Часть 1
27 ноября 2019 г. в 21:43
Когда я еще был школьником средних классов, то жил у своей бабушки, и по вечерам мы всегда сидели вместе на кухне, слушали музыку, пили чай и разговаривали обо всем, что знали. До сих пор при случае мы стараемся повторять этот ритуал. Но, пролистывая очерки по великим исполнителям 19 века в Европе, которую я достал из груды вываленных в парке книг на свеженалетевшем после холодной ночи снегу, в первую очередь из жалости к хорошим изданиям и привлекательного названия, я натолкнулся на необъяснимое ощущение взволнованности. Этим же вечерам, перед тем как засунуть ее на долгое время за другую книгу, еще более толстую детскую энциклопедию, я решил ее полистать, и начав с середины, напал на скрипачей, которые своей мастерски исполненной жизненной дорогой, не могли оставить равнодушным, и я просидел за этим томиком до самого сна. На следующий день мне вспомнилась одна история, которую я изредка вспоминаю, но не самостоятельно, а лишь в контексте теплой ностальгии по атмосфере прошедших лет; сейчас у меня есть достаточно оснований, чтобы сделать ее независимой и восхитительной историей, которая мне наконец открылась, подобно языку сказок Гофмана.
Это был осенний вечер, за окном системно холодало, а потому уют дома возрастал общими усилиями неутомимой в быту бабушки и моим собственным присутствием, который ангажировал на активность, и понуждал кухню всегда быть снабженной вкусной едой, хорошим чаем и общей увеселительной программой, чтобы не приходилось нам скучать. Мы с бабушкой любили слушать музыку, и мне особенно нравились те исполнители, которые одной рукой могли играть на инструменте, а второй чесать макушку, при этом оставаясь неповторимыми. – я верил, что легкость и выразительность есть самый неопровержимый свидетель непревзойденного уровня овладения чем-либо. Слушая одного из тех музыкантов, который умеет эпатажно исполняет классические композиции и этим знаменит, у бабушки Леры растянулись губы и повеселевшим голосом она начала рассказывать историю своей матери (моей прабабушки, которую я плохо помню, кроме того, что ее лицо покрыто морщинами, на голове повязан платок, и ее зовут Татьяна, а пирожки с капустой сухие и неаппетитные), как той довелось увидеть великого скрипача, волей случая, остановившийся в путешествии в гостях у знакомых ее мужа. Она говорила, пытаясь припомнить и «доприпомнить» (значит вспомнить то, что было похоже на правду, но ею не было), что больше всего ее поразил его глубокий и пронзительный взгляд, такой уставший и немой, отчего возникало ощущение, что, отвечая на вопросы или возражая, он в это же время был в совершенно другом месте и времени; и его темную лакированную скрипку, необычную и таинственную, как будто ее вытащили из угольной печи, она отвердела и стала еще суровей и пронзительней от этого несчастья. В их компании он в тот вечер решил не играть, ссылаясь на плохое самочувствие, но всех пригласил на его выступление в местном концертном зале следующим днем, и удалился в маленькую комнатушку, откуда не выходил до конца самого вечера. Мать пошла из уважения и простого интереса, ведь никогда интереса к музыка не питала, да, собственно, и не разбиралась в ней нисколько; но ее старший брат, Филипп, был знатоком музыки и рассказал, что это, дескать, самородный осколок несбывшихся надежд русской глубинки, которые хотят в искусстве выразить все свое я, стать мировым и этот мир объединить под эгидой «Прекрасного», но обречены растрачивать свой гений в маленьких селах на аудиторию, которая их не оценит и не возведет на Олимп поверхностным слушанием, не доходя до самой сути этой поэзии гармонии и ритма(это моя выдумка, но, думаю, что это он имел ввиду, так или иначе, судя по впечатлениям и бабушки, и прабабушки).
Когда Татьяна пришла на концерт, то никогда бы не подумала, что на сцене предстанет как будто бы «сам черт», забавный в своем фраке и возвышающийся надо всеми, в полутемном пространстве, так что видно было его физическую непропорциональность и сутулость, дававшую ему образ нечеловеческий. Но как он заиграл, говорит, то весь зал сразу замер и боялся даже пошевелиться, вздохнуть, а сердце, бьющееся внутри грудной клетки, как будто мешало слушать и за это было стыдно: настолько сильно его игра завладела всеми. По ее словам, он издавал на скрипке такие звуки, которые обычно в музыке не издают: это были визгливые имитации птичьего пения, и щелканья, высокие и резкие, быстрые и медленные; потом он начинал так завывать на инструменте и зал будто бы гудел вместе с ним; потом начинались шутливые переигровки знакомых песен и всем было весело, и даже он смеялся от своих трюков; также были и советские переложения гимнов и народных мелодий, так что каждый по-своему его понял и восторгался им в тот вечер. Весь час он играл без остановки и передышки, а под конец разразились овации такие, будто каждый стал на этот короткий промежуток ценителем музыкального искусства и был способен прочувствовать все то, что скрипач вкладывал в свою игру, и последний дурак и циник был готов признать, что слышал или ангельскую игру, или чертовскую пляску в этот вечер. После этого Татьяна, на время пробужденная в сторону познания музыкальных сфер ходила на несколько концертов «такого рода», но никто не производил на нее такого впечатления, как тот мастер, и даже если играли по общему заверению очень умело, то все равно их свисты и надрывы были «без души», которая была у него. И она часто говорила, что очень жаль тех, кто никогда уже не сможет услышать этого неповторимого гения, даже ее дочку, которая тогда еще была ребенком. Никто не знает, что с ним стало, и даже не помнит уже его имени.
