“Но бессмертие это не вечная жизнь. Бессмертие — это когда люди вокруг тебя уходят.” (с)
Лишь в одном был неправ Цзинь Лин. — Встретил. Лань Ванцзи мог бы гордиться своим воспитанником, но молчание, что хранил Сычжуй, не было умиротворенным. Оно было отчаянным, резким, острым, как битое стекло. Он не показывал свою зрелость степенным молчанием. Он показывал свое отрицание. Ему нечего было сказать этому миру. А если бы и было, словами это было бы не передать. Лань Сычжуй отрицал этот мир, сохраняя тишину. — … Нельзя вот так просто… ЧТО?! Почему ты сразу не сказал?! — Цзинь Лин давно уже не был наивным мальчишкой. Он вытянулся, возмужал и стал серьезней, отпуская себя лишь в узком семейном кругу. Но иногда время словно застывало и резко сдавало назад, словно с издевкой напоминая: а кто-то все ещё принцесска. И тогда в суровом взгляде, тяжелой линии скул проступал тот самый юный господин из Ланьлин Цзинь. Лань Сычжуй на это лишь промолчал, снова безмолвно уставившись на водную гладь небольшого пруда. Цзинь Лин, оправдывая своё воспитание и кровь, год за годом медленно приумножал состояние, отстраивая небольшой особняк и прячась все глубже в горах. Крошечный, в сравнении с территорией Башни Кои, но этот островок спокойствия больше всего напоминал Древние времена. Больше всего напоминал о давно потерянном доме. Невысокие, дивные в своих узорах павильоны; тренировочное поле, на котором они изредка разминались и без этого прекрасно осознавая, что в их силе больше не было нужды; библиотека, в которой собирались сокровища со всей страны, хранившиеся по-современному — исключительно под стеклом, потому что время беспощадно сжирало “живые воспоминания”; и Храм Предков, в котором покоилось не больше десятка урн. В него благоразумно они заходили всего лишь раз в году. На большее… У Цзинь Лина не хватало душевных сил, у Лань Юаня… Смелости. И сейчас, умиротворенный водной гладью, что он мог сказать в ответ? Что крепкая хватка крошечных пальчиков и пронзительный взгляд — все, что у него есть? Цзинь Лин сказал бы, что он сошел с ума или, того хуже, что у него “крыша совсем поехала”, назвав это абсурдом. Вот только Цзыдянь, кольнувший искрой под рубашкой, обмануть невозможно. Пройдет много лет пока он сможет увидеть в ребенке того, кто любил его всем сердцем. Ещё больше понадобится для осознания того, что его, Лань Сычжуя, вряд ли примут с радушными объятиями. Но, несмотря на это все, он готов смириться с любыми лишениями и ещё большей болью, лишь бы ещё раз увидеть как Цзян Чэн, его любимый А-Чэн, снова улыбнется…*** Много лет спустя ***
— Долго ты будешь смотреть на меня так, словно я тебя сейчас под зад пну? И не надо думать, что раз я слепой, то не ощущаю как ты смотришь на меня. Сам научил этому трюку с ци, — несмотря на глубокую ночь и не менее размеренный сон, Цзян Чэн говорил так, словно не спал ни разу. — Спи уже. Я не собираюсь на ночь глядя обсуждать твои тараканы. Впервые за долгие годы Сычжуй чувствовал настоящее умиротворение. Не навеянное бесконечным созерцанием и тяжелое, как нефритовая плита. В голосе, ещё лишенном ленивой бархатцы, но уже глубоком, не мальчишеском, было больше, чем они когда-либо друг другу говорили. В этой жизни и той. Им не нужны были слова. Теперь он понимал мастера Вэя и то, как тот жил спокойно себе со своим “драгоценным Лань Чжанем” и не испытывал никаких неудобств. “Мне жаль”, — хотелось сказать Сычжую. Черты лица перерожденного Цзян Чена были острее даже в юношестве. Со временем их можно будет назвать “хищными”, но сейчас, ослепленный своей любовью, пережившей едва ли не само время, Лань Сычжуй думал только о том, что ему абсолютно на все плевать. — Спи, сердце моё… Его А-Чэн рядом. Казалось, стоит обнять чуть крепче и хрупкое на вид тело рассыпется, но под обманчивой хрупкостью и пергаментно-белоснежной кожей была сила, способная бороться. Вот он, контур мышц, ещё не сформировавшихся окончательно, но уже познавших тяжесть обращения с мечом. Каждый сантиметр тела, столь любимый им, Сычжуем, был наполнен силой настолько, что временами вокруг них искрило. В прямом смысле этого слова. Да, им сложно и в новой жизни… … Но это не важно.***
… А где-то на территории их маленькой обители, обняв старую, но добротную урну, с выбитым на ней узором Цинхэ Не, тоскливо смотрел на звезды Цзинь Лин. Лишенный лоска, стати и любого намека на упрямство, в мятой одежде, с растрепанными волосами, обиженный на весь белый свет и безнадежно пьяный. — Вернись ко мне… Утром он проснется и как ни в чем не бывало начнет доставать Сычжуя, командовать человеком, когда-то вложившим в его воспитание больше, чем вся вселенная и с содроганием ждать ночи, когда уставший разум и тело будут требовать лишь одного.Покоя.