Не сломи

Не нужно смотреть в зеркало или на собственного ментального двойника, чтобы понимать некоторые вещи. Арата знает (чувствует): его лицо полно отчаяния и непонимания, детского неверия. Арата чувствует (знает): его сердце не выдержит и расколется на три равные части. По одной на каждого. В эту самую секунду. Арата не хочет ни чувствовать, ни знать. Он хочет понять, почему должен лишиться в один миг двух самых главных людей в своей жизни; он хочет их прямо сейчас в свои объятия и никуда не отпускать. Они стоят от него в нескольких шагах — не больше десяти, наверное, — но с каждым словом кажется, что это расстояние увеличивается, превращается в змееподобную трещину, а потом разрастается вширь, крошится и трансформируется в бездонный обрыв — какие бы ни были у Араты физические возможности, этот обрыв он перепрыгнуть не в силах. И даже если они сделают шаг навстречу, ничего ровным счётом не изменится, потому что они там, на той стороне, и всё, что их — всех — ждёт, — только бесконечное падение. Стоило бы спросить зачем, или почему, или просто попросить остаться, но Арата может выдавить только жалкое: — Домой? Вы оба? Они оборачиваются. У Араты перехватывает дыхание, потому что, наверное, всю свою жизнь он общался не с людьми — с ангелами, и глаза слезятся конечно не из-за неизбежно грядущего расставания, а просто из-за того, что они такие красивые — настолько, что больно смотреть: не колосья пшеницы в лучах рассвета — у Кея в волосах разливается жидкое золото, и до щемящей боли хочется пропустить их сквозь пальцы, сжать на затылке — и стоять так, долго, уперевшись лбом в лбом, слушать его дыхание и думать, что всё хорошо, что всё на своих местах, что никуда им не надо. Что всё останется так, как прежде. У Май-чан — глаза прекрасной лани, такие же пронзительные и грустные; хочется взять её лицо в дрожащие ладони, мягко прижаться губами к виску и тоже застыть в этом мгновении. Увековечить его, как увековечивают в смоле редкую бабочку. Но всё, что получает Арата, — крошево её крыльев. Он усмехается. Кажется, они что-то говорят. Что-то про старшего брата Кея и маму Май-чан, но в голове бьётся только одна мысль: они возвращаются. Уезжают. Отец сказал, что если они это сделают, им может не быть дороги обратно. Что их там, на родине, мобилизуют. Это значит… это… — Это нормально, Арата, — серьёзно говорит Кей, и голос его ничуть не дрожит, словно так и должно быть, словно он возвращается не просто на родину — в родную стихию, туда, где никогда не отгремит эхо войны, где всегда будет опасность, всегда будет смерть. Где его жизнь раз за разом будет висеть на волоске. Золото тянется, Кей, но оно не защитит от пули. Не в твоём случае. Но Арата не произносит это вслух: Кей всегда выглядит и говорит так, будто вся его жизнь — война. Словно он — война. Помолчи, Кей, пожалуйста, помолчи, прекрати рваться в это полымя. У Араты болят губы от мучительного желания заткнуть Кея. Потому что это неправильно, так не должно быть, место Кея — здесь, с ним, в Японии, где мир и покой, где Сивилла решает судьбы, где им не нужно воевать ни против кого-то, ни против себя — просто жить так, как они живут. Неужели это сложно? Неужели им необходимо уезжать? Бросать его? Просто… — Не волнуйся. Уверена, мир настанет и в нашей стране. И тогда мы вернёмся в Японию. Арата отводит взгляд, потому что, кажется, ещё немного — и он не выдержит: ни у Кея, ни у Майи нет развитых ментальных способностей, но это не помешает им прочитать всё, что таится между строк, и увидеть, что творится в его голове. Ему не надо говорить, чтобы они услышали немой крик. Кей, пожалуйста, не забирай Майю. Майя, пожалуйста, не отпускай Кея. — Мы обязательно вернемся. Чтобы не возвращаться, не нужно уезжать. Пожалуйста. Пожалуйста. (Тысячу раз пожалуйста, Кей, Май-чан, я не…) — …ага. Буду ждать. Они видят. Они всё видят, только почему-то не хотят понимать, а Арата не привык объяснять, что творится в его голове, что он видит и насколько устал бороться с собственными ментальными волками, клацающими острозубой пастью у него над ухом — ему хочется зарываться пальцами в иной мех, ощущать знакомое ровное дыхание в плечо — и закрывать глаза, зная, что его обнимают и касаются родные тёплые руки. Но сейчас Арата крошится изнутри от холода. Каждый его сантиметр. Каждая клетка. Есть такая заповедь: не сломи. И почему-то сейчас Кей и Майя оба её нарушают. Арата хочет закрыть глаза, чтобы не видеть; уши, чтобы не слышать; и рот, чтобы не закричать. В нём так много одиночества, что он не сможет вынести его один. Пожалуйста, что вам стоит остаться? Что вам стоит не бросать меня? Почему так плотно вросли в мою грудину, что вас так больно отдирать от плоти? Арата готов задохнуться, готов стать для них почвой и грунтом, лишь бы не избавляться от корней, плотно обхвативших и сжавших его рёбра — что угодно, лишь бы продолжать чувствовать себя нужным, любимым и — их. Чувствовать, что он принадлежит им. А потом — кажется, что его обнимают за плечи ласковые перистые крылья, заключают в безопасный кокон — в огромную колыбель: большие и всеобъемлющие, они не позволяют отвернуться или сбежать — а Арата смотрит, как к нему тянется хрупкая белоснежная (конечно же ангельская) ладонь, смотрит на Кея — на его приоткрытый рот и удивлённый, но полный какого-то нежного понимания взгляд. Вот как, значит. Арата усмехается и сжимает в кулак ладонь ровно в тот момент, когда это делает Кей. — Обещаю. Всё будет так, как прежде, только жди нас. — Да. Обещаю. Я обязательно вас дождусь. — Мы встретимся вновь. В ладонях Май-чан — все их слова и вся их сила, вся любовь и нежность от каждого из них, в их кулаках — нерушимая клятва, непомерное желание и рвение сохранить то, что они выстроили и вырастили за годы дружбы. И всё же пальцы Араты дрожат слишком сильно, когда он стискивает Кея и Майю в своих объятиях, тычется носом в надёжное крепкое плечо и наконец не сдерживает слёзы сквозь смех. Сердце Араты разрывается на части, но теперь каждая из них полна надежды.