Но нет ни белых роз, ни красных В тюрьме, где всё – тиски. Кремень, голыш – вот всё, что есть там, Булыжник, черепки: Цветы нас исцелить могли бы От ужасов тоски. Оскар Уайльд, "Баллада Редингской тюрьмы"
Девятнадцатый век Кроули проспал. Это вышло случайно и незаметно – только что был 1802, в моде нежные мальчики с тонкими талиями, девушки с чахоточным румянцем, в платьях "я-протяну-тебя-сквозь-кольцо"*, и интерьеры, похожие на внутренности перламутровых раковин (Кроули почти поддался этой моде); а в следующее мгновение он открыл глаза уже в 1900 – и мир изменился до неузнаваемости. Кроули заметил её сразу – маленькая и аккуратная, под светлыми завитками слегка отросших волос, прикрывающими уши тонкой золотой канителью. Он, конечно, проспал сто лет, но на зрении это никак не отразилось, и в первую же встречу с Азирафаэлем он её заметил – крошечную тёмную дырочку в левом ухе. Кроули точно помнил, что в восемнадцатом веке её там не было. Разумеется, он тут же попытался выяснить, с чего это ангелу взбрело вдруг в голову проколоть ухо. Азирафаэль не был склонен к подобным эпатажным поступкам, и любопытство язвило Кроули не хуже любимого начальства в момент самого паскудного расположения (отсутствующего) духа. Но ангел в ответ только смерил Кроули странным, совершенно нечитаемым взглядом и промолчал. Ни через день, ни через месяц, ни даже через следующие сто с лишним лет Кроули не удалось вытащить из него правду. Ничего, кроме молчания, изредка сменяемого обтекаемыми фразами, вроде “О, это было давно, дорогой” или “Не думаю, что мне хотелось бы вспоминать об этом, дорогой.” И это язвило уже куда хуже любимого начальства. Азирафаэль ему не доверял. Пять тысяч лет назад Кроули смог бы с этим смириться. По крайней мере, он бы попытался. Ангелы, демоны, твои-мои, мы не друзья и прочая привычная ересь. Но теперь, после всего, через что они прошли вместе, недоверие Азирафаэля ранило его. Как будто они всё ещё оставались по разные стороны баррикад. ______________________________________________________________________ * – речь идёт об ампирной моде, тогда носили платья, похожие на длинные рубашки из тонких, полупрозрачных материалов. Проходили даже конкурсы на самое тонкое и невесомое платье, платье-победителя можно было протянуть через обычное кольцо. Из-за подобных нарядов, в которых разгорячённые дамы после бальных танцев выбегали на улицу, даже в дождь и мороз, простуда и воспаление лёгких было частым и, увы, в большинстве случаев летальным исходом. Насчёт мальчиков с тонкой талией, тут я немного погрешил против истины, поскольку расцвет "дендизма", для которого характерен такой силуэт, пришёлся на эпоху Регентства (1811-1820 гг.), которую Кроули тоже проспал. Но в 1802-м, когда он уснул, дендизм уже начинал превращаться в моду.***
Они сидели в буфете Британского музея* и делились наблюдениями (подозрениями) относительно Уорлока. Азирафаэль запивал фаршированные “дьявольские” яйца** чёрным кофе, Кроули ковырял вилкой ангельский бисквит.*** На душе у обоих было неспокойно. – Он слишком обычный, – Кроули забарабанил пальцами по столу, глядя, как кусочек его бисквита исчезает между ангельских губ. – Тут что-то не так, и мне это совсем не нравится. Я просто не могу понять, что именно. Он подумал об Антихристе, об Адском Псе, которого должны были прислать мальчику, об Армагеддоне, который может случиться, если они не справились. Мерзкое чувство знания, что они не справились, шевелилось где-то в животе. До сих пор Кроули успешно его игнорировал. – Кроули, ты меня слушаешь? – Ангел смотрел на него взволнованно, нервно покачивая в руке бокал с вином. Луч света из высокого окна, падая сквозь напиток, ложился