Brevis nobis vita data est, at memoria bene redditae vitae sempterna Нам дана короткая жизнь, но память об отданной за благое дело жизни вечна. Cicero
Солу вообще всегда некогда было существовать без чувств, привязанностей. Только не сейчас: может, потом: после выходных, или когда на кассетннике закончится плёнка, утром, но только не сейчас, когда момент такой красивый. Но его душа пребывала в страданиях: она была обожжена, покрыта кровоподтеками, а теперь лежала на дне, придавленная одной железной цепью. А сердце, наверное, было расколото, как машина на трассе. Это неотделимая человеческая потребность — разрушать и ломать мир вокруг, а когда он вдруг оказывается и без тебя достаточно искореженным — то и себя жалеть не стоит, подумает он в очередной раз. А может, он боится, что закончится всё именно так, по-панковски глупо, и хуй объяснишь потом остальным, что так оно само: ну, там, словит передоз, или напьётся до отключки, и его тело найдут в заблёванной квартире,… Иззи часто рассуждает о таких невесёлых перспективах. Каждый день. Каждый день, или каждую ночь, или ещё когда-нибудь, в моменты, когда время смешивается, и выворачиваются сутки. Просто потому, что по-другому и быть не может. Он, в общем-то знал, что это в очередной раз раздирает-истрепывает его душу, но все равно бросался в привязанности, будто ради дешёвого кайфа: затыкая воющее сознание и на сердечные аспекты глаза закрывая. Ну, на ту часть души, которая ещё не исчернела окончательно. А потом рвать зависимости слишком мучительно и страшно: остаются кровоточащие дыры в памяти и сердце. Ему, может, и хотелось, чтобы всегда без лишних обязательств — оберегать свои чувства, это как… это как держать дома змей! никому они не нравятся, но, это, типа, необычно! — без обещаний, все просто. Чтобы не сжимать часами в пальцах телефонные провода и не скулить в трубку, чтобы засыпать и просыпаться с мыслями наивными (но, вообще, лучше с кем-то) чтобы можно было забывать, не прощаясь, оставляя после себя горечь одну, чтобы, конечно, было больно. Чтобы любить и чувствовать! Может, он всё ещё верил в своё пресловутое предназначение как поэта непонятого, в бездонность своей души и чувств, когда можно положить туда просто кучу всего, и отдать, взяв оттуда ещё больше, ни разу не задумываясь о внутренней наполненности и поступать, будучи влюблённым в каждое своё секундное желание. Но это потом. Пока у него есть одно обязательство. Привязанности-обязательства заставляют людей чувствовать себя счастливыми, иначе зачем слепо ввязываться в это, верно?***
Стрэдлин извивается, путается, и жжётся своими костями острыми, пока Сол трогает его, пока так бережно подхватывает под тощие ноги с разводами синяков, будто боится сотворить что-то не так, грубо, — резко, ему же будет больно! — или, наоборот, слишком нежно: что будет ещё страшнее. Иззи легче терпеть, делать вид, что ничего он не замечает и не чувствует, даже когда слышит отчаянный шёпот: — Скажешь, если будет больно? Только смотрит своими чёрными глазами-дырами, по-кошачьи преданно, доверчиво почти. Только воет немножко, хрипит, когда становится совсем невыносимо, когда можно и закричать: наверное, он привык, не страшно. Только — всё это элементы какого-то спектакля, где он будет недотрогой, где он будет разыгрывать отвратительную комедию, вроде тех, на которые они таскаются в кино (заваливаются на задние ряды и неприлично громко целуются: а иногда не только: романтики чёртовы). Сол измученно улыбается от нестерпимого счастья. Наверное, любовь — это, типа, как уродство, там, как если бы у него не было руки или второго глаза… — Пиздец, — объявляет Иззи, захлебываясь удовольствием: лицо блестит, и ему искренне хорошо. — Тебе, завтра, кстати, за квартиру платить. Сол берёт его за волосы, оттягивает-накручивает, но не сильно — ведь Иззи тогда было бы больно! Есть такие особенные моменты, когда сложно поверить, что вот сейчас ваши мокрые тела — это вы сами, и что всё это происходит только между вами двумя, и какого чёрта вы сейчас сотворили друг с другом: так хорошо, что тяжело даже разлепить руки и отпустить. Руки всё ещё немного подрагивают, а сердце — туда-сюда. Перед глазами темнеют вспышки. Такая глупая и страшная любовь, когда не считаешь родинки на чужой