A painting that will never be finished

      В предпоследний день ноября, когда иней намертво сковывает опавшие листья, а простые обыватели спросонок ежатся в своих постелях, кутаясь в одеяла и думая о том, что пора бы встать и бросить в печь лишнюю охапку хвороста или пару поленьев, Он мчится, обгоняя рассвет, мимо каждого окна, оставляя за собой дивные, причудливые узоры. Но вдруг, лишь озорного любопытства ради заглянув в мансардное окошко под ветхой, латанной-перелатанной крышей, останавливается и замирает, не в силах отвести взгляд. От хрупких запястий, от тонких пальцев, сжимающих кисть, от босых стоп, что невесомо, едва-едва касаются пола, от угольно-черных волос, в беспорядке опускающихся на плечи и слегка выпирающие ключицы. И от глаз. Теплых и одновременно бездонных, затягивающих, словно болото, и глядящих сосредоточенно и внимательно. Не на Него. На картину, которая (уж Он знает наверняка, даже не бросив на нее ни единого взгляда) никогда не станет таким шедевром, как ее прекрасный создатель, что сидит сейчас на табурете посреди холодной комнаты и мазок за мазком заканчивает свое творение.       Он прерывисто выдыхает от восхищения, и для Художника этот выдох — порыв ледяного ветра, который заставляет вздрогнуть и бросить взгляд на окно — закрыто ли. А затем встать с табурета и пройти в угол комнаты, к печке — подбросить туда поленьев и задержаться на мгновение, поднося к теплу пальцы, что за такой короткий миг успел сковать холод. Когда Художник возвращается к своему полотну, Его уже нет — умчался дальше, оставив за собой лишь обещание вернуться, что морозным узором разлилось по стеклу, через которое уже проникают первые солнечные лучи.       Он возвращается под вечер, входит в пустую теперь комнату, словно к себе домой, разглядывает каждую вещицу, принадлежащую Художнику, сует нос в каждый ящичек, считает тюбики с краской и подушечками пальцев пробует на гладкость ворс кистей, что тут же покрывается инеем от его мимолётных прикосновений. А потом, совершенно заскучав, бесцельно ходит из угла в угол, меряя комнату своими легкими, невесомыми шагами.       Когда дверь наконец открывается и Художник входит в комнату, пол под ногами отчего-то кажется прохладнее льда, и каждая дощечка надрывно скрипит и трещит, скованная сухим и беспощадным морозом. Художник ежится и дрожит, хмурым взглядом наблюдая, как в печи издевательски пляшет горящий в полную силу огонь. «Неужели четырех поленьев было мало?» — думает, открывая дверцу и подкармливая обжигающе-капризное божество, что вместо обещанного тепла встречает сейчас пробирающим до костей холодом. И тут же, едва сняв верхнюю одежду, прячется под одеяло, сворачивается калачиком, обнимая себя заледеневшими руками и засыпает.       И снится Художнику яркое, солнечное лето. И парень с теплыми ореховыми глазами, перебирающий пальцами золото спелых колосьев, что тихим шорохом отзываются на прикосновения. Ветер ласкает его волосы, и Художник, глядя на все это, усмехается, нежно и по-доброму. И на реальном, действительном лице, едва различимом в темноте остывшей мансарды, тоже расцветает очаровательная, теплая улыбка. И Он, гадая, что же такого снится Его Художнику, не может оторвать взгляда от улыбки и мягким касанием со всей своей озорной нежностью проводит рукой по черным волосам.       Лицо Художника мрачнеет, и веки, бледные и тонкие, приподнимаются, медленно и неохотно, чтобы глаза могли всмотреться в темень ночи, посреди которой тот проснулся, разбуженный непонятной силой от столь прекрасного сна.       