***
Девяносто дней. Время безжалостно вычёркивает ещё двадцать четыре часа из бесконечного потока людских слов. Питер до боли вглядывается в силуэт Бека, подсвеченный заходящим солнцем. Лучи путаются в его густых волосах, лижут скулы, капают расплавленным розовым золотом в лазурный штиль. А он позволяет. Подыгрывает, подставляется, лениво наполняет лёгкие пыльным воздухом ускользающего лета. Слизывает со своих губ сахар яблок, горькую пряность кофе из автомата и кислинку клубничного мороженого. Вертит в длинных изящных пальцах пустой стаканчик, а потом бессовестно впечатывает морскую соль прямо Питеру в глаза, прямо под сетчатку. – Прогуляемся? – шепчет заговорщически, черти в его омутах устраивают дикие пляски вокруг неонового кострища до небес. Питер впитывает этот шёпот, тянется к нему и кивает-кивает-кивает, отвечает взглядом, губами, всем своим существом: "Да, да, да, только останови время, ты же можешь, ты нереален". Это Питер смертельно болен. Эту болезнь тоже не вылечить. Добираться до побережья на своих двоих – самоубийство. В вагоне метро душно, лёгкие просачиваются наружу, пульсируют остатками кислорода. Питер жадно дышит лавандой стирательного порошка квентиновой рубашки, когда против воли (врёт, врёт сам себе, врёт всем в этом вагоне) прижимается щекой к его плечу. Слишком тесно, температура в железном желудке несовместима с жизнью. Бек сыпет дыхание в шоколадные кудри и на покрытый бисером испарины лоб. Его ладони прожигают кратеры в спине Питера, смалывают позвоночник вместе с лопатками в пыль. – Знаешь, так странно и хорошо. Всю жизнь бы катался на метро, – шелестит Квентин над ухом и его рука перемещается призрачным касанием ниже. – Только не летом. Здесь в жаре умереть можно. Паркер что-то мычит в ответ согласно и неразборчиво. Глотает человеческую речь с лёгким акцентом. Да, как странно и хорошо. Квентин вытаскивает из-за ворота наушники, перехватывает ровными зубами провод – мальчик чувствует это движение, понимает по колыханиям густого воздуха, уже выучил наизусть – и вкладывает один Питеру в ухо. С щемящей нежностью ловит шёлк непослушного вихра, заправляет назад. Плавит бедного Паркера. Играет на его струнах так трепетно, так беспощадно, как ему вздумается. – Слышал эту? Дроблёным на куски сознанием и слухом юноша почти благоговейно ловит звуки. Голос подхватывает его, укачивает в лунной колыбели. Он будто сам переместился в пятидесятые, почувствовал на языке вкус приторно-сладкого лимонада. Поправил модные солнцезащитные очки, провожая взглядом Кадиллак в своём воображении. Детройтское барокко во всей своей красе. – Рики Нильсон, – безошибочно угадывает Питер, дразняще растягивая губы в довольной улыбке. – В "Лолите", кстати, не было любви. Пятидесятые нам соврали. У Квентина невероятный смех. Как глоток воды в этом раскалённом металлическом жерле. Квентину, на самом деле, до саднящих губ хочется зацеловать своего солнечного мальчика.***
Солнце скатывается за горизонт, раскрашивает пенистую соль побережья в тёмный пурпур, когда они ступают на ещё тёплый песчаный ковер босыми ногами. Квентин трясёт парой кроссовок в воздухе и хитро щурится. В его глазах разверзлась огненная Геенна. Жаркая, глубокая, пленительная. Питер готов собирать грехи, как коллекционные издания комиксов, лишь бы отбить последний билет в кислотно-неоновый ад. Хотя он уже порядком нагрешил. С него станется. Бек оплетает узловатыми пальцами его запястье и настойчиво тянет к кромке воды. Над головой облака сахарной ваты стелятся причудливыми узорами. Скрывают звёздное полотно, как самую великую тайну. Питер их понимает. У него тоже великая тайна под сердцем. Только она напрочь лишена красоты. Она грозит ему некрозом тканей и отравленной кровью. – Мне всегда нравилось море, – вдруг тихо, с сокровенной интонацией, говорит Квентин. Слова капают с его губ в игривые волны. – Такое спокойное и красивое. Или буйствующее. Опасное. Хорошо