спине, не запоминаешь запах волос, и не разглядываешь оттенки серой, неровной кожи. В такие хорошие времена, типа, просто начинаешь ценить всякие идиотские вещи, и это спокойный вечер, там, без драк, без многозначительных воплей о демонах в голове и аду внутри. И всё это кажется пиздец нормальным. Он перегибается через матрас, нашаривает сквозь стекло бутылок тряпки сброшенные, накидывает, укрывает. Как всегда, перепутанные простыни, невнятные разводы на стенах, и ещё такое чувство, когда внутри ты сгораешь, а в комнате — ледник, и всегда так странно становится, будто в аду. И умирать под его губами — лучшее чувство, которое Слэш не продаст даже в Голливуд. И он прижимается к Иззи, обвивает руками шею, так, что если провести пальцем, под ногтем останутся крошечки кожи. Завязаться-сплестись друг с другом узлом, это, наверное, как фетиш, или что-то в этом роде: вызовет отвращение, как и всё, что происходит в последнее время, странно, неприятно, горько. И холод под кожей тоже покажется каким-то новым фетишем, который придумал этот, который напротив, сверху. В тот момент, когда его шеи касается что-то металлически холодное — это похоже на поцелуи, только слишком уж удушающе — Иззи даже находит это возбуждающим, или что-то типа того. Он-то никогда не был силён в подобных раскрашиваниях реальности, а принимал их без благодарности. Под руку просто подвернулись струны, и так получилось. Иззи чуть дёргается, шипит, пока его хватают за патлы, придавливают к кафелю, пока он не задыхается кашлем, и пока воспалённое сознание не начнёт медленно соображать. Солу, наверное, интересно смотреть, как Стрэдлин бьётся-корчится, вертит головой в попытке освободиться, как его лицо становится немного бледнее. Руки дёргаются уже не от истомы, а хрипы, похоже, не такие, как будто Иззи всё это нравится. И когда он позволяет струнам выскользнуть из пальцев, то забавно слышать жалобное: — Слэш, пожалу.... Поймать себя на мысли, что это классный способ добраться до настоящего Стрэдлина — пугающе. Пугающе своей абсурдностью, ну, Иззи слишком многолик, как икона, на которую можно смотреть с разных сторон,... да, точно. Горло перетягивается как-то слишком резко, и жаль немного, что всё это так неуловимо. Крики такие громкие, доносятся будто с помехами, и Солу покажется, что это похоже на изгнание демонов, что сквозь стоны слышно, как визжит Роуз, что, может, на самом деле, в комнате стоит тишина… Тело под ним всё ещё бьётся, а может, это тени прыгают. И, наверное, ему наконец-то становится спокойнее. Потому что Стрэдлин сам виноват в том, что происходит. Это, типа, как, ну да, это как демоны внутри, которые сжирают душу, желая подчинить её тьме. Они исчезают, как исчезают-закатываются зрачки, как вой, вырывающиеся из глотки, это голос чертей-мучеников,.. И Слэш всё это время боролся за душу своего друга. Это его обязательство! А Иззи всё кричит, пока не умирает.***
Так страшно получается: убивают не только злых и плохих! Чаще всего вообще убивают ни в чём неповинных и даже красивых гитаристов с Сансет, у которых взъерошенные чёрные волосы и тёмные глаза; таких красивых, что некоторые больные уроды убивают их просто так, потому что они им понравились и им так захотелось,.. Только вот эти плохие оказываются вовсе не людьми. Слэшу стыдно немного за своё поведение, что он так грубо брал Стрэдлина за волосы, он проведёт рукой по его плечу, тёплому ещё, вдохнёт запутавшийся в волосах запах сигарет. Уложит на кровать, чтобы ему было удобнее, будто красивую игрушку; только Иззи не был похож не куклу, даже самую дорогую и с завитыми волосами. И ещё Стрэдлин почему-то откажется от виски. И рот растянется грустной ниточкой, даже когда Слэш захочет сделать ему хорошо, даже когда возьмёт за бёдра так осторожно, как никогда до этого. Иззи не сможет этого оценить. В постели будет непривычно холодно, Сол постарается обнять замёрзшее тело, чтобы сохранить тепло дыхания, но, кажется, окоченение затекает внутрь, в дырки над венами. И в какой-то момент ему снова послышится чей-то вой или плач, или крик, о котором не вспомнит утром. А ещё за спиной промелькнёт тень, может, его душа сохранила такую чистоту, чтобы ей заинтересовался кто-то ещё. Или это благодарность такая?***
На завтрак Иззи жарил бекон.