. Рыло грязное, как у чёрта, на носу вмятина, как овраг. Знаешь его? — Как не знать, Хэнк, — по имени назвал, хорошо, — Тростник-дурашка. Скверный нрав, со всеми не в ладах. Старший брат у него кузнец тёмный, всё дивчин из железа куёт, да в город господам продаёт. Говорят ему: нельзя по образу человечьему творить, чай не боженька, да разве ж послушает... Стало быть, потому и брат у него дурной такой, бесы крутят. Он давным-давно решил проверить, во сколько прыжков по мёрзлым кочкам одолеет зимнее болото. Заскользил, упал, да порезал лицо о заледеневший камышовый лист. С той поры Тростником-дурашкой и зовут его все. — Видать, и впрямь бесы крутят. Я его гоняю-гоняю, чтоб не гадил, а он всё назад приходит. Гнать приходится едва ли не до порога родной хаты, из-за него вечно с Ричардом ругаемся. — Кто такой Ричард? И почему ругаетесь? — уже без робости спросил юноша. — Начальник домовых ваших. Мерзкий тип, длинноносый такой, что, небось, под печью лежит, в потолок упирается. А грызёмся, потому что не в моей ведомости деревня, не положено у нас на чужие владения заступать. Мы, лесные, речные, полевые и прочие, не ходим к домовым, а домовые с банниками к нам не шастают. Так уж принято. Некоторое время стояла уютная тёплая тишина, нарушаемая лишь потрескиванием лучин, да похрапыванием задремавшего под столом медведя. Коннор наконец полностью раскрепостился, расслабил плечи, и лицо его засияло настоящей живой улыбкой. Накормить надо, и можно спать ложиться, поздно уже. — Руки у тебя нежные, как у девки, — зачем-то сказал Хэнк, отходя к печи. — Хорошо должны тесто месить. — Я не умею. — Не беда, я научу. Будешь хлеб печь, да такой, какого людям в деревне и не снилось. Душистый, с лесными травами, с крепкой коркой. Всё тебе покажу. Надоело, небось, всю жизнь сидеть без работы. Чую, в руку тебе мука сама как надо ляжет. — Надоело... Только вышивать матушка и научила. — Вот и славно. Иголка есть, нитку я тебе, если хочешь, найду. Вышивай, сколько душе угодно. Ладно, мальчик, время потчевать, я стол накрою сейчас. А ты пока ставни закрой, ночь на дворе. Мало ли, какая нечисть при луне в окно заглянуть решит. На мой двор они обычно не ходят, ну да вдруг какой глупый чёрт прискачет. — Бабка моя те же слова говорит. Тем вечером, засыпая в тепле, сытости и без страха, Коннор думал. Не так суров и страшен лесной бог, как народ молвит. Вот он рядом дремлет, мирный и расслабленный. На лавку бы не поместился, и Коннора не пустил. Не дело это, говорит, на скамье узкой спать, тело калечить. Снаружи дома шумел лес, и будто бы кто-то бродил вокруг, но рядом с Хэнком было совсем не тревожно. В голове крутились услышанные ранее слова. Если хочешь — друг, если хочешь — супруг. Друзей, кроме братьев, у Коннора ещё не было. Супруга и подавно. А теперь вот есть. В детстве, ещё до того, как старейшина решил, что мальчик достаточно красив лицом, чтобы быть принесённым в жертву, Коннор представлял, как однажды вырастет и сыграет свадьбу. Только ему не хотелось брать в жены кого-то из девок. Маленький мальчик представлял, что рядом с ним будет кто-то другой. На вид суровый, а сердцем добрый. Сильный и надёжный. Глупые были мысли, а теперь вот оно как вышло. Муж есть, а супругами пока не стали. Пока. Имеет смысл попробовать это изменить, всё равно терять нечего. Вдруг что хорошее получится. А мысли всё текли, текли — и перетекли к воспоминаниям о том, как Тростник-дурашка, никогда не любивший лесных женихов, кричал, что Коннор задарма ест, отбирает у честных людей хлеб, и требовал наварить ему каши.***
