Дурные сны - дело нехитрое

      Лев Павлович Вольмер добрался до кровати уже за полночь. Благо спальней ему служило одно из помещений на втором этаже участка. Неимоверная усталость, накопившаяся за последние недели, смешавшаяся в равной пропорции с тупой злостью и тихим, накатывающим периодически отчаяньем выпили последние силы. Сильно ныла старая рана, уже забытая за последние годы. Мужчина понимал, что сейчас он бесполезен, все дело ждет его на рассвете и если он не поспит хотя бы несколько часов, то пользы не будет от него никакой.        Бубня себе под нос: «Давай, надо уснуть, иначе даже сдохнуть нормально завтра не сможешь», он отцепил с пояса саблю, снял форменный китель, стащил сапоги и прямо как был в рубашке, жилете и штанах завалился на узкую койку.       Физически его тело засыпало еще на ходу, но сам он боялся уснуть. Боялся, что за эти несколько часов случится еще что-нибудь, с чем он, опять, не сможет справиться. Ну не учили его воевать с нечистью, не учили. Боялся, что опять свалится в бездонную черную яму сна, выныривать из которой тошно, а проснувшись, ощущаешь себя еще более разбитым, чем ложился. Боялся, что вообще на этот раз не проснется, а этого было нельзя. Никак нельзя.       Устроившись, он закрыл глаза и тихо прошептал то ли молитву, то ли просьбу к кому-то: -Пусть придет она, ну пожалуйста. И провалился в темноту. ***       Высшие силы услышали тихую просьбу радищевского полицеймейстера. Он точно знал, что сейчас спит, ведь находился в небольшой, странно обставленной комнате. Вдоль двух стен шли сплошные шкафы с книгами, у третьей стояла большая кровать странного, непривычного ему вида, а у четвертой, у окна, деревянный массивный стол с ящиками, так напоминавший ему тот, что стоит в основном помещении его конторы. На темной столешнице лежали книги, какие-то листы и стоял жужжащий ящик, который иногда показывал картинки и играл тихую музыку. Свет был привычный ему, мягкий, похожий на свечной, только лился из странного приспособления, привинченного в стене.       Мужчина посмотрел на кровать, на которой сидело, закутавшись в плед, так хорошо знакомое ему видение. Странная девица с коротко остриженными слегка вьющимися темными волосами, огромными темными, невероятно теплыми глазами, слегка смуглой кожей и чудовищно странной для него улыбкой сидела, закутавшись в плед и прислонившись спиной к стене. Из плотной, махровой ткани приятного коричневого оттенка выглядывали обе руки и голые плечи, пересекаемые парой тонких тесемок. Она, как всегда, читала книгу, а одной рукой поглаживала здорового пушистого кота. Второй, гораздо меньше и с светлой шерстью, спал у ее полусогнутых ног.       Этот второй кот проснулся при появлении мужчины, поднял на него свою странную мордочку с вдавленным носом, что-то мяукнул, узнавая и снова уснул.       А Лев Павлович привычно подошел к женщине, залез на кровать, чтобы взглянуть на книгу, которую она читала. На корешке (чтобы разглядеть его, пришлось прилечь почти впритык) значилась фамилия Шекспир. Офицер удивился. Полгода назад его приятель Ерохин настоял на необходимости прочтения некоторых произведений этого англичанина. Пьесы ему понравились, особенно «Кориолан» о жизни Рима. Читая, он задавался вопросами: «А есть ли этот англичанин в ее мире, и как она к нему относится?» Пришел к выводу, что ей бы не понравилось.       Перевел взгляд на страницу, рядом с текстом была иллюстрация, изображающая трех страшных ведьм. Потом взгляд сам собой скользнул на тонкие пальчики девушки, придерживающие страницы. Вольмеру нестерпимо захотелось коснутся их, погладить, почувствовать их тепло. Он подавил в себе это желание, ибо все равно невозможно коснуться сонного призрака, и, выйдя из-под очарования желания телесного контакта, заметил, что на одном из пальчиков исчезла уже тонкая белесая полоска от кольца. Где-то глубоко в душе шевельнулось довольным котом странное собственническое чувство, довольство.       