Машинам не больно

Перед глазами — холщовая, кажется, тьма с серыми вкраплениями, плохо прокрашенными. Как его гребаная жизнь через призму "идеального" машинного взгляда. Под ногами вроде бы бетон, старый, крошащийся от тяжелых шагов "конвоиров". Как его кости, при взгляде в стеклянные, неживые, без капли эмоций, глаза Коннора, когда парнишка курок спускает. В носу жжет, а в горле вот-вот устроит вечеринку выпитый на завтрак виски от запаха гнили, витающего вокруг, оплетающего словно лианы, внутрь, в легкие, к сердцу, лезущего, не дающего вдохнуть. Вроде давно пора к нему привыкнуть — всю жизнь провел в этом гниющем заживо городе, но до сих пор скривиться хочется, по-детски, как Коул, когда ему мама тарелку брокколи протягивала. Сейчас можно. За тканью мешка все равно никто этой слабости не увидит. Да и какая разница? Не плевать ли этим бандюгам какую рожу скорчит тот, чьи мозги через пару минут художественно размажутся по стенке? И откуда они только взялись? Точнее, почему сейчас, и почему целью стал он? Зачем им детектив с коробочкой с пеплом сгоревшего в агонии сердца, пустоту в груди янтарем заливающий? Может просто не нужен он никому, не вспомнит никто, да и не жалко старого волка одинокого, от стаи отбившегося, от ран изнутри подыхающего? Верно. Не жалко. Волки раненых бросают. А вот Коннора жалко. Машина машиной, но тянуть в рот остатки чьих-то извилин, обрывки чьих-то мыслей и несбывшихся мечтаний, наверное, не особо приятно. Может хоть это заставит диод на белоснежной ледяной коже виска перекраситься с зимы да на осень? Может, дрогнет насос, что вместо сердца в груди у мальчишки, с ритма собьется, когда вместо безымянного груза для морга он увидит того, кто на карте памяти крупными буквами "неуравновешенный" выжжен? Твою мать. Не стоило все-таки с утра столько пить. И даже не закусил ничем. Видимо, не только желудок не оценил, что последние три дня в нем только плохой алкоголь негромко плескается, но и мозг решил показать характер. Разжижился, девиант чертов, совсем нормально функционировать перестал, мысли дурацкие через броню оцепенения и ненависти ко всему пропускает. Еще и к остаткам сердца пробиться пытается, киноленту воспоминаний последних мотая. На жестком стуле, привинченном к полу, у нормальных людей — мама, папа, счастливые годы, а у него только темная, чуть кудрявая челка и странно теплый, невозможный взгляд, ох, Хэнк, ты сошел наконец-то с ума. Со скрученными больно за спиной руками у любого — обиды, прощения, смех, шоколад и рассветы, может любовь и самую капельку боль, а у него холодные пальцы в перчатках из подобия кожи и первая робкая улыбка не потому что программа, а потому что кажется понял значение фразы "я счастлив". Под дулом пистолета должна быть вся жизнь, а у него только чертов RK800.