на левое ухо рубиновым отблеском. – Я спрашивал, что там с Адским Псом? – Зачем ты это сделал, Азирафаэль? – ни с того, ни с сего спросил Кроули. – Ты можешь мне рассказать? Лицо ангела скривилось в хмуром, страдальческом выражении. – Серьёзно, Кроули? Сейчас? Тебе не кажется, что время не самое подходящее? – Я слушал это весь двадцатый век, ангел. В различных вариациях, – он пристально смотрел на Азирафаэля через тёмные стёкла очков, знал, что ангел чувствует это. – Неужели я не заслужил твоего доверия, Азирафаэль? Спустя все эти годы? Нет? Кроули видел, как по лицу напротив промелькнуло выражение, которое обычно предвещало отповедь вроде “Ты демон, Кроули, а демонам нельзя доверять ни при каких обстоятельствах. Сам ведь знаешь, дорогой”. Но внезапно Азирафаэль поднял на него глаза и посмотрел тем самым нечитаемым взглядом, который поразил Кроули в начале двадцатого века. Рубиновый отблеск лениво скользил по его скуле, окрашивая тонкие завитки волос над виском в алый цвет крови. – Хорошо. Я расскажу тебе, – тихо ответил ангел. – Только умоляю, давай сначала разберёмся с более насущными проблемами. Мне тоже неспокойно, и я тоже от этого не в восторге, – Кроули недоверчиво изогнул левую бровь над тонкой оправой очков. Вот так просто? Ангел вздохнул и поставил бокал на стол. – Обещаю. _________________________________________________________________________ * – сцена из книги, в сериале буфет Британского музея заменили парком с динозаврами. ** – фаршированное "дьявольское" яйцо – с кучей острых приправ. *** – "ангельский бисквит" – классический британский бисквит, приторно сладкий до ужаса.***
Интуиция не подвела их обоих – мальчик действительно оказался не тот. Но им, не иначе чем каким-то чудом, демоническим, ангельским или общим (Кроули склонялся к последнему варианту и догадывался, что Азирафаэль с ним солидарен), удалось всё решить самым лучшим из возможных образов. Да, встреча с Люцифером не походила на расслабляющий курорт (рёбра у Кроули потом ломило ещё неделю); да, попытка начальства устроить им обоим показательную казнь тоже имела мало общего с отпуском в Лас-Вегасе, например, но и с этим они справились. Верилось с трудом, но их оставили в покое. Надолго ли – не знал никто, но теперь у них была их собственная сторона.***
– Ты обещал, – Кроули поёрзал на подлокотнике, нога съезжала вместе с узорчатым покрывалом. Он стянул пиджак, закинул на спинку дивана и устроился поудобнее. Даже очки снял. – Девятнадцатый век, твоё проколотое ухо. Я просто умираю от любопытства. – Что-то слишком медленно ты умираешь, – негромко, но совершенно беззлобно фыркнул Азирафаэль, чем немало удивил Кроули. Язвил ангел крайне редко, исключительно в особых обстоятельствах. Это интриговало. И настораживало. – Теперь у меня есть всё время мира, – Кроули театральным жестом широко развёл руки, едва не расплескав вино, скрывая за привычной бравадой удивление и непонятное, трепетное почти, предвкушение. Азирафаэль поставил бокал на стол, поднялся и направился к полке со своими драгоценными серебрянными табакерками эпохи регентства*, Кроули помнил их все наперечёт. Часть из них он в своё время преподнёс ангелу сам. Точным безошибочным движением Азирафаэль снял с полки одну, и сразу стало понятно, что это вовсе не табакерка. Просто ей каким-то чудом (ангельским, не иначе) удавалось все эти годы успешно мимикрировать в табакерку, стоя на самом видном месте. Коробочка была даже не металлическая, а стеклянная – шкатулка-витринка**, сквозь толстые мутноватые стенки просвечивал бордовый бархат обивки. Азирафаэль с нежностью провёл пальцем по рельефному краю, откинул крышку на цепочках и протянул витринку Кроули. Их пальцы