Лев встал и огляделся внимательнее. В комнате многого недоставало из того, что было здесь раньше. Да и книг на полках поуменьшилось. Откуда-то изнутри накатила волна гнева:       «Скотина! Мало того, что сам ушел, девушку посмел бросить после помолвки и позорного сожительства посмел бросить, так еще и на ее книги (самое святое!) посягнул!» -Вот что за человек… - проговорил он и устало опустился на мягкий ковер на полу, привалившись спиной к шкафу с книгами. Постепенно злость покинула его, а потом начали словно выливаться из души усталость, боль, растерянность и страх, скопившиеся там за эти недели.       Невысокий, уже не первой молодости мужчина сидел в комнате и просто смотрел, как эта странная девушка в странном месте занимается странным, по его мнению, делом. Но таким уютным. Он в сотый, тысячный раз вглядывался в ее лицо с плавными, классическими чертами, напоминающими Мадонн с европейских картин, только каких-то неправильных Мадонн, не святых, живых и даже в чем-то порочных. Прямой нос с легкой горбинкой, оставленной там неудачной дракой, тонкие, изящно изогнутые губы, сами собой складывающиеся в совершенно невозможно действующие на него улыбки, крупные темные глаза, окруженные опять тенью усталости, как он заметил с легким неудовольствием.       Вольмер отдыхал. Лучше ему было бы, только если бы осуществилось самое заветное желание последних лет- согнать наглое животное с места и самому устроиться рядом, может даже положить голову ей на колени, позволить тонким нежным пальчикам пробегать по его волосам. Но как он может вклиниться в этот сон? Здесь он всего лишь призрак, смотрящий со стороны на странную девицу в странном мире. Однако же, это его сон, а значит здесь он мог мечтать, о чем угодно, даже о чем-то недозволенном. Иногда. Но не сегодня. Сегодня предчувствие неминуемой беды ныло в сердце и хотелось просто ее тепла. Хотелось, чтобы его, опять попавшего между молотом и наковальней просто пожалели, как делала няня в далеком, забытом уже детстве, когда дети соседских дворян дразнили его, а отец злился на жалобы сына и его неспособность дать отпор обидчикам.       Даже сейчас, прибывая в царстве Морфея, в своем тайном, желаемом видении, он не мог забыть о том, что ждет его через несколько часов. И что будет после. Лев Павлович искренне надеялся завтра достойно погибнуть, потому что иначе его наверняка ждал бы суд, как бы дело не повернулось, и очередная ссылка. Только теперь уж ближе Сибири не сошлют. И дай-то бог, если солдатом конвоя, а не каторжником. Мужчину грызло не столько будущее личное унижение, сколько четкое понимание, что это будет последний гвоздь в гроб отца, и без того настрадавшегося от беспутного сына.       Девица пошевелилась, провела рукой по волосам, прочесывая их и откидывая назад. Такой привычный жест, оставшийся со времен, когда кудри на ее голове были еще короче. И Вольмер увидел то, что особенно его расстраивало в любимом сне в последние месяцы: тоненькая прядка седых волос на виске, скрытая обычно, показалась на свет. -А жаль все-таки, что я не могу его вызвать на дуэль и убить. Воистину, он этого достоин. – негромко проговорил он. Лев Павлович вообще часто вслух беседовал со своим видением.       Девушка подняла на него голову, будто услышала. Всмотрелась в пустое пространство. Потом потрепала спящего кота, тот недовольно поднял голову: -Мда, Чудовище, хозяйка твоя совсем с катушек съезжает. Ей уже голос собственноручно придуманного персонажа слышится не только во сне, но и на яву. Эх, а ведь как было бы неплохо, если бы Лёва был не просто сном, а? Ведь неплохо бы, Чудовище, было бы кого-нибудь похожего встретить.       И вновь голова склонилась над книгой, как-то странно то ли вздохнув, то ли всхлипнув.       А напротив ошарашенный, непонимающий, не осознающий всего смысла только что услышанного, стоял вскочивший на ноги взлохмаченный мужчина, которого его сонное видение только что назвало по имени. ***       Встрепанный, взмокший, выглядящий как никогда потерянным, бледнее еще более обычного с тяжелыми синяками, залегшими под почти бесцветными глазами, полицеймейстер сидел в темноте и вспоминал, как много лет назад, еще по дороге на Кавказ в ссылку свою, он проезжал небольшое село, расположенное вблизи крепости и заночевал на постоялом дворе. Да, именно тогда он впервые увидел этот плод своего больного, видимо, мозга.       