Жить

Дымно. Сухой кашель скребёт горло изнутри, а восьмигранная кованая кадильница в чужих руках всё льёт в кладбищенский воздух запах жжёного аниса и можжевельника. " — Жизнь и смерть, пламя и кровь… » Иорвет смотрит на чёрный уродливый камень у своих ног и вслушивается в слова, утратившие всякий смысл и вес, как если бы их повторили тысячу раз подряд. Пламя? Кровь? Смерть? Постоянные переменные обременительно-длинной жизни эльфа, не трогает нисколько. Но ведьмак роняет фразы — тяжело, с нажимом — и мысли против воли продолжают бежать вслед за ритуальными строчками: " — Восстань из праха тот, чью кровь я приношу…» Поправка, её принёс Иорвет. «Каждая пядь темерской земли полита кровью Вернона Роше, а ты всё равно забираешь у меня последнюю память, » — помнится, пробурчал он накануне, с неохотой передавая ведьмаку на растерзание осиротевший шаперон в бурых разводах. Честно? И сейчас давит на подступах к сердцу малодушное желание выхватить синюю тряпку, что вот-вот полетит в огонь. Сентиментальность. Стареет, видать. " — Приди как друг, ибо и мы тебе не враги…» Нервный смех срывается сам собой, и Иорвет ловит на себе осуждающий кошачий я-просил-абсолютной-тишины-взгляд. Но — о, праотцы — не враги? Давно ли? Незначительная, и всё же ложь в словах призыва действует на нервы, и эльф спешно переиначивает их в своей голове: «Приди как друг или приди как враг, если угодно. Хоть самим посланником дьявола. Только приди, сволочь.» — Вернись в мир живых, ты, что его покинул* — Припечатывает Геральт будто в довесок к мыслям Иорвета и скрепляет, как обещано, кровью и огнём: алые всполохи взвиваются над горящим в костре шапероном. — Теперь только ждать. Эльф лишь фыркает неоднозначно, мол, ждал уже. Да только проходить раз за разом через жернова времени устал до чертей: душа мелкого помола, того гляди, высыпется меж рёбер на радость злым языкам. Но усаживается в покорном ожидании среди высокого сухостоя, скрещивая длинные ноги. И рад бы не знать, откуда тянутся нити озлобленного, издёрганного, вопящего без голоса, да только смерть всегда расставляет всё по местам. — Чтоб я сдох… Ещё раз. — Раздаётся из ниоткуда и ото всюду сразу, но Иорвет даже не вздрагивает и головы не поднимает тоже: знакомый баритон так долгожданно режет тишину, что тут только улыбаться на грани сумасшествия да лелеять озлобленно-восторженную чекань сердца. — В какие замогильные миры, остроухий, мне нужно провалиться, чтобы больше никогда не видеть твою рожу? — Рад, что черти не съели твой язык. — Ощеривается сам себе, траве, земле и сквозь неё — самой адовой бездне, разом шалеет от возможности снова спорить с этим… этим… Паршивое выходит приветствие, но память былых времён уже вовсю хлещет по венам кипучей смолой. — Как оно там, за чертой вечности? Роше появляется прямо перед ним, на глазах сшиваясь из воздуха, бесцветный, туманно-молочный, как будто воображение, не спросясь, притащило его сюда из мутных снов, на, мол, держи. Сквозь тонкое кружево силуэта виднеется лес: ирония для эльфа — раньше ничего кроме он не замечал. — Ты выдернул меня с того света, притащил сюда ведьмака — привет, Геральт, — и палишь костры посреди леса ради сказки о загробной жизни? Совсем уже из ума выживаешь, старый псих? — Нет, ну ни черта не изменилось… — Встревает Волк, не давая уже набирающему воздуха для ответа Иорвету развить перебранку в полноценный спор. — Ладно, девочки, я буду у тракта, если понадоблюсь. Роше… Отлично выглядишь. Салютует на прощание под звук двойного фырканья и тактично уходит на расстояние достаточное, чтобы даже тонкий ведьмачий слух не смог различить голоса. Всегда был чересчур понимающим. — Хорош разглядывать-то, покойников не