соприкоснулись на холодном стекле, ангел глянул пронзительно, но ничего не сказал. В шкатулке лежала серёжка, небольшая, тонкой работы – круглый, янтарно-жёлтый сапфир в незаметной почти оправе, с подвеской-каплей из барочного жемчуга. Камень рассекала ровно посередине глубокая вертикальная трещина, делая его удивительно похожим на змеиный глаз. На крышке с внутренней стороны тускло поблёскивала небольшая латунная табличка с гравировкой: Дорогому другу от Оскара. Кроули наклонил шкатулку, жёлтый камень поймал отсвет лампы и засиял изнутри как жидкое золото. Хотелось дотронуться до серёжки, но он не посмел. Было в ней что-то странное, что-то от пылающего меча или истинного пророчества, будто она только казалась обычным, пусть и весьма изысканным, украшением. – Он был потрясающим человеком, – Азирафаэль вернулся в кресло и отпил из бокала. Голос его был глубоким, спокойным и немного грустным. – И очень сильно любил. Это его и погубило. Что ж, не мне его судить. Кроули смотрел на изящную надпись и внутри всё сжималось от горечи. Ревность, которую он испытывал крайне редко, и сожаление, ещё более редкий гость, всегда горчили для него одинаково. Золотистый свет треснутого камня неприятно жёг глаза. – Зачем, ангел? Ты ведь знаешь, век смертных недолог. Потому они смертные. Голос почти не дрожал. Не иначе как демоническим чудом. Хотелось швырнуть шкатулку в стену, грохнуть об пол, чтобы с наслаждением наблюдать, как брызнет во все стороны сверкающими осколками старинное стекло. И, может, разлетится от удара треснутый жёлтый сапфир. Ангел смотрел на него своими бесконечно мудрыми глазами и, как никогда, напоминал то непостижимое, божественное существо, которое укрыло Кроули от дождя своим крылом шесть тысяч лет назад. – Ты проспал целых сто лет, Кроули, – мягко ответил Азирафаэль, словно накрывая его горящие веки прохладной рукой. Перед внутренним взором ангела на несколько мгновений встала, оживая, картина давно ушедших дней. Белая спальня с высокими потолками, позолота и глядящие сверху лица, странно реалистичные, словно вот-вот зашевелятся. Тёмная кровать с резным изголовьем, тяжёлый полог над ней из синего до черноты бархата с витой бахромой. В мягком гнезде из шёлка и египетского хлопка спящий демон, словно принц из сказки – длинные пламенные волосы веером по подушке, лицо безмятежное и неподвижное. Запахи жасмина и сирени, плывущие в воздухе, в лучах солнечного света, над пламенем свечей, год за годом. Морок, застывший во времени, как насекомое в янтаре. Он легко вздрогнул, очнувшись от воспоминаний. Жёлтые глаза Кроули пристально вглядывались в его лицо. – Ты ведь знаешь, что я сделал это не намеренно, – Кроули заметил, как взгляд ангела на несколько мгновений слегка затуманился, словно от воспоминаний. В комнате, кажется, запахло чем-то цветочным. – Знаю. Но ведь это не меняет факта. Ты просто исчез, никого не предупредив. Тебя не было, я остался один, – Азирафаэль снова смотрел ясно и нежно. Сирень и жасмин, определил Кроули. Что-то слабо шевельнулось в памяти. Что-то до боли знакомое, но полузабытое. – Ты знаешь, что Дориана он написал с меня***? – спросил ангел. Кроули невнимательно мотнул головой, силясь вспомнить. Это раздражало, он всё всегда помнил почти идеально. Кроме девятнадцатого века, будь он неладен. Что же это было? – Довольно печально вышло. Изложить свою историю любви в романе, который позже стал бестселлером, казалось ему вершиной искреннего служения Искусству. Я, наверное, слишком много ему рассказал. А он слишком многое понял. Кроули смотрел на ангела, и что-то упрямо не давало ему покоя. Должно было быть что-то ещё. И эти сирень с жасмином. Он точно знал этот запах