Маленькая девочка, лет 9-11, долговязая, вся какая-то вытянутая, с тонкими руками и ногами, вся состоящая из локтей и коленок, с коротко обрезанными волосами, одетая в просто неприличные яркие короткие тряпки, открывающие ноги и руки, сидела в небольшой светлой комнате на кровати и рыдала. Горько, навзрыд, захлебываясь. Он попытался ее успокоить, но она словно не видела его, не замечала ничьего присутствия.       Ребенок был не из бедных явно, ведь в комнате, хоть небольшой, но не бедно отделанной, даже с бумажными обоями на стенах (неслыханной роскошью!), кроме кровати и странного по виду шкафа, было множество полок, заставленных книгами, и небольшой секретер, на откидывающейся части которого разбросаны были предметы, значения которых он не понимал. А вот игрушек, приличествующих ребенку из приличной семьи, тут не было. Вообще никаких.       Девочка рыдала. Он попытался уйти и не смог покинуть комнату. Тогда подсел поближе и начал что-то говорить успокаивающим тоном, слегка кривясь, в надежде, что его сонное видение услышит и успокоится. Всегда ненавидел слезы, а уж тем более истерики. Но ребенок никак не реагировал, а когда он попробовал прикосновением обратить на нее внимание, пальцы просто провалились через ее плечо, заставив отпрянуть. Это пугало, так как комната, все предметы в ней казались настоящими, плотными, а вот она была словно бесплотным духом. Или он был таким.       В всхлипах офицер разобрал, как девочка причитает: -Не дура я, не дура, и книжки у меня не дурацкие. Нормальные онииии       И дальше что-то про несправедливого отца, видимо отчитавшего свое неразумное дитя за неправильный выбор.       «Лучше бы одежду ей справил нормальную, чем за книжки отчитывать»- подумалось Льву. Он перевел недовольный взгляд на книжку, действительно валяющуюся раскрытой на полу недалеко от кровати. С интересом посмотрел. Слова были написаны как-то неправильно, не хватало некоторых букв, однако прочесть можно было. «Гнев, богиня, воспой Ахилеса, Пелеева сына, Грозный, который ахеянам тысячи бедствий содеял…»       Значилось на открытой, одной и первых, странице.       Вольмер посмотрел на девочку куда более заинтересованным, откровенно удивленным взглядом. Строки оказались знакомыми. Не был он большим любителем литературы и писательских стараний, не высокие материи его думы наполняли, сам он больше к точным и воинским наукам тяготел во времена учения. Но эту книгу знал. Да и как не знать, имея приятелей среди любителей словесности. Перевод великой «Иллиады» древнего сочинителя Гомера не узнать он точно не мог. Вспомнил, что сам зачитывался ей, особенно описанием битв и храбрости геройской древних греков. Да только было ему в ту пору лет значительно больше. А тут совсем еще ребенок.       Тогда он проснулся и смог вспомнить свой сон во всех деталях, что бывало прежде не часто. И весь день задавался еще вопросом, что ж требовал от необычной девочки отец ее, если за «Иллиаду» ругал глупой? ***       Военная жизнь быстро захватила его. Ему нравилась служба, да и отвлекала она от тяжелых мыслей о бывшей возлюбленной и знакомцах, отказавшихся от него, об отце и домашних, которых он так подвел.       Воевалось тяжело, сложно, но интересно. Он нашел выход своей злости и стыду за собственную глупость в отчаянной храбрости. А время от времени, как он замечал, в моменты душевного беспокойства, снилась ему странная девочка. Все больше узнавал он о мире, в котором она живет. И не нравился тот совершенно. Дочь приличных родителей ходила с обрезанными волосами и в мужской одежде, да такой, что и последнему крестьянину или скомороху стыдно было бы показаться перед честным людом. Впрочем, другие люди одевались так же. Даже ее грузный высокий лысеющий отец и мать, уже не молодая, но не утратившая привлекательности женщина, позволяющая себе ну совсем уж непристойный даже по меркам петербургских дам полусвета вид.       