природа придумала. Мальчик внимает каждому слову, шагает вслед за Квентином дальше в море. Пенистое буйство лижет их икры, грозится достать до подвёрнутых штанин. – В детстве я здесь часто бывал. С утра до вечера торчал на берегу и смотрел, как волны разбиваются друг об друга. И даже верил в легенды, – Бек окунает пальцы в воду, гипнотизирует, синим взглядом мутную рябь. – Самая любимая была про морскую пену. Не та, как в русалочке. Ну почти. В этой ты после смерти, если очень-очень постараешься, если выполнишь все условия – станешь морской пеной. Станешь морем и к концу времён сможешь вернуться в человеческий мир, – он поднимает руку, смотрит на закат сквозь солёные пальцы. Осмелевший Питер вероломно нарушает сладкий плен чужих прикосновений и просто-напросто берёт Квентина за руку, смыкает их тёплые влажные ладони. Бек кривит губы в таинственной улыбке. – В этот мир стоит возвращаться только ради не летнего метро и клубничного мороженого. "И ради тебя". – А ещё ради инди-рока? Зелёный неон снова испепеляет Питеру сердце. – Само собой. Десять секунд. Это много или мало? Для Паркера – бесконечно, немыслимо много. Именно десять секунд требуется Квентину – его личному дьяволу, сладкой галлюцинации – чтобы окончательно разнести маленький мир, сровнять с неприглядной землёй. А Бек давно узнал все мальчишеские тайны и сохранил на краю сознания. Даже самые страшные, те, которые тот так отчаянно пытался скрыть от чужих глаз. Сейчас одну из них Квентин вскроет, разворошит и разольёт греховным шёпотом по мягким – он ставит десятку, что это так – медовым губам. Раскусит полынный талый воздух напополам с невысказанными словами, смешает их разгоряченное дыхание в поцелуе, пока смущение неровными мазками ложится на юношеские щёки. – Ты дурак, Питер Паркер.***
Тридцать дней. Стрелка на больших часах в коридоре торжественно отметила полночь. Отсекла очередной день. Питер блёклой тенью скользнул мимо поста на первом этаже. Запах ладана шлейфом протянулся за ним от дубовых дверей молитвенной комнаты до лестницы. Тихая исповедь гудела в его голове назойливым роем слов и звуков. Перед глазами ярко вспыхивало лицо мертвеца, обрамлённое десятками проводов и трубок. Сегодня небо – впервые за несколько дней – было ярко-синим, как лазурит. За окнами кипела багряная осенняя похлёбка. Хороший день для смерти. Самая тяжёлая смена. Паркер ещё никогда не провожал людей до вод Стикса. Никогда не стоял так близко со смертью, не чувствовал её леденящее душу дыхание у себя на затылке. Когда он проникает в палату, ему кажется, что смерть до сих пор сжимает плечи костлявыми пальцами. Он чувствует каждый шарик костяшки, каждую фалангу. Они дерут на нём кожу заживо. В полумраке Питер избавляется от ослепительно-белого халата, скидывает на пол. Следом обувь. Пейджер с глухим стуком ударяется о голубой линолеум, отключает мальчика от ужасов действительности на пару часов. Если удастся уснуть. Он пробирается к Беку, как вор – бесшумно и осторожно, чтобы не потревожить беспокойный сон. Ему так же больно? Как скоро морфин заменит ему все радости жизни? Питер не хочет отвечать на этот вопрос. – А я уж думал, что ты решил заночевать там, – Квентин широко зевает, шуршит одеялом и поворачивается к мальчику лицом. Сползает ниже по подушке, чтобы встретиться с топлёной карамелью, шоколадной крошкой его чистых глаз. – Выкладывай. А может, не надо? Питер упрямо хранит молчание. Без разрешения пробирается под сонной периной, а аквамариновое спокойствие – личное пристанище – окутывает горячими ночными объятиями. Нос тычется в острый излом чужих ключиц, когда узловатые пальцы забираются за воротник, соединяя прикосновениями россыпь родинок между выпирающих позвонков. Одно ажурное кружево, солнечный переплёт. – Всё ясно с тобой, – спокойный голос вспарывает звенящее напряжение. Питер сдаётся. – Я видел его лицо, – он чувствует, как пустые глазницы из-под чёрного капюшона вперивают