раньше. Очень хорошо знал. Каплевидная жемчужина серёжки на бордовом бархате словно светилась изнутри, мягким, ангельским светом. Как его белые с золотом (внутренности перламутровой раковины) апартаменты в старом лондонском доме, похожем на замок, двести лет назад. С потолка смотрели любознательные, почти живые лица, в отблесках свечей они переглядывались и загадочно улыбались. Тонкие занавески на высоких окнах наполнялись ветром, белея в полумраке, как неупокоенные души. Густой тяжёлый запах города почти не ощущался за благоуханием цветов. – Ваза, – вспоминая, медленно выговорил Кроули. – Там была ваза с букетом. Сирень и жасмин. Большая, напольная, одна из этих чудовищ в классическом стиле, жутко уродливая. Я перевернул её в темноте, когда проснулся. Грохот был ужасный. – Паркет, к счастью, не пострадал, – кивнул Азирафаэль. – Хотя воды вылилось немало, да и сама ваза действительно была очень тяжёлая. А вот букет пришлось заменить. К утру цветы завяли. Весьма печальное зрелище – сиреневый и белый, поникшие, как мёртвые бабочки. К счастью, ты перевернул только одну вазу, дорогой. Кроули воззрился на него в немом изумлении. – Откуда ты знаешь? – Я навещал тебя, разве это не очевидно? Приносил цветы, пересказывал последние новости, следил за домом. Правда, я не знал, что ты просыпался. Подумал, что ваза перевернулась из-за ветра – окно в тот вечер по случайности осталось открытым, а погода оставляла желать лучшего. Мягко выражаясь. – Ты приносил цветы? – тупо переспросил Кроули, пытаясь осознать. Мозг судорожно соображал. Он как-то пробовал подсчитать, когда именно просыпался в девятнадцатом веке. Это было в тридцать втором или что-то около того, Кроули действительно плохо помнил то время. Только смутные, тягучие сны и какие-то полуразмытые образы, которые он тоже принимал за сны. Не могла же ваза со свежим букетом оказаться там аккурат в тридцать втором по чистому стечению обстоятельств. Ангел даже не знал, что Кроули просыпался. Догадка казалась чудовищной и нереальной. – Ты носил мне цветы тридцать лет? – Девяносто восемь, – мягко поправил Азирафаэль, продолжая глядеть на него с едва различимой улыбкой. Заметив донельзя изумленное выражение лица Кроули (тот, кажется, впервые за шесть тысяч лет своего земного существования, забыл, как дышать), он невозмутимо пожал плечами. – Это было несложно. Кроули никак не мог подобрать слов. Вообще любых. С трудом резко вздохнул, когда грудь сжала неприятная судорога от недостатка кислорода, напоминая, что человеческому телу необходим воздух, и задышал нервно, рвано. Рука с тяжёлой витринкой дрожала, он поспешно опустил её на колено, теперь боясь выронить и разбить хрупкую шкатулку. Бокал пришлось поставить на столик, в нём было слишком много вина и оно плескалось слишком опасно. Кроули глянул на витринку, откуда на него спокойно взирал жёлтый сапфировый глаз с вертикальной трещиной зрачка, очень знакомый глаз, потом перевёл взгляд на Азирафаэля. – Ангел, ради всего… ох, да нахрен! Зачем? – Ты спал, Кроули, – повторил ангел своим пронзительно мягким голосом. Как сталь, обёрнутая бархатом. Будто в этих словах крылась вся суть. – Сто лет подряд. В один день тебя просто не стало. Я не знал, проснёшься ли ты вообще когда-нибудь. Всё, что мне оставалось – ждать и пытаться разделить это ожидание с кем-то ещё. Не могу сказать, что это было совсем не больно, мой дорогой. Круглый жёлтый глаз. Сирень и жасмин*****. Сон длиною в сто лет. Кроули бережно положил витринку на вытертую диванную подушку цвета тусклого золота. Цепочки на крышке тихо звякнули, когда тяжёлая шкатулка утонула в ткани. Смирение и мудрость в голубых глазах напротив жгли хуже Божественной Благодати