встречал? — Видение живейшим образом кривится, а Иорвет продолжает бездумно пялиться на рваную бесцветную рану чуть выше живота. Картинки из прошлого ковыряют тупым кинжалом затвердевшую память. — Ну гляди-гляди, совсем раскис, болван. — Ой, да заткнись ты. — Припечатывает наконец удовлетворённо, но иллюзия вкуса к жизни тут же схлынывает обманчивой волной. Он и так уже молчит — сколько? Иорвет перекатывает на корне языка горечь и мужественно прячется под вызывающим безразличием. — Ещё бы столько же тебя не видеть. Вернон невесело улыбается. — Ты так стар, и так непроходимо туп. Провести мёртвого пытаешься, да ты верно шутишь?.. «Скотоели проклятые уж полвека как с цепи посрывались, ажно носу в лес лишний раз не высунешь!» — С карикатурной точностью воспроизводит Роше, видимо, услышанную ранее жалобу какого-то здешнего кмета, подражая недалёкому деревенскому наречию. — А всё ента падаль, Оврет, пёс бешеный, да и только. Обозлился как помер командователь этих самых, полосок-то. Видать, свободу учуял.» И смотрит. Без огня, без ненависти, лишь с какой-то неуловимой жалостью на дне бесцветных зрачков. Впервые за многие века эльф чувствует себя не просто усталым — смертельно. Полвека… Полвека живой агонии. Людские кривотолки тогда разливались по деревням полноводно, заражая что твоя чума суеверные головы, а скоя’таэль лишь продолжал упрямо пляску огня и стрел. Руки были развязаны и свидание с виселицей отложено, а в груди надсадно ныло: ни заткнуть, ни выдрать; жалкие лохмотья былой гордости вываливались из драных карманов с каждой не задушенной вовремя мыслью о проклятом нордлинге. Солнце отмерило ещё десять лет прежде, чем Иорвет сломался окончательно. Из зеркал теперь победно смотрело изуродованное лицо скорби, о которой Aen Seidhe так любят слагать баллады — и таким эльф притащился к Геральту. «Один ритуал» — бросил он тогда, сверкнув ошалело глазом. — «Лучше б я сдох, я точно проклят, я искал смерти, чёрт! Vatt'ghern, дай мне увидеть его. Всего раз. Я прошу тебя.» Роше химмерически плавно садится рядом, одним своим видом выдёргивая из омута памяти, а Иорвет лишь дёргается и рассыпает нервный смех на выдохе прямо в бесстрастное лицо напротив. — У меня даже нет права на эту боль, ты представляешь? Непривычно доверительное повисает в воздухе и звенит, звенит, звенит, в голове, в костях, во взглядах — невыносимо… — Вернон, ты ещё любишь меня? — Хотел бы я сказать да, Иорвет. Но я просто прах, который ты разбудил. Без чувств и эмоций. — Геральт сказал также. — И всё-таки, я ещё помню каково это… — Он медленно приближается к застывшему лицу эльфа, скрадывая его — единственное на них двоих — дыхание, пока расстояния между ними не остаётся чуть больше, чем никакого, и тихо шепчет на самое ухо своим мертвенно гулким, трескающимся на несколько октав голосом, — Геморройно, остроухий. Ты такая заноза в заднице. — Ах ты… — Возмущённо задыхается эльф, отпрянывая, но перебивает сам себя глухим смехом. — О, Дева, какой же ты подонок! — Какого выбрал. — Я непритязательный. Вернон поднимается в полный рост и лениво тянется, больше вспоминая, каково это, чем действительно разгоняя фантомную кровь; эльф любуется, забывшись — первые солнечные лучи брызжут сквозь бесплотную клеть рёбер. — Светает, ушастый. Вали уже давай. — Куда? — А мне почём знать… — Тишина в последний раз обличает всё невысказанное. «Найди себе клок земли или уйди в окопы, найди дело по душе или продолжай кошмарить селян, найди новый лук и флейту, найди женщину, мужчину, эльфа, человека — найди душу, Иорвет, и прекрати так отчаянно подставлять горло под арбалетные болты и пеньковые петли». Но Роше улыбается в последний раз и просто говорит, — Жить.