в него свой внимательный взгляд. Квентин в недоумении, в нежном волнении вскидывает густую бровь. Пробегает пальцами по коротким вихрам на затылке. – Я видел его лицо, когда он умирал, – слова обжигают кончик языка. Питер зажмуривается до белых точек, до жгучей соли под веками. – И вижу до сих пор. Он мучился, а я ничего не мог сделать. В минутах, в холодном лунном свете тают слоги. Мягкие прикосновения перебираются за щёку, успокаивающе гладят, словно уверяют, клятвенно обещают, что всё в порядке. Такое одним "всё хорошо" не прогонишь. Такое и за месяц из внимательной дотошной памяти не вытравишь. Пока полуночное молчание укрывает их своим покрывалом, Квентин перебирает воспоминания, как цветные фотокарточки. Которые со временем побледнели, стали прозрачными, как витражное стекло и вот-вот рассыпятся. Утекут сквозь пальцы в небытие. Как кому-то помочь, если не можешь помочь себе? План безнадёжен, Квентин и сам знает. Знает, что осталось не так много. – Ты сделал всё, что мог, – горячо шепчет он Паркеру в переносицу, обнимает ладонями его лицо, оставляет гранёное дыхание на полураспахнутых губах. Ловит стекло солёных слёз. – Ты сделал больше. Ты всегда делаешь больше, чем может кто-либо ещё. И Питер верит. Безудержно, обречённо, отчаянно. Выжигает вместо страшного, навсегда застывшего во времени, лица пациента – горячо любимые малахитовые глаза и горячие губы. Квентин отпечатывает фантомные прикосновения на груди, на животе, на пояснице. Сминает в ладонях ткань питеровой рубашки, нависает сверху, отрезает все пути к отступлению. Беспорядочно шелестит словами и поцелуями по горящим щекам, пока пальцы считывают бешеный пульс с мальчишеской шеи. Паркер шепчет ему в острую линию челюсти набожные мольбы, извинения, проклятия. Теряется в разношёрстных осколках эмоций, а Квентин безжалостно разрывает ему сознание на нейроны и протоны. Заменяет собой всё мыслимое и немыслимое пространство. Заполняет Питеру лёгкие своим перечным дыханием, тоннами вливает в кровь свой едкий неоновый огонь. Рисует священные письмена на рёбрах юркими пальцами. Нагло ворует вдох за вдохом. Снаружи свистит мир. Гроза раскалывает небо на части. Скоро будет буря. Уже скоро.***
День. Слова выцвели. – Питер, съезди домой и поспи, – в сотый раз за неделю говорит Квентин, выцепляя мутным сознанием очертания белого халата. Голос у него усталый и рассыпчатый. Острый, как щебень. Паркер вздрагивает, словно ему только что отвесили жгучую пощёчину. Выволакивает сонные мысли из омута дремоты и двигается ближе к койке вместе со стулом. Тело осуждающе отзывается ломотой в одеревенелых мышцах. Здравая часть сознания голосом Бека говорит, что сон человеку необходим. Но Питер видит потемневший, ясный взгляд и едва не кричит от радости – морфиновый туман ненадолго отступил. Как можно спать в этот момент? – Клянусь, я встану и просто вырублю тебя, – угрожает Квентин, но на деле получается вовсе не угрожающе. Умоляюще. Он с огромным трудом фокусирует взгляд на осунувшемся лице своего сахарного мальчика. В больших карамельно-медовых глазах колючая соль смешалась с тревогой, с какой-то детской наивной радостью. И белое окрасилось в красный – все нитевидные сплетения сосудов полопались. – Для этого тебе придётся вмиг выздороветь, – мальчик не называет всё своими именами. Сплетает их пальцы – горячее и холодное. Только сейчас всё наоборот. Кого он щадит: Квентина или себя самого? Время растягивает минуты. Тягучее, как патока, оно заполняет всё свободное пространство. Но у Квентина времени не так много. – Питер, ты не делаешь лучше, если чахнешь надо мной и выглядишь так, будто восстал из мёртвых, – голос чуть громче и череп разрывает изнутри фейерверками боли. Она заполняет рот. Струится по пищеводу и растворяет в кислоте внутренние органы. Перед глазами кроваво-красная пелена. Держись. Пару часов, ещё парочку. Давай же. Плечи под белым халатом вздрагивают. Паркер бесшумно проглатывает песок чужих слов, долго-долго изучая родные черты лица цвета яичной скорлупы. – Ладно, я... на пару часов, – шепчет Питер в переплетения пальцев. Оставляет бархатное прикосновение сухих губ на костяшках, потом – на щеке. Своеобразное обещание. – Ты только дождись меня. В ответ кивок. Вымученная улыбка. Бек очень хотел задержаться до Рождества.***