на открытую рану. – Ангел... – он оттолкнулся от дивана, стремительно шагнул к Азирафаэлю и обвил того руками, рухнув на колени перед креслом. Переплавленная горечь растекалась по венам ядом, кипящим и сладостным. Тёплая, ласковая ладонь ангела осторожно огладила его плечо. Прикосновение через тонкую ткань свитера ощущалось до крайности остро. – Прости меня, – простонал Кроули, поднимая беззащитный взгляд. – И за те чёртовы сто лет, и за любопытство, за всё. Я не хотел… Я и думать не смел… Пожалуйста, прости. Вместо ответа пальцы коснулись подбородка, придерживая, и мягкие губы бережно накрыли его собственные. Кроули вздрогнул, застыл, словно его окатили ледяной водой. Не может быть! Несколько бесконечных, густых как патока мгновений Азирафаэль почти целомудренно целовал его, едва касаясь губами. Словно давал возможность прекратить это. Сделать вид, будто ничего не было. Будто они просто очень хорошие друзья. Один из которых спал сто лет, пока другой приносил ему цветы. И ждал. Сирень и жасмин. А потом Кроули ответил на поцелуй. __________________________________________________________________________ * – выше уже есть примечание об эпохе Регентства, Кроули её успешно проспал, а ангел действительно коллекционирует серебрянные табакерки, это есть в каноне. Чтобы не было путаницы, можем предположить, что табакерки Кроули дарил уже после того, как проснулся, покупал у торговцев антиквариатом, например. ** – шкатулка-витринка – выполнена полностью из стекла, обычно толстого, если это антиквариат, сейчас делают из любого; иногда на ножках, иногда без, внутри одна или две стенки (дно и стенка) могут быть бархатные; служит для демонстрации украшений или для их хранения; *** – вопреки расхожему мнению, Уайльд написал Дориана Грея не со своего знаменитого любовника Альфреда Дугласа, который очень походил на героя и внешностью, и характером. Роман вышел за два месяца до их знакомства и Уайльд позже называл его пророческим. Так что можем предположить, что Оскар познакомился с Азирафаэлем задолго до своей встречи с Альфредом и написал "Портрет" отчасти вдохновившись его историями о Кроули. Тогда прототипом Дориана стал бы сам ангел, художника Бэзила – влюблённый в него творец Оскар, а соблазнителем лордом Генри, который всегда незримо присутствовал в воображении Дориана, – Кроули. **** – на языке цветов, популярном в Викторианскую эпоху, сирень означает "первые волнения любви", а жасмин – "любовь", как правило, более плотский её вариант. Кстати, оба цветка упоминаются и в "Портрете Дориана Грея".***
– Ты сказал, его погубила любовь, – Кроули выводил пальцем бессмысленные завитушки на молочно-белом ангельском плече. Они лежали на полу, в ворохе покрывал, подушек и сброшенной одежды; в небольшом круглом озерце света от старого торшера, словно древние существа в прозрачной толще янтарной смолы. Волосы ангела светились золотистым ореолом. – Он встретил человека, который его уничтожил, – негромко ответил Азирафаэль, его тёплое дыхание Кроули чувствовал кожей. – Альфред Дуглас, так его звали. Лорд Альфред Дуглас. Очень красивый, талантливый юноша, склонный к излишнему драматизму и, увы, ослеплённый ненавистью к отцу. А Оскара точно так же ослепила любовь. Закончилось всё печально.