Сильнее одежды, повадок и странных предметов, заставляли его недоумевать и злиться, сильно злиться, принятые в семье манеры. Девочка, которую должно растить приличной девицей, обучать премудростям женским, оберегать, вечно была одна. Один на один со своими книгами. Даже гувернантки или служанки у нее не было. Она училась в каком-то странном заведении, где девицы обучались вместе с юношами.       Он помнил, как, воспользовавшись тем, что его никто не слышит, ругался самой отборной бранью, подслушанной в свою очередь у простых солдат и собственного денщика, наблюдая, как зареванная (опять! Ну что же она все время ревет!) девочка с синяками на руках и лице, разбитым носом, рассказывает матери, отцу («Этакой здоровой каланче» - как злобно отмечал про себя Лев, всегда испытывавший неудобство из-за малого роста), как ее избили за что-то несколько однокашников. Тогда эти странные люди поступили и вовсе непонятным ему образом. Малышку отругали за запачканную одежду, за то, что полезла в драку с несколькими. Не защитили. Не выслушали. Не обратились к содержателю учебного заведения, даже не направили претензию родителям обидчиков. -Справляйся со своими проблемами со сверстниками сама. Не маленькая уж! - фраза, повергшая его в шок и точно убедившая, что видит он в снах мир кошмарный, неправильный глупый. Он понял бы, если бы она была мальчишкой, собственный его отец не влезал в склоки с соседскими, даже крестьянскими детьми, воспитывая в сыне характер. Но она была девушкой! На которую подняли руку сразу несколько человек, часть из которых, как он понял, были мальчиками.       В тот миг он был невероятно зол, а после рассудил, что такое могло произойти только в одном случае: если отец ее поднялся с самых низов и место в обществе занимал неподобающее его рождению. И очень, очень боялся его потерять.       Проваливаясь в сон и видя ее, он печально вздыхал и наблюдал. И испытывал очень странные чувства. Долговязый нескладеныш с книгами раздражал его, однако наблюдать за ее жизнью было в чем-то интересно. А огромные темные, светящиеся какой-то чрезмерной наивностью глаза так и притягивали внимание. Лицо ее было слишком странным, чтоб стать позже красивым, но эта черта однозначно привлечет в свое время множество молодых людей.       Годы проходили, девочка росла. Он видел, как ночью на какой-то улице она дерется, одна против нескольких. И проигрывает. Однако, после ухода обидчиков встает, вытирает кровь из разбитой губы и не ревет, улыбается странной кривоватой улыбкой. И было чему. Ибо видел он, опыта хватало, что дерется теперь уж со знанием, с расстановкой, что обидчики потеряли много больше, чем она. Той ночью и появилась на ее прямом носу небольшая горбинка.       Видел и как отец ее втолковывает, что ушел от матери и от нее к другой, потому что та обещала ему сына. А мать ее не смогла. Вот была бы девица юношей, он бы и не уходил, а так…       С одной стороны, Лев понимал его. Сам тосковал иногда, понимая, что не будет у него никогда сына, продолжения себя, а с другой, бесился, снова бесился, смотря на этого изувера, говорящего в лицо своей дочери такое.       В тот раз плакса удержала слезы. Она повзрослела. Больше не плакала, только улыбалась, опустив голову. По-особому изгибая губы, верхняя чуть подрагивает, нет-нет да покажется самый кончик левого клыка. Но девочка держится. Улыбается. Только большие карие глаза стали черными, чуть прищуренными, а внутри полыхает что-то страшное и холодное.       В тот раз Лев Павлович проснулся в такой невероятной ярости, словно и не сон это был, а обидели кого-то близкого ему. Тогда особо яростно рвался он в драку, был несдержан, даже груб с собственным денщиком. В общем, вел себя непонятным даже для себя образом.       А вот следующий сон, пришедший почти через полгода, когда он начал уже забывать о ней, изменил в его жизни очень и очень многое.       