Старик прервал свой мудрёный рассказ, чтобы достать из кармана потемневший от времени мешочек и нюхнуть крепкого табаку. Пока он чихал и откашливался, Маркус бегло пересмотрел свои заметки. Чёрт, совсем упустил историю превращения человека в медведя. Заслушался, ушами прохлопал. И особенности древних законов, по которым "Хэнк" и "Коннор" уже считаются новобрачными, тоже не задокументировал. Плохо, очень плохо. Интересно же. Придётся в будущем самостоятельно додумывать. Странная легенда, однако, попалась. Не типичная для этой широты, но красивая, заковыристая. Предсвадебная процессия уже давно увела невесту далеко в лес. Маркус мысленно пожелал им удачи. Если хозяин леса и его супруг дадут благословение, это хорошо. Не то чтобы Маркус сразу поверил в местные сказки времён дохристианского язычества, но что-то в атмосфере располагало всматриваться в покосившийся деревянный амбар, один из многих, и искать взглядом длинноносого сварливого домового. — Ну что, сопляк, руку не свело ещё от писанины? — дед басовито расхохотался. — Или ты там сразу докторскую пишешь? — Просто конспектирую. Ну так что там дальше было? Очень уж интересно. — Да хорошо там всё дальше было, малец, не боись. С хорошим концом сказка.***
— Вот так, молодец. А теперь вымешивай. Не торопись, это тесто, оно не убежит, да и торопливых не любит. Не спеша сжимаешь, собираешь и раздавливаешь. Пока от рук отлипать само не начнет. Коннор учился печь хлеб. До самого хлеба было ещё далеко, но под тщательным надзором Хэнка юноше удалось без ошибок соединить все составляющие. А теперь лесной бог помогал месить получившееся тесто, осторожно придерживая изнеженные запястья человека и направляя его руки. Деревянный стол был весь усыпан мукой и сушёными травами. В воздухе пахло опарой, а в волосах Коннора застрял кусочек вязкой массы. Медведь резвился снаружи, радостно порыкивая на белок. — Замечательно получается, Коннор. Теперь дело за малым — довести до конца. Ты давить посильнее не бойся, тесто любит, когда его сжимают, — пальцы Хэнка стиснулись чуть сильнее на запястьях. Лесной бог стоял позади, грудью приникнув к спине Коннора, и направлял. Коннору же казалось, что его шатает, как колосок на ветру. Могущественное существо будто окружило со всех сторон, хотя на самом деле они лишь близко стояли, в некотором смысле взявшись за руки. От мест, где кожа касалась кожи, шёл жар. Впервые в жизни кто-то так тщательно учил его... Хоть чему-то. Даже матушкино вышивание носило скорее случайный характер, чем полноценное обучение. Коннор всегда завидовал тому, как остальных братьев отец обучал ремеслу. Хотелось тоже научиться создавать что-то своими руками. И вот, наконец-то свершилось. Его учат. По-настоящему учат чему-то полезному, и научат ещё многому. Хэнк так уверен в том, что знает, а объёмы его знаний поражают воображение. Он спокоен и твёрд, как скала. Надёжен в такой ничтожной малости, позволяет опереться как в прямом, так и в переносном смысле. — Расслабь локти, они тебе здесь не помогут, — грубые ладони седого мужчины гладящим движением соскользнули с запястий Коннора и улеглись на локтях, поправляя положение. Юноша особенно резко сжал тесто, отчего белая субстанция побежала между пальцев, расползаясь во все стороны. Тепло. Как простое прикосновение может быть таким теплым? — Ну вот, так ведь легче, правда? — ни черта не легче. Отчего так бьётся сердце? Почему тяжело дышать? Ведь не происходит ничего необычного. Просто один мужчина учит другого. Придерживая, наводя. Показывая, где и как будет лучше сжимать. Сумо, доселе жевавший что-то, о пропаже чего не стоит знать, мотнул головой, крайне довольный происходящим. Он, может, и медведь, но видит и слышит всё. И как тяжело задышал Хэнк, и как чуть приподнялась