Вывески смазываются в одно аляповатое пятно. Люди на переходах, в кафе и в метро галдят и смеются. В воздухе уже пахнет перечной мятой, хвоей и цветастым картоном в блёстках. Питер добирается до кровати и валится на подушки чугунной головой, не потрудившись избавиться от цветной вереницы одежды. Мозг пользуется этой минутной слабостью, открывшейся возможностью, и отключает его от времени, от гудящего мира, от пейджера на двенадцать часов. Сон без сновидений, только силы восстановить, привести в порядок раскалённые до бела нервные сплетения в голове. Время неумолимо движется вперёд с настойчивостью противотанковой установки. Порыв ветра взметает шоколадные вихры, заставляет Паркера проснуться. Действительность встречает его ледяными объятиями. Пейджер молчит. В больнице всё так же, как и всегда, нет суеты и волнений. Рождественские украшения разбавляют празднество холодного белого золотым. Красные венки разбрызгали звучные перепевы колокольчиков на каждой двери. – До Рождества же ещё месяц, – вместо приветствия говорит Питер одной из коллег-медсестёр, неторопливо одевая своё худощавое тело в белый халат. Слова обрушиваются на него неудержимым потоком. – Он звал тебя. Питер не чувствует пола под ногами. У Питера под кожей горит огонь. Квентин. В небольшой и светлой – такой светлой, что смотреть больно – палате три человека. И одна смерть. Они все – картонные фигуры, выполняющие свою работу. – Квентин? Он лежал на той же самой койке: тёмные волосы, безмятежные закрытые глаза. Питер мог поклясться – он видел сквозь полупрозрачный пергамент век тёплые лазурные волны. Они забирались ему под кожу клубами солёной пены. Горели на глазах. Или это слёзы? – Мистер Паркер... – Дайте мне две минуты. Я всё сделаю сам. Картонные тени просочились сквозь стены. Смерть в своём самом торжественном одеянии безразлично наблюдала. Должно быть, стояла возле окна. Оттуда повеяло холодом, когда Питер подошёл ближе и как в замедленной съёмке опустился рядом с подушкой. Руки сами задвигались, снимая трубки. Отложили в сторону провода. Холодный металл обжигал, оставлял на пальцах и на костях невидимые полосы. Это так всегда было? Стандартная процедура, осталось только скинуть одеяло, вызвать медсестёр. Но пальцы вплетаются в пушистые волосы. Убирают со лба непослушные пряди. Соль уже пробралась в горло, пока слёзы сражались с его лицом. – Ты обещал, – сыплет шёпотом Паркер в переносицу, несмело касается мертвенно-бледных щёк кончиками пальцев. – Скажи, что шутишь. Питер зажмуривается до боли. Под рёбрами клокочет, кипит, кажется, кожа пузырится там, где когда-то высеклись ровные строчки. Он едва-едва касается прикрытых век дрожащими губами. Вопреки, Квентин не просыпается. Тогда мальчик целует его в губы, мягко и верно. Они призрачно-тёплые, на вкус как полынь и сахаристые яблоки из конца августа. Солёные, как морская пена.***
Небо дымилось и бурлило, небрежно раскидывая по пурпурному полотну перистые облака. Где-то в артериях шумного города пульсировала жизнь. Море перекатывало пену и лениво расползалось солью по песчаной кромке. – Стоило сказать тебе, – Питер всматривается в подёрнутые розовым золотом заката волны. Они шуршат пеной так близко – руку протяни и сможешь коснуться, а они с радостью оближут пальцы. – Действительно стоило. Тёплый ветер, пропитанный солью, ласково взъерошивает волосы. Вынуждает Паркера зажмурить глаза. Колотый тёмный шоколад и карамель. Питер сошёл с ума. Питеру чудится, что бриз шутливо целует в кончик носа, шепчет прямо в спутанные волосы. "Ты дурак, Питер Паркер".