***

Тьма исчезает постепенно, тонет в режущем свете тусклого солнца, еле пробивающемся в комнатушку, цепляется за углы, за стены, поросшие плесенью, в темные нитки вплетается, но уступает. Она всегда свету уступает, таков закон их вечной игры в догонялки. Утро: солнце восходит, и ночь убегает прочь. Вечер: чернота наступает, и свет исчезает на время. Не догнать. Не обнять. Никогда не пересечься. Разве что вот в таких затхлых мерзких местечках да на сетчатке заложника перед смертью. В коридоре шаги. Странно знакомые, наверное, сознание уже и на мираж готово. Но вот из тени выходит тот, кто почему-то уже какую неделю заменяет собой алкоголь. Смех вместо искристого шипящего шампанского, улыбка вместо светлого пива, серьезность в темных глазах заместо терпкого виски. Первое желание при виде Коннора — громко, со вкусом и десятком красочных эпитетов высказать все, что он думает о выгоревших до основания мозгах горе-андроида. Но Хэнка опережают. — Привет, RK800. Опусти свою пушку на пол и надень на себя наручники или придется рыть могилку для лейтенанта. Считаю до одного, — из темноты угла под негромкий уверенный голос с лязгом вылетели серебристые браслеты и, прокатившись по полу, с глухим стуком врезались в ноги андроида, — А вы, господин лейтенант, лучше промолчите, передовая модель сама как-нибудь решение примет, — продолжила женщина средних лет, делая шаг в светлую часть помещения и критически оглядывая следы плесени на черных туфлях. Диод на виске у мальчишки вспыхнул пожаром на мгновение, когда взгляд, присыпанный корицей, скользнул по неаккуратному месиву в темных, черных почти, крови разводах, заменившему Хэнку лицо, и покрылся корочкой льдистой. Холод — это страшно. Потому что в нем нет ничего. Только равнодушие и машинная точность движений и мыслей. Нет. Не так. В нем нет мыслей. Только точный, выверенный до последнего байта, последнего движения силиконовых мышц и стеклянных глаз, алгоритм. А еще холод не несет помощи. Только убивает тех, кого нужно, а всем остальным механически клеит ярлычок из морга "сопутствующий ущерб". Почему-то вдруг сердце раненой птицей в силках железных трепыхнулось, крылья о прутья раня. Наверное, потому что ему казалось, что он похерил все коды в кудрявой башке пару месяцев как. Но, видимо, он ошибался. Вот только машина от КиберЛайф не выбросит единственное после рук и базы памяти, забитой боевыми искусствами, оружие, не потянется за наручниками и не защелкнет их на тонких запястьях. Это сделает человек, готовый умереть за другого. — Что вам нужно? — идеальный, максимально приятный слуху, голос не дрогнет, ничем не выдаст бесконечный программный сбой, что спешит единицами и нулями с внутренней стороны зрачка. Только взглядом позволит скользнуть по родному лицу на секунду, кровавые метки выцепить, мутную пленку безнадеги, хотя лучше бы виски, в глазах разглядеть и снова запустит алгоритм "спасения заложников". Все потом, все потом. Сейчас важнее уйти без новых цветков черной орхидеи под тонкой человеческой кожей и не убить каждого, кто хотя бы подумал о том, чтобы причинить боль. — Одна из лучших моделей КиберЛайф, милый. Ты даже не представляешь, сколько стоишь на черном рынке, — сквозь все протоколы и коды, ломая их, руша строгий порядок, кроша все алые защитные преграды, пробивается отвращение к женщине, что стоит перед ним. А за ним в образовавшиеся проломы лезут ядовитые щупальца совершенно не человеческой, беспощадной ярости, вьются, карабкаются по обломкам системы, расцветают кровавыми соцветиями ненависти. И идеальный RK800 теряет контроль. Коннор переписывает собственные протоколы, в которые вносил изменения уже давно, с того самого пятого бара, наверное. Защитить. Уничтожить опасность. Спасти. Алая вспышка на виске — поминальный огонь по лучшей модели КиберЛайф. Горящие обрывки старых кодов осыпаются на крышку ментального гроба где-то в глубине сознания. Прощай, андроид. Здравствуй, девиант. — Лейтенант, закройте глаза, пожалуйста, — и не проверяя, зная, что поверит спокойному голосу с дрожью где-то глубоко внутри, серьезному взгляду с крошевом беспокойства по краю шоколадной радужки и нервным движениям пальцев, Коннор рванулся вперед. Через пять минут раздался пятый по счету глухой удар мертвого тела об пол, и Хэнк открыл глаза. Окей, теперь он рад, что давно ничего не ел. Потому что во рту становится горько от подступающих рвотных позывов. Он многое видел за годы службы, не раз был в морге и раз десять ловил психованных садистов-маньяков, когда они истязали своих жертв. Но, видимо, ни у кого из них не было андроида с вшитой глубоко в подкорку боевой программой, которую не вытравишь ни тепловатым чаем на двоих вместо терпкого виски за просмотром "В мире животных", ни почти человеческим смехом, пока Сумо устраивает бесплатные умывания хозяину, ни объятьями, когда руки опускаются снова, и кажется внутри что-то снова ломается, только тонкими неживыми руками обратно вправляясь. Даже чертова свобода и табличка на лбу под челкой кудрявой "я — девиант, я — человек" не справляются с чем-то таким глубинным. С тем, что чертов Создатель, Камски, чтоб его черти в аду поджарили, поместил в основу основ каждой своей машины — защита первого круга. Только он не учел, что если постараться, то вполне возможно подвинуть его с единственного места в этом кругу. Не учел, что андроид может взбунтоваться и переписать себя целиком. Даже добавить новые лица в список защиты первого приоритета. Пол больше не пыльный, он скользкий от крови и чьих-то внутренностей. Между покореженными телами со сломанными конечностями и свернутыми шеями тускло поблескивают испачканные стволы. Он не слышал ни одного выстрела. Женщина, которая говорила с Коннором лежит в самом углу. Узнать ее можно только по туфлям, тело слишком похоже на товар мясника. Комната напоминает пыточную Люцифера или адов пир. Но ему как-то плевать. Никто из этих безликих трупов не был достаточно хорошим человеком, чтобы его жалеть. Просто запах крови слишком насыщенный и свежий. А еще... а еще Коннор, что стоит посреди этого кошмара на коленях и трясется, трясется будто крик раздирает горло, и слезы выжигают глаза. Нужно подойти. Обнять. Поддержать и сказать, что все хорошо. Вот только веревка впивается в запястья и щиколотки, оплетает, не пускает, как чертовы предрассудки, что не давали машину полюбить. Себя он разрушить и снова собрать, детальки правильно, будто в детском пазле, совместив, смог. Убеждения, что росли годами на осколках прошлого, смоченных алкоголем, порвать тоже сумел. Он заново эмоции в сердце построил. Обычная веревка все не дается. — Коннор... — имя горло дерет похлеще кошек, что душу на ленточки давным-давно изорвали. А тонкие пальцы уже вокруг веревок вьются, дергают, режутся о края, и синяя кровь смешивается с красной на полу. Мальчишка спешит, двигается судорожно, нервно, глаза опускает, да губы до тириума кусает, неаккуратные ранки оставляя. Диод не видно, но Хэнк знает - он вспышками революции посверкивает, непониманием частит и страхом заходится алым. Как только последний виток падает на пол, бесконечным кольцом времени на нем оставаясь, он Коннора на себя дергает, руками оплетает, от всего на свете защищает ранимое все еще сердце, к груди кудрявую голову прижимает и слушает, слушает заполошный стук насоса под ребрами из какого-то там сплава. Ему не нужно слышать, что мальчишке страшно до жути от того, что сделали руки, не нужно представлять, как тот будет еще долго вскакивать посреди ночи с голубоватыми потеками на висках и бежать в ванную смывать приснившуюся кровь, не нужно читать "программный сбой" по губам. Ему нужно только чувствовать, как успокаивается постепенно чужое практически сердце, пока Коннор слушает в ритме его собственного "Все хорошо. Ты меня спас. Ты не машина войны. Машинам не бывает больно."