спереди длинная рубаха Коннора. Пошло дело. Рано им ещё идти дальше, пусть пока так будет. А если попробуют, так ничего страшного. Медведь бдит, медведь толкнёт и на ухо наступит. Для профилактики, чтоб не торопились. Сумо уже устал смотреть, как хозяин без любви вздыхает да в подушку носом, как в ключицу любовника, по ночам утыкается. А мальчишка хороший, пахнет вкусно, за ухом знатно чешет. Надобно, чтоб всё прошло гладко, чтоб хорошо закончилось. А то поторопятся, дров наломают — и будут сопли на кулак наматывать. Коннор со вздохом подался назад, упираясь всей своей сочной мягкостью в бёдра лесного бога. Хэнк провёл пальцем по бледной шее... А ну стоять! Вихляя задом, будто радостный пес, медведь сорвался с пригретого места и насилу протиснулся между хозяевами. Да, Коннор тоже хозяин теперь. Протиснулся, задом растолкал в стороны и стал скакать, зубами щёлкая. — Сумо, да что с тобой такое, окаянный? — всплеснул руками Хэнк. Сладкое помутнение схлынуло, будто и не было его. — Ну что ты вертишься? Пахнет вкусно, да? Обожди, тут сырое тесто ещё. Вот спечётся — получишь свою краюху, прожорливая шкура. — Не ругай его, — Коннор вступился за честь медведя, опускаясь на колени, чтобы прижаться головой к мохнатому боку и погладить косолапого по спине, — Сумо хороший. — Конечно хороший. Но жрёт как в три глотки. Куда только влезает столько... Сумо был доволен собой. Успел. Единяться плотью — это, конечно, хорошо, но только смертный при этом каким-нибудь мелким духом обернётся, не вернуть. И самому радости не будет, и Хэнк с горя может натворить дел. Нельзя мальчишке за зря пропадать. Пусть ещё немного невинность свою побережёт. Тут ветер с севера пролетал, по секрету на ухо медведю шепнул, что вышестоящие инстанции решили наградить лесное божество за исправную службу. Сделают, чтоб не пропал жених, только обождать надо. Всему своё время. Любовь, она как тесто, — торопливости не жалует.***
Несколько дней прошло в тишине и покое. Хэнк понемногу учил Коннора вести хозяйство. Человек оказался способным учеником, схватывал всё буквально на лету. В доме стало как-то оживлённее и радостнее. Даже медведь будто помолодел. Но сидеть в четырёх стенах, пока солнце ещё греет землю, просто невозможно. Всю зиму носу за порог не высунуть будет, надо нарезвиться вдоволь, пока тепло. Потому Хэнк и решил мужа на прогулку по своим владениям вывести. В честь такого события Коннор развернул начисто выстиранное своё платье. — В огонь бы кинул ты эту тряпку, — недовольно проворчал Хэнк, которому очень по нраву было видеть человека в своей рубахе. — Ничего хорошего с ней не связано. Это задумывалось как твой погребальный саван. — Рукава и ворот матушка моя своей рукой расшивала. Кроме платья этого, ничего у меня от неё не осталось, — не стал Коннор говорить, что не в том причина. Ценно платье на самом деле не вышивкой, а тем, что окромя него, никаких символов союза нет. — Ладно, надевай и пойдем. Солнце не будет нас весь день ждать. Лапти Коннора медведь давеча сгрыз. Человек попытался, как деревенские мальчишки, встать голой ногой на лесную подстилку, но нежной пяткой почти сразу наступил на шишку. Пришлось медведю, в этом виновному, к земле припасть и спину подставить. Так и двинулись по лесной тропе сквозь деревья: впереди хозяин, позади громко фыркающий медведь с наездником. Шумело зверьё, пели птицы, шептали травы. Коннор никогда не видел лес таким. Должно быть, людям не положено всё это слышать. Особенно шёпот трав. У каждой былинки свой голос, своя песня. Так спокойно... Хэнк вывел свою достойную компанию к небольшому пруду, полному цветущих белых лилий. Берега частично поросли камышом и