Вольмер так привык к нескладному, тощему ребенку в странной одежде, что, увидев спину стройного юноши с сумкой на боку не сразу понял, что это она. В каком-то странном коридоре явно казенного учреждения стояла и рассматривала что-то на плакате с многими мелкими записями, а потом повернулась и пошла. А Лев Павлович Вольмер, бравый офицер, доживший до четверть века, никогда не отличавшийся юношеской впечатлительностью, застыл на месте и не мог оторвать взгляда, не понимая, когда и как несладеныш превратился в это.       Молодая девушка лет пятнадцать («На выдан пора, по балам ездить пора, а она все с книжками,»- вздохнул про себя мужчина), была одета в костюм, напоминающий один из его собственных. Длинные черные штаны, прямые, обтягивающие стройные, оформившиеся бедра, тонкая талия, гордая осанка, узкая спина. До лопаток спускаются волосы, собранные в хвост с слегка вьющимися прядями книзу, перетянутый изумрудной лентой.       Вид спереди повергал еще в большее волнение. Излишняя длинность, нескладность ее тела еще никуда не делась, но уже не бросалась в глаза. Стройное тело было обтянуто в белую рубашку с широкими рукавами и тонким кружевом на манжетах, прикрывающим длинные ладони с тонкими пальцами. Грудь, высокая, особенно подчеркнутая жилетом с темно – зелеными узорами на черном, выделялась гораздо сильнее, чем полагалось бы столь тощему подростку. Лицо начало терять детскую округлость. Спокойное, чистое, слегка смуглое. С легкой полуулыбкой. Она была выше его. Виной тому возможно были каблуки ботинок. Выше почти всех, кто ее окружал в этом коридоре, проходя неплотными призраками через него. Плавная походка, точные, рассчитанные движения. Таких не видел он у женщин никогда. У мужчин да, так двигались хорошие фехтовальщики, танцоры, но никогда не дамы.       После этого сна Лев Павлович крепко запил. Ибо думы его посещали совсем не утешительные. Ну как ему, русскому офицеру, дворянину, могли нравится, вызывать вполне плотский интерес такая мальчишеская фигура, мужские движения, которые он не раз наблюдал у своих боевых товарищей? Думал Вольмер, что все, проявились у него позорные склонности, неправильная любовь. Даже в дом удовольствий сходил специально несколько раз, чтобы убедиться, что все еще откликается его мужское естество на женскую притягательность       А потом, буквально спустя месяц, случилось странное и страшное. По-настоящему странное.       Попали они как-то во время разведки в засаду, страшная рубка вышла, но вырвались из окружения, унесли резвые ноги коней от смерти, успели доскакать до разъезда своих казаков, одному из которых на руки и упал с лошади изрубленный офицер, теряя от боли сознание.       Вольмера ранило сильно в левую руку, чуть задело правую ногу, но не это было страшно, а начавшееся воспаление. Он метался в жару, лишь изредка приходя в сознание, и старый врач, приквартированный к их полку, печально вздыхая, говорил денщику, старому кряжистому служаке: -Не долго осталось. Сгорит. Как есть сгорит наш Лев Павлович. Да и неудивительно, с его-то породой чудо, что вообще до своих годов дожил.       Вздыхал, велел менять мокрую тряпку на голове, предлагал еще раз просить полкового капеллана зайти с страждущему и уходил. Денщик к попу не ходил, ибо итак знал ответ того, но тряпицу менял исправно. А выходя на двор все чаще сталкивался с пошедшими в открытую шепотками.       Так прямо под их окнами, уже ничего не стесняясь пара молодых солдат, только приехавших, пороху еще не нюхавших, дымили плохоньким табаком и почти в голос, не стесняясь говорили о своем офицере: -Как думаешь, помрет? -Ну а то ж. давно пора дьяволу этому на тот свет. Итак зажился. Вот черт и решил его прибрать, черный белого - солдат неприятно, хрипло смеялся над своей немудреной шуткой. -А ну пошли отсюда, недоноски, - зарычал старый денщик, выплескивая из окна воду с уксусом на солдат и посылая им в спину отборный мат. А затем наливал новую смесь, косясь на своего подопечного, серо-зеленого, мечущегося в бреду и более чем обычно сейчас похожего на приведение или демона какого, крестился на красный угол и шептал заученную давно молитву Божьей матери.       