Цикличность

Все повторяется снова. Каждый раз, каждый гребаный раз он обещает, что все будет хорошо, что больше такого не случится, а после, обезумевший от голода и своих моральных принципов, бьется в конвульсиях, выкрикивая во сне имя девушки, обрекшей его на эти страдания. По комнате раз за разом разносится оглушительное «Риза!», заставляющее, кажется, дрожать даже стены. Но что парень решительно отказывается признавать, так это то, что Риза тут совершенно ни при чем. В том, что он испытывает неимоверную боль каждую ночь, в том, что бьется в истериках от кошмаров, судорожно сминая в руках тонкую простынь и в голос моля неведомо кого прекратить его мучения — во всем этом Канеки виноват сам. И все, что остается Аято в таких ситуациях — это следить за тем, чтобы бешеный полукровка не навредил окружающим и самому себе. Это уже стало чем-то вроде его обязанности, неписаного закона. Все из Аогири давно принимали как должное, что именно парень с вечно растрепанными фиолетовыми волосами приглядывает за новичком. Остальные члены сочувственно кивали ему головой, как бы говоря этим «бедняга, с такой проблемой как этот белобрысый не каждый справится». Но Аято лишь кривился в ответ на это. Его раздражала их жалость, как раздражало в последнее время и все остальное. Буквально все. Киришиму выводили из себя лица, мелькающие вокруг, выводил из себя его «подопечный», доставляющий ему больше проблем, чем любой голубь из CCG, а больше всего Аято выводило из себя собственные чувства, в которых он не мог, или скорее не желал разбираться. Все, что фиолетововолосый знал — это то, что Канеки Кен — худшее, что произошло с ним в жизни. Буквально каждое его действие заставляло Аято кривить губы в ехидной усмешке, а эта детская наивность и вовсе заставляла заливаться неистовым смехом. Настолько проблемных, и, главное, неопытных гулей в практике кролика еще не встречалось. Даже на распросы Канеки о Аогири он часто бросал лишь жестокое «заткнись и не задавай лишних вопросов» вместо ответа, заставляя Кена раздосадовано отворачиваться и шипеть себе под нос что-то в духе «не сильно и надо было». Но несмотря на все это, не оглядываясь даже на его вечные бестолковые срывы — все произошедшее сильно подорвало нервную систему белобрысого, Аято видел в нем что-то, чего не было в других, и это «что-то» заставляло его сердце совершать тройной кульбит, когда после очередной истерики Канеки вытирал рукавом опухшие от слез глаза, натягивал слабую улыбку и срывающимся голосом произносил одно-единственное слово: — Спасибо. Такая простая вещь, как благодарность, пронзала сердце Аято насквозь и расползалась в груди теплотой и болью. Вставая с пыльного пола и отряхиваясь, он нарочито безразлично бросал: — Не за что. Чтобы больше подобного не было, усек? Подопечный слабо кивал и тут же осведомлялся: — Надеюсь, я тебя не ранил? — Даже если и так, то это не важно. Спокойной ночи, полоумный. И с этими словами Аято вылетал из комнаты Канеки, как ошпаренный, с силой сжимая кулаки. С каждым днем желание накостылять самому себе становилось все сильнее. За что? Да хотя бы за то, что он начал привязываться к этому придурку Кену, за то, что проявлял по отношению к нему заботу, пусть и в своей извращенной манере, в конце концов за то, что все никак не мог разобраться с этим щемящим чувством в груди. В голове не укладывалось — как Кен, парень, раздражающий одним своим существованием, смог завладеть сердцем самого черствого гуля Аогири? В какой момент все пошло по наклонной? Этого Аято не знал. Знал лишь то, что с каждым днем показная ненависть становится все более наигранной. Но отрекаться от неё он не был намерен. Проводя указательным пальцем по губе, фиолетововолосый думал о том, что всем его мыслям и чувствам суждено остаться лишь у него в голове. Все те картины, что рисовала его богатая фантазия никогда не воплотятся в реальность, хотя бы потому, что Канеки не испытывал того же. Естественно, для Аято отсутствие взаимности не было проблемой. Фиолетововолосый хоть и уступал Кену в силе, но был намного опытнее, потому при желании он мог с легкостью принудить белобрысого делать то, что ему угодно. Но сама