зелёной тиной, а вода казалась чёрным зеркалом. Ни единого звука, кроме шёпота трав не было более слышно. Будто птицы замолчали разом. — Здесь красиво. — Да, мальчик, очень красиво. И вода всегда тёплая, — Хэнк легко снял Коннора со спины Сумо и поставил на мягкую траву. Медведь немедленно улёгся поближе к воде, сворачиваясь клубком, как домашний кот. — Хочешь окунуться? — А можно? — Сейчас узнаем. Хэй, девки, покажитесь-ка, красавицы! — неожиданно заголосил лесной бог. Всколыхнулась тёмная вода, заволновалась, и в самом сердце пруда показались, поднялись со дна две девичьи головки. — Не кричи, старый, слышим, — теперь стало ясно по шипению, что перед гостями предстали мавки. У одной косы были синие, у другой обрезанные. Поднялись они, полностью нагие, из воды по плечи, ближе подплыли. — Здравствуйте, девицы, — Хэнк отвесил поясной поклон. — Как поживается вам? Не обижает никто? — Живётся мокро, лягушки квакают. А ты зачем пожаловал? Какое дело у хозяина леса к двум простым утопленницам быть может? — Да вот, красавицы, жениха себе взял, — рука Хэнка легла на плечо Коннора. — Территорию показываю, с порядками знакомлю. Позволите ему с вами поплескаться? — Человек? Люди воду гадят. После них вода пахнет, камыши дохнут, — мавка без кос с сомнением посмотрела на подругу. — Не несёт человеком. Не загадит наш пруд, — синекосая явно не хотела отказывать хозяину всего леса. Вдруг обиду затаит, а из пруда деваться некуда. Пруд из лесу не унесёшь. — Ну пускай ныряет. Только чур не тонуть, лягушек не давить, ил не баламутить. — Кувшинки можно рвать. Если что, мы рядом, — и скрылись мавки под водой. — Ну, что смотришь, — Хэнк легонько подтолкнул Коннора к краю воды. — Прыгай, мальчик, порезвись. — А ты? — А мне и тут хорошо, — седой мужчина прилёг на траву, оперевшись о медвежий бок, как о подушку. Вода и впрямь была тёплой. С кожи смыло всю грязь, а из костей усталость. Коннор, как был, прямо в платье, лёг на воду, смотря на безоблачное небо. Последние дни тепла. Скоро совсем оно уйдёт, до самой весны. Небо будет другим. Хэнк со своего места наблюдал, как человек вертится в воде, ныряет, подплывает к кувшинковым зарослям. — Мне идёт? — и когда только успел из болотных лилий венок сплести? Мокрые цветы красиво обрамили румяное лицо. Коннор вышел на более мелкое место, платье прилипло к мягкому телу, показывая все выпуклости и впадинки. В груди лесного бога заклокотало что-то тёплое. Это его мальчик. Такой красивый, улыбающийся. Любо-дорого смотреть! — Идёт, только я рушника с собой не взял, будешь с мокрой головой идти и обсыхать, — так даже интереснее. Наверняка по ходу сушки волосы обретут очаровательный небрежно-лохматый вид. Пронёсся среди ветвей резкий порыв ветра. Травы громко-громко зашептали, Сумо забеспокоился, снова всплыли со дна мавки. — Бесовское отродье! Опять этот выродок идёт! — Снова воду нам поганить будет, весь камыш зальёт. — Помоги, старый. Спасу нет совсем. Не топить же его, в самом деле! Навсегда ведь в пруду останется, не надобно такого счастья. Чтоб ему, собаке, не довелось поутру чарку браги выпить... — Девки, девки, успокойтесь, — поднялся Хэнк, — продолжайте плавать, а я этому чертяке как-нибудь уж задам. Вторая вмятина на носу будет. — Тростник, что ли, погулять пришёл? — вмешался Коннор, припоминая недавние жалобы на отравляющего всем в лесу жизнь брата кузнеца. — А дайте мне с ним разобраться. Отыграюсь за то, как смеялся надо мной, хоть. — Ну что ж, валяй, он весь твой, — Хэнк вернулся в лежачее положение. Без его воли смертный никого не увидит. Мавкам стало интересно, что придумал человек. А Коннор притаился в камышах. Тростник-дурашка знает, что