А Лев метался по узкой постели на пропитанных потом простынях и звал, отчего-то звал не друзей, даже не возлюбленную, давно покинувшую его, звал странное видение.       И оно откликнулось.       Позже, придя в себя, выздоровев, он мог спорить, что в самые страшные часы слушал такой знакомый голос, шепчущий ему на ухо слова успокоения: -Не смей, слышишь? Не смей умирать, борись, черт побери. Ты же офицер, ты не можешь умереть из-за какой-то пары ран. Держись. Борись. Дождись меня, слышишь? Меня дождись! Не смей без меня умирать!       Чувствовал тонкие руки на своем челе, нежные пальчики, перебиравшие пряди волос, теплое дыхание на щеке…       Нет, позже он посчитал, что сам себе это придумал. А иначе как? Иначе только признаваться в душевной болезни и идти в желтый дом.       Встал после болезни Вольмер тощим, но полным сил. Также рисковал собой, отправляясь в самые опасные места, также пил, играл наравне со всеми в офицерском кружке. Однако стали замечать близкие товарищи, что как-то печален он и будто сосредоточен на чем-то. А денщик его слышал, как перед сном тот что-то шепчет. И думал, что офицер его, побывав на границе смерти, наконец обратился к Богу.       Однако не молитвы шептал перед сном мужчина, совсем не молитвы. И однажды она приснилась.       Странная, в черно –зеленом платье, отдаленно напоминающем бальные наряды столичных барышень, с пышными юбками, туго стянутым корсетом станом, с открытой грудью. Перед ним была взрослая женщина, необычная, завораживающая. Она танцевала, под старинную музыку двигалась в одиночестве, разучивая какой-то танец, похожий на древний менуэт. Плавные движения, погруженность в себя.       Он сразу понял, что она учится не просто так, учится для кого-то. И на него накатила горючая злость. На себя, что был одурманен образом, смел где-то в глубине мечтать о ней, на нее, вертихвостку, а особенно на того, ради кого она так старается плавно двигаться. И тоска. А потом вздохнул и сделал несколько шагов, приближаясь. Да, коснуться женщины ему не удастся, да, она его даже не видит, но это не помешает танцу, здесь не надо касаться. А ему хватит, если будет видеть только он.       Первые движения были не очень ловкими, все-таки к такому он не был привычен, да и раны еще давали о себе знать. Но потом все наладилось. Он танцевал, глупо воображая себя с нею на балу, любовался движениями, тонкими изгибами рук, а потом заметил странное. В начале она смотрела вперед слегка приподняв голову, словно предполагаемый партнер ее был выше, а сейчас огромные темные глаза смотрели прямо на него, словно разыгрывая этот спектакль для него, заглядывая в душу, пытаясь передать огонек порочной страсти, горящий в глубине почти черных колодцев. Осознав это, он поддался, утонул в ощущении, но лишь на несколько минут. Затем вырвался из обманчивого видения.       Сумел даже проснуться, тяжело дыша и обнаружив свою мужскую суть также пробудившейся. Долго мылся ледяной водой, упражнялся с саблей, изгоняя видение из памяти. Ему было гадко. Гадко от того, что увидел этот огонек в прежде таких чистых глазах, гадко, что сам попался в его власть. Гадко от того, что как бы он не хотел переубедить себя, его тянуло к этому порочному огоньку. *** -Вы ведете себя неподобающе офицеру, граф! – Лев повысил голос, начиная откровенно злиться. -С чего вы это решили, позвольте поинтересоваться? – юный граф Толстой, откладывая карты на стол, поднял на партнёра по игре глаза. -Вы мухлюете, - коротко выплюнул офицер и встал. – Обманывать в карты другого офицера, другого дворянина недостойно вашего имени! -Так –то офицера, дворянина. А ссыльного уродца отчего не обмануть, - лениво, с насмешкой протянул молодой граф, протягивая руки к колоде и начиная тасовать карты.       