мысль об этом была противна Киришиме. Нет, он никогда не падет настолько низко. Никогда… — Эй, — дверь тихо скрипнула, напомнив Аято, что он все еще стоит рядом с комнатой подопечного, — ты еще не ушел спать? Мигом натянув на лицо маску равнодушия, Киришима холодно ответил: — Как видишь. — И почему же? Этот вопрос Аято предпочел оставить без ответа, вместо этого окинув подопечного изучающим взглядом. Казалось, Канеки даже не заметил этого взгляда, пронзавшего его насквозь, бегавшего со слегка обветренных губ на тонкие запястья, костлявые руки, покрытые пластырями и мелкими царапинами. Явно недовольный тем, что его вопрос оставили без внимания, подопечный скрестил руки на груди и начал сверлить Киришиму выжидающим взглядом, но тот смело принял вызов, встретившись с его невинными карими глазами. Это негласное состязание длилось где-то минуту. Все старания Кена превзойти надзирателя хотя бы в этом были быстро разрушены — сосредоточенное выражение лица уже засчитывалось убийственно спокойным Аято за проигрыш. — Слабак, — насмешливый голос резал уши, — Даже этого не можешь. Молчание Канеки Киришима расценил как признание собственной ничтожности и не преминул съязвить. — В такие моменты ты напоминаешь мне молодую неопытную девушку. Такой же рассеянный и… Аято подошел ближе, окинул подопечного задумчивым взглядом и закончил: -…Симпатичный. Кен даже не удивился этим словам. Не успел. Уже в следующую секунду он оказался вжатым в стену. Сильный толчок заставил вскинуть голову вверх, и это стало главной ошибкой. Аято целовал требовательно, отбросив в сторону все прелюдии. Тут не было места нежности. Им двигала страсть и желание, так долго остававшиеся в глубине сознания. Теперь, когда они уже все равно начали, Киришима не видел смысла сдерживаться — не давая Канеки и шанса возобновить запас воздуха, он впивался в его губы снова и снова. Целый вихрь эмоций — эйфория и странная радость вперемешку с ненавистью. Ненавистью за то, что все его ласки, все его чувства односторонни. Кен не испытывает того же, и не сопротивляется скорее всего из-за шока. Как только до него дойдет, он уж точно воспротивится, он не даст продолжить начатое. Аято это понимал, но продолжал грубо проникать языком в ротовую полость подопечного, параллельно исследуя руками каждый изгиб его дрожащего тела. Он был довольно тощим, как отметил Киришима, но это не мешало ему быть более привлекательным, чем любая девушка. На секунду отстранившись, Аято окинул его все таким же бесстрастным и холодным взглядом. Выражения лица не было видно — оказавшись на свободе, Кен уронил голову вниз, предоставив на обзор Киришиме только белые, как снег волосы. На лице Киришимы появилась еле заметная улыбка. Этот беззащитный вид очень напоминал ему одну из их встреч, когда Канеки был еще совершенно неопытен, и после множества ранений, которые могли бы стать смертельными для новичка, Киришима отшвырнул его в стену здания неподалеку и буквально выплюнул: — Найди себе что-то подкрепиться, выродок, а то сдохнешь в этой канаве. Тогда фиолетововолосый даже подумать не мог, что именно это одноглазое недоразумение станет причиной его бессонных ночей. Но сейчас не время придаваться воспоминаниям. Аято взял Канеки за подбородок и аккуратно поднял его голову так, чтобы их лица оказались напротив. И тут в грудь уперлась костлявая рука, мешая закончить начатое. Киришима и не стал настаивать на своем и сопротивляться, потому все происходило легко и быстро. Немного поколебавшись, Кен взял руку Аято, держащую его подбородок, молниеносно отвел её в сторону и прильнул к губам. Аято удивленно замер. Сердце совершило тройной кульбит, а после замерло в нерешительности — стоит ли портить такой момент назойливым стуком в груди? Это даже полноценным поцелуем назвать нельзя — просто прикосновения губ. Но в этом действии было столько нежности, столько искреннего желания, что от приторности ситуации кружилась голова. Но всему рано или поздно приходит конец, и вот Канеки отстранился, отпустив руку Аято. На его губах играла счастливая улыбка, когда он произносил слова: — А теперь пойдем спать, хорошо? Утро вечера мудренее, Аято, поверь мне на слово…