Спустя года я для себя обнаружу, что многое из этого мистического образа в голове моей прабабушки было взято от одного одиозного скрипача, который был и дьяволом в народе, и любимцем всех, Николло Паганини. Я уверен, что никто не знал ни итальянского скрипача, ни слухов о нем, и распускать намеренно не собирался. Просто легенды рождаются в народе, а суеверия везде одинаковые, и этот чуждый миру талант, рожденный в самобытности, также вызывает у бытового простого человека суеверный страх и трепет, будто бы этот другой рассказал о нем все то, что мужик даже в зеркале никогда своем не видел, и теперь таков – владеющий нечеловеческим знанием. Тех, кто заставляет людей становиться хоть на мгновение другими и чувствовать необычное волнение, любят называть магами и дьяволами, такова натура человека в его широком и народном смысле.
Вполне возможно, что этот неизвестный виртуоз использовал те же приемы, что поражали классиков и будоражили толпу два столетия назад: подражание звукам природы, двойные стаккато, мастерская игра на одной струне и тончайшего мастерства флажолеты; быть может, даже, он придумал какие-то новые приемы и отточил их в глубинке, как это сделал Паганини в свое время, но это останется под завесой тайны, как и его собственная личность, и дальнейшая судьба. Возможно, он в скором времени где-то и сгинул, а если повезло больше, то выехал за границу и растворился в творческом потоке Франции или Америки. Но так или иначе, его самая сильная часть – воспоминание и восторг. – будут жить здесь, там, где он был первым и последним среди магов для народа. Те, кто нас поражают своим особым и блистательным образ, надолго оставляют в душе чувство того, что это не просто представления, а особая мистерия, исполненная величия и открывающая замысел Творца, или по крайней мере то, что лежит за гранью понимания и любого смысла. Эта «первость» вынуждает нашу память раз за разом возводить золотые дворцы и ореол власти этого воспоминания, даже если он, на самом деле, и не достоин своего места почитания среди всего остального мира великих. Не менее профессиональный исполнитель повторит его успех спустя года, но для нашего чувства он останется скорее подражателем, чем обладателем «величественной души», которая царит в воспоминаниях. Поэтому, не исключено, что прабабушка моя этот образ придумала и додумала, сделав его одиозным под силой впечатления, но этого уже никогда не узнать. Никто не знает что стало с этим безымянным скрипачом, и знать никому уже не надо.
Однако, даже не это сделало эту непримечательную историю в моих воспоминаниях такой особенной. Недавно к нам приезжал известный гитарист, который тоже слыл мировым виртуозом, и я посетил его концерт, зная и восхищаясь игрой музыканта, а также под влиянием моего круга общения, где его имя тоже имело власть. Так что я знал, что буду доволен этим мероприятием, даже если он будет не так хорош, как на записи. Но произошло нечто другое, необычное для меня: в этот вечер для меня появился совершенно другой человек, с теми же композицией, с той же внешностью, и даже его игра была похоже на игру того, другого. Мой разум развел исполнителя на улицах Италии с видеороликов, где он сотрясал своим престиссимо в стиле испанской гитары собравшийся народ, одиозный и магический, и того, кто завораживал наш зал в течение двух часов в тот вечер. Но реальный был неизъяснимо отличным от воображаемого: можно сказать, что они разделились в тот самый вечер и дали мне другого Музыканта, но не затмив того, что я знал о нем раньше. Концерт прошел великолепно, и я почувствовал иную харизму, человеческую: он смог обаять сердце, стать светлым и приятным образом, но я уже не содрогался при виде игры, и привык к нему, как к обычному, хоть и великолепному, человеку; маг остался за пределом этого здания и времени, которого я вспоминал уже выходя в снежную рассыпчатую гармонию улицу, которая сопровождала меня белыми хлопьями в своем приятном и неагрессивном адажио. Я понял, что великим нового я назвать не могу, а первый в этом звании только для меня укрепился. Сейчас, спустя несколько месяцев, честно говоря, я помню только то, что гитарист говорил со сцены с обаятельным видом, индийского барабанщика, который составлял ему компанию, но ничего из нот, гармоний и ощущений, испытываемых от его игры. Возможно, это было просто слишком обычно, чтобы вспоминать, или впечатление попортило то, что я сидел на последних рядах и линзы раздражали глаз при попытке разглядеть его технику. Все-равно предо мной встает первое впечатление, которое было создано до этого концерта, и разделенное бессознательной стеной, как наши детские воспоминания о чем-то светлом и тем, что стало сейчас, как минимум не таким обаятельным, максимум – отвратительным. Дело в том, что ему можно приписать то же обвинение, что многим самобытным виртуозам: его музыка строилась на неких схожих приемах, гармониях, которые и вызывали такое впечатление у обычного слушателя; но в целом, эти приемы были обычны и не выражали какого-то гения композитора или не показывали вершину тончайшего вкуса гитарной музыки. Но, если вся их музыка строилась на технических приемах, этих мастеров гитар и скрипок, то этот безызвестный скрипач не был бы так демонически хорош, а я бы раскусил секрет звучания второго и не имел такого смутного впечатления, как сейчас.
Современник Паганини, известный тогда музыкант Шпор, отвечал на этого рода обвинения в адрес скрипача, что он, дескать, шарлатан и просто привлекает внимания фокусами, так: одними техническими приемами и фокусами нельзя настолько завладеть публикой, как это делал итальянец в своих многочисленных выступлениях. И в этом он прав: каждый ощущал особый ореол, который создавался синтезом звучания гитары и самого переживания своей игры музыканта. Они создавали нечто новое, чем сами звуки и мелодии. Я понимаю прабабушку, которой было жаль тех, кто больше не услышит того «мастера скрипки»: сейчас мне жалко себя, что не смогу услышать того гитариста с испанской гитарой, покорившего меня; и он останется для меня тем, что мне никогда не повторить.