На плечо Льва опустилась широкая ладонь штабс-ротмистра Лазарева, стараясь удержать сослуживца от поспешной реакции на выходку явно провоцировавшего его дворянчика. -Граф, вы у нас недавно, не знаете видно наших порядков. Извольте извиниться перед поручиком. Вольмер такой же офицер, как и вы, не раз доказывавший свое право на ношение нашего мундира. В отличии от вас, пока. И его внешность не мешает ему быть отличным кавалеристом и дворянином.       Щеголеватый офицер тоже поднялся со своего места, не опуская взгляда с лица оппонента: -А без защитников вы ответить уже не можете? Не зря мой кузен отзывался о вас, как о слабаке. Да и как еще могло бы быть. Ваш батюшка, верно до сих пор жалеет, что не удавил уродца в колыбели, хоть не пришлось бы на старости лет такой позор терпеть, -Мужчина повернул голову в сторону остальных свидетелей, застывших немыми фигурами и наблюдающих за происходящим, - А вы знаете, господа, за что он здесь оказался? Пока все мы здесь сражаемся за славу нашей родины, он всего лишь смывает позор своего увлечения обычной профурсеткой…       Граф смеется, не замечая, как невысокий поручик стягивает с руки белую, потрепанную перчатку.       Кусок ткани ложится на стол перед Толстым: - Вы переступили черту дозволенного, я требую сатисфакции. Вы смоете сказанное своей кровью. -Лева, не надо, - басит Лазарев, хотя и понимает, что вызов брошен и сделать уже ничего не получится.       Дуэль произошла тем же вечером на пологом берегу небольшой горной речки. Лазарев еще раз попытался уговорить строптивого графа извиниться перед офицером. Но, получив жесткий отказ, ушел восвояси, готовить пистолеты.       Вольмер считался самым метким стрелком в полку и подтвердил свое звание, прострелив правое плечо юнцу, навсегда лишив его военной карьеры боевого офицера. А себя шанса на возвращение в столицу.       Благо родня Толстого была в немилости у государя, а за Льва опять, как и 7 лет назад, вступились старые друзья отца, да и некоторые сослуживцы отписали своей родне, прося за слишком гневливого товарища.       Его не разжаловали в рядовые, не осудили. Просто уволили со службы, в насмешку оставив тот же ранг, но переведя на презираемую и явно не подходящую ему по рождению полицейскую службу. Да еще и отправив работать полицеймейстером в довольно большое село Радищево в далекой Саратовской губернии. Командовать двумя десятками казаков, переведенных туда для сохранения общественного порядка. Более позорную ссылку придумать было сложно.       Отец отписал на это: «Надеюсь, сын, что хоть это научит вас держать язык за зубами и понимать свое место. Да и дуэли там устраивать не с кем»       И сократил содержание сыну в качестве наказания за глупость.       Лев налаживал порядок, быт свой. Жил мелкими заботами, жалостью к себе, пил и не пил. Подружился с помещиком, проживавшем недалеко, нашел общий язык с местными. Иногда заглядывал во сне в тот странный мир к странной девице. Все еще смотрел на нее, но держался подальше, помня смущающий его опыт. А на живых барышень не смотрел вовсе. Если раньше шанс на подходящий брак у него еще был. Как никак военный, герой. Хотя приличные дома ему бы и отказали. То теперь, дважды ссыльный, на столь позорной для него должности, он, некогда танцевавший на балах в Петребурге, вежливо общался с местными провинциальными барышнями, даже не задумываясь о возможных романтических отношениях.       Да и неинтересно было смотреть на них, ведь там, где-то в его придуманном мире жила странная девица с простым, неподходящим, по его мнению, именем Мария. Она была странная. Постоянно сидела за книжками, училась явно в университете, а иногда он видел, как она стреляет из лука или дерется с другими людьми в странной полувоенной полушутовской одежде на мечах, шпагах. Читает. Видел несколько раз, как за ней ухлестывают мерзейшие типы. А она, наивная, слепая, будто и не видела, как пялятся на нее эти мужланы. Наполнялось в такие моменты сердце злостью, ревностью и мерзостью к самому себе.       