его привязали к дереву. Наверняка думает, что жертвенный жених мёртв. Вот тут-то его за руку и можно схватить. Перепугается изрядно. Тростник-дурашка, как обычно, с головы до пят чумазый, аки чертяка, насвистывая под нос какую-то мелодию, вышел к пруду. В двух шагах от Хэнка с Сумо прошёл, не увидел. Пнул каменюку, из земли торчащую, да подошёл к краю. Прямиком к камышу, под которым Коннор схоронился. Брат кузнеца потянул кушак, приспустил порты, приготовился с берега в камыш срамное дело сделать. Не стал Коннор больше ждать — поднялся из воды, невредимый да живой, хоть и должен мертвяком быть, руки к парню и протянул. — Чур меня! Чур! Нечисть, сгинь! Чур меня! — всполошился Тростник-дурашка, отскочил, порты до колен теряя, об каменюку ногой зацепился, упал. Задом по земле потащился, не вставая, от мнимого покойника глаз не отводя, и кинулся прочь, всё кричал что есть мочи, покуда не стих голос его вдалеке. — Беги, родимый, беги. Да всем в деревне расскажи, как тебе мертвяк нужду справить не дал, — прошептал вслед убегающему Коннор, представляя, как тот на весь околоток шум поднимет да посмешищем станет. Подошёл мальчишка к Хэнку поближе, рядом с мужем присел. — Растреплет же каждой собаке, что видел. Не боишься? — Не боюсь, Хэнк. Раз я мёртвый, значит, ты подношение принял. Следовательно, душе моей покойно на том свете, нет нужды смертным являться. Значит, либо бесы его обманули, либо на чистую душу клевету наговаривает. — Ветер с севера прилетел, мертвец ты недокованный. Полезай на косолапого, домой он тебя отвезёт, а то продует ещё мокрого такого, как сляжешь. Я не знахарь и даже не бабка-повитуха, я в шаманствах этих лекарственных ни в пень-колоду.***
— Замолчите. Хватит! Слишком громко... — Хэнк нахмурился, поправляя съехавшее одеяло. С наступлением холодов и первым снегом Коннор начал чахнуть, будто нежный цветок. Сначала перестал каждую минуту задавать вопросы, всё больше времени проводя в молчании. Затем с щёк, усыпанных поцелуями солнца, сошёл румянец. Глаза, доселе глубокие карие, выцвели, как выгоревшая на солнце трава, подёрнуло их серой пеленой, как инеем. Посинели губы, отощало тело, со проступили сквозь побелевшую кожу кости. А последние три дня, как метель пришла, так и вовсе впал мальчишка в забытье. Не проснулся утром; лицо как печь раскалённая, руки-ноги ледяные. Хозяин леса знатно перепугался: в хворях смертных он был не сведущ, и что делать — не знал. Только молитвы небесам воздавать и мог, да рядом сидеть, помогать как придётся. А приходилось много. То воды меж обескровленных губ влить, то в одеяла поплотнее завернуть, то попытаться накормить. Сумо тоже не отходил, печально поскуливая особым рычащим медвежьим звуком. Бил себя по уху лапой, когда Коннор в бреду снова начинал шептать, умоляя неизвестно кого перестать говорить. Хэнк бережно поглаживал проступившую особо остро скулу с родимым пятном. Лишённое всяких красок и былой приятной округлости лицо казалось маской смерти. Смотреть на то, как нечто непонятное заживо сжирает того, кого он обещал защитить, было больно. В мужья взял, а сам супругом так и не стал. Печально. За те несколько лунных циклов, что Коннор провел в доме лесного божества, Хэнк привык. Привязался. Столько лет молил тех, кто повыше него, чтоб сжалились, избавили от одиночества, послали пару. Глядел на то, как радостно его мальчик, мягкий, как сдобное тесто, скачет по дому, по лесу, с каким интересом учится, как любит каждую залетающую птичку, и на душе становилось совсем не одиноко, и даже как-то тепло. Хэнк даже готов был поверить, что вышестоящие сжалились и послали ему спутника в лице жертвенного жениха, пятьдесят