* – И не тебе его судить? – Не мне, дорогой. – Я люблю тебя, Азирафаэль. Ангел молчал какое-то время, Кроули перебирал пальцами его тонкие волосы, похожие на золотую канитель. Воздух книжного мирно дышал им в лица сиренью и жасмином, как сладкий морок давно ушедших дней. Волнующих недосказанностей, секретов, близких сердцу тайн. Азирафаэль поднял руку, скользнув кончиками пальцев по смуглой коже, и плавным жестом подозвал к себе книгу с верхней полки. Томик послушно спланировал к нему, словно невесомый лист, опавший с дерева в октябре. Это было первое издание “Дориана Грея” из его коллекции, новое и яркое, будто только из типографии. Ангел вынул из книги плотный кремовый конверт без подписи и отдал его Кроули, не преминув задержать свои пальцы в его чуточку дольше, чем это было необходимо. В конверте лежал слегка желтоватый от времени лист такой же плотной бумаги, но чернила выглядели совсем свежими – ровные, округлые коричневатые строчки с восьмёрками-бесконечностями букв “д”. “Отель “Эльзас”, Париж 14 ноября, 1900 г.** Мой дорогой Эзра! Сегодня я чувствую себя превосходно, возможно этому поспособствовала продолжительная прогулка в открытом экипаже. Воздух необычайно чист и свеж, что вообще удивительно для Парижа в любое время года. Прошлой ночью я почти не сомкнул глаз. Уверенность в том, что мне не пережить эту зиму, доводит до бессонницы и приступов уныния. Ты осудил бы меня за подобный фатализм. Ты, милый мой мальчик, воистину спас мою душу – спас не в богословском, а в самом простом смысле. Но сейчас, я чувствую это, даже ты не сможешь исцелить меня, помочь мне. Я не могу существовать вне атмосферы Любви: я должен любить и быть любимым, как бы дорого не приходилось за это платить. Ты, мой дорогой, всегда лучше всех на свете понимал это. Я бы мог прожить всю жизнь с тобой, но у тебя есть другие обязательства – ты слишком прекрасный и добрый человек, чтобы ими пренебречь, – и ты смог подарить мне ровно столько солнц, сколько счёл нужным с присущей тебе щедростью. В самые тёмные ночи, закрывая глаза, я вижу твой светлый, сияющий небесной белизной образ на фоне той изящной архитектурной громады, к которой ты так привязан. Доблестный рыцарь на страже своей спящей Любви. Если всё, что ты рассказывал мне о нём, твоём лорде Генри, – правда, я могу лишь сочувственно пожать твою руку. Ибо ты, как и я, познал всю горечь и всю благодать Любви и Красоты. Мне хочется верить, что наступит день, когда все твои надежды и чаяния вернутся к тебе благоуханием сирени и жасмина в тех огненных волосах, о которых я так много наслышан. Знай, милый мой, я всегда желал тебе только счастья. Ты был светом для меня, но для тебя самого в этом мире не было света, пусть ты и отрицал это с упорством, достойным лучшего применения. Надеюсь увидеть тебя в декабре в Париже. Я достаточно слаб, чтобы покинуть Францию сейчас, и мой любезный доктор очень любит театральным шепотом возвещать близких друзей о моей скорой кончине в самых пошлых выражениях. Но, странным образом, я продолжаю держаться, вероятно, ему назло. На сегодня довольно. Всегда твой Себастьян Мельмот.”*** ________________________________________________________________________ * – роман Оскара Уайльда с лордом Альфредом Дугласом (или Бози, как его называли) довёл писателя до тюрьмы, разорения, лишения родительских прав и публичного позора. Собственно, тюремное заключение сыграло одну из главных ролей в довольно ранней смерти Уайльда. Это действительно очень печальная, почти трагичная история. Прочесть о ней можно в википедии или в любой биографии Уайльда. Поверьте, там есть о чём почитать. ** – отель "Эльзас" в Париже – место смерти Уайльда. Он долгое время тяжело болел, 13-26 ноября врач наблюдал некоторые улучшения, но 27 состояние писателя резко ухудшилось. Он умер через три дня, 30 ноября 1900 года. Ему было 46. **** – часть текста письма – цитаты из писем Уайльда Робби Россу – его первому любовнику и самому преданному другу. Именно со слов Робби мы знаем, как Оскар прожил последние недели своей жизни, именно Робби, а не Бози был рядом с Уайльдом, когда тот умер. Чертовски печально.