Художник накидывает на плечи плед и, ступая по холодному полу, словно по остриям ножей, садится на табурет и берется за кисть. И по памяти рисует те прекрасные, согревающие до самой глубины души глаза, смешивая на своей палитре самые теплые оттенки и лёгкими, любовными мазками нанося их на холст. И в груди Его что-то разгорается, когда Он смотрит на эти глаза на картине, и заставляет Его в неистовой ярости сжимать кулаки и топать ногами, словно Он — дитя малое, капризное. Ревнует. Ревнует и зло смотрит на свое отражение в ночном стекле, потому что Его глаза — не такие. Льдистые и холодные, темные, словно вода на самом дне замёрзшего озера, в которое не проникает через толщу смертельно холодной воды ни один лучик солнечного света.       Он хватает Художника за запястье, и тот отдергивает руку от полотна и роняет кисть — морозное прикосновение жжет, словно раскаленные прутья, заставляя буквально отпрянуть, в непонимании озираясь по сторонам, но ничего — ни тени, ни шёпота, ни шороха, лишь гулко раздается по полу звук кисти, что катится куда-то в угол по сухим, потрескавшимся от старости доскам неровного деревянного пола.       Он отступает в угол и садится, спиной касаясь стен, что тут же покрываются паутинкой инея, и снова смотрит на картину. А в памяти разворачивается другая, где Он — сам ещё человек, с такими же тёплыми глазами, как у парня с холста. Теперь Он уже не помнит, что такое лето, не может касаться пальцами зелёной травы и слышать пение соловья теплой ночью, когда небо усыпано яркими звёздами. Все, что Он может — это нести за собой холод, что сковывает тела и промораживает до самого нутра, забирая надежду и заставляя сердца биться медленнее, а то и затихать совсем, на веки вечные.       Художник стремительно зябнет и дрожит неистово всем своим хрупким телом, и, чувствуя, что силы покидают его, с безнадежностью отодвигается от холста и укладывается обратно в постель, сетуя, что она уже успела остыть, но надеясь забыться крепким, спокойным сном, который укроет от смертельного, словно забирающего саму его волю и жизнь, холода. И Он уже тут как тут — укладывается рядом, оставляя на затылке невесомый поцелуй, что заставляет Художника укрыться с головой одеялом, и проводя пальцами по изгибам тела, которое тут же холодеет на несколько градусов, потому что кровь застывает в жилах и течет медленно, словно тягучая патока, не разнося по клеточкам ни самой мелкой крошки такого необходимого и желанного сейчас тепла.       «Ты убиваешь его, — слышит Он шепот у себя в голове и отмахивается от него тут же. — Одумайся, послушай». И правда: дыхание, слабое и поверхностное, уже едва различимо в комнате под крышей, в которой стоит теперь почти безмолвная тишина, нарушаемая лишь редким потрескиванием поленьев в печи да шуршанием мыши в дальнем уголке.       «Много ты знаешь!» — зло смыкает губы и лишь обнимает крепче, обвивая руками и теснее прижимая к своей груди, в которой уже давным-давно не бьётся скованное вечной мерзлотой сердце. И замирает, до самого рассвета, улыбаясь самому себе и холодной тьме, что окружает Его, упрямо-счастливый лишь потому, что может быть рядом со своим прекрасным Художником.       Когда первые лучи рассветного солнца проникают в мансарду, Художник не просыпается, и Он, вскочив с постели, понимает наконец, что натворил, и кричит беззвучно. И крик этот рассыпается в воздухе тысячей крошечных колких льдинок и оседает на пол, усыпая его кристалликами, искрящимися и переливающимися на свету.       Глотая слезы, что высыхают тут же, обращаясь в снежную пыль, Он оставляет прощальный поцелуй на промерзшей коже, которую уже никогда не отогреть, и забирает взамен последний вздох, ещё сохранившийся за сомкнутыми губами, бескровными, холодными и безжизненными, как Его собственные. И со скорбным, надрывным плачем, что воем морозного ветра разрывает рассветную тишину, уходит, лишь в последний раз взглянув на картину, что уже никогда не будет закончена.