первого из оставленных в лесу, единственного, кто не остался похоронен под белым камнем на вечноцветущей поляне. Коннор наполнил его размеренную жизнь новыми красками, очаровательный в своей неопытности и с лёгкими на учение руками. Не раз Хэнк ловил себя на мысли, что делить постель со смертным на удивление приятно, ощущается правильно, будто так и надо. А когда начали опадать листья с деревьев, Коннор стал во сне стремиться попасть к Хэнку в руки. Лесной хозяин не возражал. Юный человек по размеру будто был намеренно выточен под его объятия. Словно так и надо. Коннор грел и постель, и тело, и душу. Заботился о доме, о его хозяине и добром друге медведе. Стал за столь короткий срок домовит, ничуть не хуже любой замужней бабы с околотка. Стал настоящим супругом для Хэнка, и теперь Хэнк хотел стать супругом для Коннора. Но будет ли шанс? Мальчик завозился под одеялом, морща лицо и беззвучно шевеля сухими губами. Хэнк поспешил придержать его за плечи. Если сейчас откроются затуманенные очи, можно будет снова напоить иссохшее тело. Сам Коннор не сможет. Но глаза не открылись, а человек, ещё раз дернувшись, затих. Сердце Хэнка на миг замерло — страшно. Но нет, дышит, жив. — Ладушко, месяц мой ясный, ты держись, — подступили слёзы, даже борода как-то мхом сильней пошла от печали. — Выдюжишь — я тебе платье твоё венчальное сам в порядок приведу, сам венок тебе сплету, какой душа пожелает. С цветами, с ягодами, с лентами красными. Позовём со всех краёв друзей-мавок, лесавок, болотников, полуденников с полудницами, хоть самого чёрта лысого, и свадебку сыграем. А то что ж это такое: ритуалом женились, а не отгуляли. Из клети браги достанем, потешимся! — Коннор оставался пугающе неподвижен. — А хочешь, я Тростника-дурашку в дерезу по весне загоню? Весь обколется... Ну же, милый друг, оклеймайся ты! Без тебя Сумо боязно, и мне тяжело на сердце. Ответом была тишина. Не было слышно даже ледяного дыхания человека. Лишь по тому, как вздымается грудь, и можно было отличить его от покойника. Такой беспомощности лесной бог не мог припомнить, как ни старался. Никогда ему не было за чужую жизнь так боязно. Утопая в страхе, Хэнк даже не услышал, как взошёл кто-то на крыльцо. — Здравия, благоденствия на многие лета дому сему и хозяевам его, — раздался знакомый голос, которого Хэнк уж, почитай, десяток зим не слышал. — Открывай, барин, это я, твой мужик-крестьянин, оброк платить пришёл. — Сам входи, Бен. И оставь формальности, чай не перед важными лицами справляемся. Заскрипела дверь, вошёл в хату добрый друг Бен, гонец вышестоящих, как всегда круглый и улыбчивый. Его появление всегда было к добру. Хэнк не помнил ни одной дурной новости, которую принёс бы его старый товарищ. — Явился, да? Ну, друже, ты откуда будешь? С севера или с востока вести? — Выше бери, Хэнк, — Бен развёл руками, поднимая глаза к потолку. — Там, сверху, решили наградить тебя, служишь хорошо. Да и слушать просьбы твои о жинке уже мочи никакой нет. Ты часом не надумал соскочить? — Ты совсем от старости глаза растерял, приятель? — вот уж такого оборота Хэнк не ожидал. Предполагаемое направление разговора его не обрадовало. — Не видишь, женат я! Сокол мой ненаглядный занедужил, что уж делать — не знаю. Только не до наград мне всех этих, даже если и сверху. — Да я как раз по этому вопросу. Выдыхай, Хэнк, будет с твоим человеком всё ладно. Ну, не очень человеком. Его тебе в награду и определили. И главного человека с деревни надоумили именно этого жениха привязать, и тебе тропу под ноги подстелили, чтоб живым его нашёл. Ну а дальше вы, сердечки пылкие, и сами поняли, что вам делать нужно. А чтоб не видел ты, как супруг твой