Видел он и как ей сделал предложение высокий красавец с пронзительными голубыми глазами. Мужчина ему не понравился. И не из ревности, а просто понравился. Слишком красивый, слишком правильный, как кусок сливочного масла. И такой же скользкий. А после подаренного кольца и ее робкого «Да» в ответ, красавчик перебрался в ее жилье, опозорив девушку жизнью совместной до венчания.       Мария приснилась ему в день, когда этот человек перевез к ней свои вещи. Она ревела на своей большой кровати, кутаясь в плед и обнимая огромного пушистого кота. Второй тихо притулился рядом, стараясь успокоить хозяйку своим теплом. Почему она так реагирует на происходящее, лев не понял, но разозлился пуще прежнего. А потом было страшное.       Отправившись после длинного утомительного дня на покой, Лев Павлович увидел, как в странном казенном помещении люди в белых халатах, явно медикусы, суетятся, бегают вокруг лежащей на передвижной койке молодой женщины с залитым кровью лицом. Следующие недели он помнил плохо. Какое-то ненормальное сумасшествие обуяло его. Ему надо было спать, надо было туда, в странный сонный мир, чтобы видеть, знать, что она, раздражающая, дурацкая, теплая и близкая была жива. Служба была почти полностью заброшена, дела он полностью спихнул на Петра, помощника своего, в ужасе наблюдавшего, как всегда подтянутый офицер, любимое, хотя и строгое начальство, пьет горькую и спит, чудовищно много спит.       А он, напившись, засыпал и оказывался в комнате с белыми стенами, где на койке, в бинтах, с какими-то странными трубками, идущими к ее телу, лежала в беспамятстве дурацкая нескладная девочка. И делал то неправильное, нелогичное, бесполезное, что мог: сидел рядом и звал, уговаривал, ругал, злился, упрашивал, гладил тонкие кисти рук, короткие волосы, целовал лоб. Молил, никогда не верующий по-настоящему, молил впервые в жизни Бога, сохранить жизнь этой странной, придуманной его больным мозгом женщине.       Послушался его разум, видение однажды открыло глаза. А он смог снова вздохнуть, увидеть окружающий мир, привести себя в порядок. И серьезно задуматься о консультации у приятеля - врача по поводу душевных болезней. В следующий раз дурацкое видение его разозлило. Женщина, еще в бинтах, медленно шла по дорожке и слушала что-то тараторящего жениха. Изнутри накатила злость и что-то тоскливо заныло. Однако потом он увидел ее лицо. О, он мог часами наблюдать за этими чертами. И сейчас ее улыбка не была живой. Просто вежливость, просто выражение лица, которое соответствует случаю. И потухшие глаза. -Почему ты не приходил? -Что? – перебитый на полуслове мужчина удивленно смотрел на супругу. -Мне сказали, что ты не приходил ко мне, пока я там лежала. Почему? -Ну, любимая, ну сама по суди. Разве я мог? Видеть тебя такой было для меня слишком. Да и смысл был? Я-то не врач, чем я помогу? Да и маме нужна была помощь в бизнесе, ты же знаешь. -Знаю, да, конечно, ты прав. Совершенно прав, - успокоенный мужчина продолжил что-то рассказывать, не заметив совсем немного изменившейся интонации. А вот Лев заметил. И почему-то обрадовался последним словам, сказанным с легкой хрипотцой, растянуто и медленно.       Еще через несколько месяцев он видел ее ночью на берегу моря в самом непристойном наряде из возможных, пляшущей в одиночестве под странную музыку, идущую из маленького прибора, подпевающую странным песням, пьющую ром прямо из бутылки. И абсолютно счастливую. А еще с ее тонкого пальчика на правой руке исчезло колечко, которое ему никогда не нравилось.       Он сидел на песке, смотрел на беснующуюся девушку, поющую что-то про свободу и отчего-то радовался.       Ему показалось немного странным, когда она прокричала в ночное море: -Свобода, ты слышишь? Глюк чертов! Я свободна! И хрен я теперь еще раз отвлекусь на что-то! Я найду тебя, слышишь, найду! Должен же ты где-то быть. Месяца три после ночами его ждала только тьма. А потом нашли первый разорванный волками обескровленный труп и все стало слишком плохо, слишком странно. Он устал. Невероятно устал и стал просить, тихо шептать темноте, как молитву, просьбу к самому себе, показать видение снова. И сегодня оно, наконец, отозвалось. Да еще как.