смертный стареет и умирает, решено было его в ряды наших принять. Так что разожми-ка ты кулаки, Хэнк. Не помрёт. — Что с ним? — в голове не укладывалось так сразу. Коннора сделали не-человеком. Для Хэнка. Потому что им самой судьбой велено в любви жить. От неведомой хвори не умрёт. Вести радостные, несомненно. — Ну что ты как дитя малое, Хэнк. Вот ты лесной хозяин. Если лес поджечь, тебе плохо будет? Будет. Головой подумай минуточку. У нас и так мест мало, крупные звания раздавать за красивые глаза не будем. Одних мавок в болотницы переводиться очередь собралась. Приходится изобретать такие рабочие места, каких свет не видывал. Пять хранителей пеньков за неделю... Не важно. Ты заметил, что с тобой травы с неохотой говорить стали? Будто не люб ты им больше. — Я думал, смертного боятся. — А он думал, что слышит их из-за тебя. Все вы думали, и оба попали мимо, голубок. Парню под начало твои травки-муравки переведены. А сейчас на дворе зима, мороз. Что с травами зимой случается? Высыхают, засыпают, под снегом мёрзнут, воду из земли не пьют. И так — до весны, пока новые не прорастут. Вот муж твой за них и болеет. От того и высох он, да цвет живой утратил. Отогреешь, не беда. Окрыленный вестями Хэнк мальчишку в лоб поцеловал, да на радостях бросился обнимать старого друга. Принёс чарку и краюху, как положено. Бен брагу за один подъём осилил, только по усам белым потекло немного, и попросился у печи отогреться, прежде чем дальше в путь идти. Хотел бы задержаться, с супругом товарища познакомиться лично, да никак. Служба такая. Напоследок, правда, намекнул Бен, что единяться отныне можно и без страху, что Коннор разум потеряет. Чай не смертный теперь, можно. Хэнк подумал бросить в гонца ложкой, да что толку. — Значит, ты теперь трав моих хранитель, цветов-ягод повелитель, — бог леса вернулся на исходную подле больного мужа. — Весь увял, горемычный, заледенел. Ничего, цветок огненный, ничего. Вот теперь я разумею, как тебя мне выходить. От заботы и ласки расцвёл цветок папоротника. Вернее, отогрелся Коннор, из покрывала ледяного выбрался. Снова засверкали глаза ярким цветом, зарумянились щёки, на костях наросло, как было. Хэнк смотрел — и не мог нарадоваться. Вид его окрепшего, выздоравливающего супруга был так близок к их первой встрече, что аж сердце защемило. Если бы не надобность бороться за свою часть постели с Сумо, было бы и вовсе замечательно. Но медведь, до нужного срока сохранивший тайну, чтоб не испортить парадное объявление от начальства, подталкивавший хозяев к их судьбе, искренне считал, что заслужил теперь лежать на перине. Коннор только улыбался, смотря, как борются зверь и лесной бог. Зная теперь, что правильно чувствовали, что сами небеса им отвели супружествовать, Хэнк и Коннор несколько раскрепостились. Теперь не скрывали желания взять за руку, по плечам погладить. Ощущение целости, завершённости грело изнутри. Хэнк всё ещё не позволял Коннору встать с постели, так как новоявленный хранитель трав был до сих пор слишком слаб. Чтоб не обезумел он от лежания долгого, хозяин леса взял за правило не только среди ночи в руках мужа держать, да в висок целовать. На правом виске Коннора нашлось очаровательно-притягательное родимое пятнышко, очень маленькое, но прям просящее ласки. Как мог Хэнк отказать родимому пятну? Любил, ласкал и целовал. Зарывался носом в волосы Коннора, вдыхал его приятный, состоящий из многих частей запах, и понимал: так пахнет дом. Так пахнет счастье. Так теперь пахнет его жизнь... В смысле, их жизнь. Хэнк прислонялся лицом к руке, что тянулась растрепать его седую моховую бороду. Подставлял плечо, давая склонить уставшую голову. Сплетал пальцы, кожей чувствуя взаимное желание никогда не отпускать, даже на миг. Несколько веков ожидания, криков в небо и одиночества стоили того. Больно красен ему супруг достался. Покатыми плечами хорош, круглыми щеками румян, широкими бедрами завлекающ. У Хэнка дух захватывало от одних лишь мыслей о том, что прячется у Коннора под рубахой. Хозяин леса сердечно полюбил и пылкую душу своего жертвенного жениха, и его нежное тело. И более всего был ему люб живот — мягкий, тёплый, округлый, чуть выдающийся даже под свободной тканью подвенечного платья, всегда заметный, пусть лишь намёком. Хэнк терял голову, наглаживая, выцеловывая, эту ласковую округлость, будто созданную, чтоб дарить, растить живое. Как траву лесную...***
— Это все? А что было дальше? — Маркус заметил, что старик пошёл по кругу, описывая, как бог леса и хранитель трав друг друга любили. — Запамятовал, сынок. Да оно неважно. Сам подумай, чем могут любящие супруги заниматься, вот тебе и ответ. А потом сплетни от леших через домовых к людям попали, стали бабы перед женитьбой в лес ходить. Ну хоть парней привязывать перестали. — И прям всех благословляют? — Уж не знаю. Говорят, видят голубки, отжив столько лет в любви, кому женитьба эта не нужна, от худого исхода берегут. Кто-то говорит, что даже на двор к ним попадали: частокол с воротами, крыльцо высокое, резные ставни, и всё цветет. Вон, бабка моя по матери клялась, что когда по осени ходила, вышла на поляну, полную молодых цветов и белых камней. Не стала камни тревожить, повязала ленту на ветку, и ушла. А Анна... Студент ещё раз пролистал записи, уже не слушая слов старика о том, как и кто находил доказательства того, что персонажи из местной легенды существуют. Коротко попрощавшись, Маркус решил прогуляться. Время ещё было, общий сбор будет пред ужином, это еще два часа ждать. Неплохо было бы и ноги размять. Походить по лесным тропинкам в тени, подышать хвойным воздухом, посмотреть на места, хранящие в себе память о событиях, из которых легенды потом сочиняются. Разумеется, все местные будут уверять, что эти герои есть на самом деле. Интересное явление с точки зрения культуры. Но Маркус знал достаточно о мифическом символизме, чтобы понимать, что к чему. Описание внешности хранителя трав, как красивого, немного пухлого юноши с чётко выделяющейся округлостью живота, например, являлось типичным для многих народов образом покровителя плодородия и женской фертильности. В зависимости от места и эпохи образы незначительно изменялись: юноша мог стать девушкой, например, а у местных он почему-то не относится к плодородным полевым почвам, вместо этого заведуя лесной растительностью. Но суть остаётся всегда одна. Под раздумья о культурной ценности услышанной легенды, ноги вынесли Маркуса с маленькому прудику, поросшему тиной и белыми водными лилиями. В мягкой влажной земле отчётливо виднелись следы медведя, причём довольно свежие. А ведь учитель предупреждал студентов, что косолапые в этих местах водятся и надо быть осторожнее. Надо бы в обратную сторону пойти, раз тут мишка бродит. Разойтись мирно, не сталкиваясь, лес большой, места хватит. — Коннор, стой! Маркус, как человек, сведущий в культурном значении мифов, не верил во все эти сказки, особенно учитывая, что в своих записях он исковеркал очень много, начиная с имён. Но, резко развернувшись на месте, когда послышался грубый мужской голос, он готов был поклясться, что самым краешком глаза, на одну лишь секунду увидел, как среди деревьев со смехом убегает от высокого широкоплечего мужчины с длинными седыми волосами чуть полноватый парень в белом народном платье с красной вышивкой и пышным венком на голове.