Архангел

Когда закрывается одна дверь, обязательно открывается другая. Жизнь Мэйко перевернулась, закружив в водовороте событий виновницу торжества. Иногда ей становится стыдно за то, что она так сильно дорожит отцом, даже больше, чем Атсуко. В такие моменты Хамадо будто бы слышит голос матери, что взывает ее имя с небесной глади. И голос этот твердит, что она гордится ей и желает жить лучше, чем прежде. Не рыдать ночами о потере, а просто проводить больше времени с теми, кто рядом с ней, ценить их. Сначала общих тем для разговором с найденным отцом не было. Несомненно, он винил себя больше, чем кто-либо другой в смерти Атсуко. Раскаивался в том, что оставил их тогда, что поверил в такую искреннюю ложь. Сам себя в этом уверял. Сам себе врал, закрывая глаза на правду. Айзава переехал к дочери. Все время они прятались по комнатам. Каждый из них оборачивался на дверь, но так и не решившись, будто бы осекаясь. Зная, что это неправильно, но отчаяние душило их. Пролежав в кровати пару минут, Мэйко чувствует, что ее гложет совесть, и она вскакивает с постели. Вылетев в коридор, она тяжело дышит. Хамадо опирается на перила и, опуская взгляд, видит обеспокоенное лицо, направленное к ней. Шота стоит на третьей ступени, остановившись в неестественной позе. Они еще пару секунд переглядывались, а после девочка залилась звенящим смехом, а мужчина лишь немного улыбнулся, радуясь, что они смогли поладить, но этого вполне хватило для зарождения теплых семейных отношений. Айзава решил оставить дочь дома на пару дней. Сам же вышел на работу. Однажды, Хамадо сидела на кухне. Шота ушел на работу часа два назад. Но тут в дверь стучат. Мэйко хмурится, удивленно косясь на дверь. Спустя пару секунд стук вновь раздается, но уже громче и дробь становится длиннее. Мэй чертыхается и спешит ко входной двери. Она недовольно ворчит, открывая дверь и вытягивается вслед за ручкой, чуть не врезаясь во что-то серое. Девочка немного отодвигается, взирая из-под ресниц на преграду.       — Чего так долго возишься? Блондин смущенно отводит взгляд от одноклассницы в домашней майке и широких пастельных шортах.       — Каччан? А… Проходи! Катсуки располагается на диване, а Хамадо скрывается на лестнице. Алый взгляд буравит стену, а потом все же начинает виться вокруг вещей в гостиной. На глаза попадается фотография. Довольно смазанная, поэтому парень поднимается с софы, опасливо озираясь. Исчерченная тонкими полосками шрамов рука протягивается к изящной потемневшей рамке, заключившей в себе веселые лица семейства. За солнечным зайцем проглядывались яркие улыбки. Мужчина обнимает дочь и жену, смотря на них глазами, полными любви. Женщина держит камеру рукой, улыбаясь зрителю, а другой, держит девочку со светлыми пушащимися во все стороны волосами, которая непонимающе смотрит на отца. Казалось, такая обычная спонтанная фотография, но хранит в себе то тепло, что было между ними.

***

Учитель в последнее время был более тихим и не пытался никого задеть. А Хамадо не появлялась в школе. Ученики спрашивали о ней, но учителя ссылались на то, что она заболела и находилась на больничном. Но это звучало слишком обыденно. Слишком неправильно.

***

Бакуго продолжил рассматривать детское личико, находя все больше и больше сходств с одноклассницей. Парень провел пальцем по узорной витиеватой оправе стекла, заточившего счастье маленькой дружной семейки.       — Катсуки! Пальцы инертно разжимаются, а широкие плечи вздрагивают, и фотография выпадает из ладоней, отражая солнце от тонкого стекла, проецируя луч на бежевую стену.       — Черт! Рамка бьется углом о деревянный пол, а стекло разрывается, рассыпаясь осколками по белоснежному ковру, ударяясь о голень блондина. Фото подлетает, зависая на мгновение в прогретом воздухе, медленно оседая на острые сечения стекла. Изящная оправа колется на две части, вслед опускаясь на природные узорные кольца. Бакуго ошарашенно оглядывает ужасные последствия, не в силах перевести взгляд на замолкнувшую девушку. Катсуки опускается на колени, протягивая трясущиеся ладони к осколкам души. Он знал, как дорога для нее эта фотография, но все равно так неаккуратно повел себя. И заплатил за оплошность. Теперь она точно возненавидит его. Блондин так старался не оттолкнуть ее, но похоже, это неизбежно. Катсуки не знает, какое значение принимают такие, по-настоящему живые, вещи, но боль разрывает ребра, сжимая глотку. Дышать становится до невозможности сложно. Бакуго хватается за осколок, судорожно сжимая острый край.       — Каччан! Ты что делаешь?! Ангел, накинувшая на плечи кардиган, слетает с лестницы, спотыкаясь, хватает перила и тут же отталкивается от них, подлетая к сконившемуся над разбитым стеклом парню. Конечно ей больно. До жути неприятно. Но ей не хочется винить его.       — Я… Черт. Черт! Мэйко садится рядом с Бакуго и смотрит на кровь, стекающую в рукава школьного бетонного пиджака. Она слышит скрежет сердца одноклассника. Чувствует, как ему больно, пусть и не настолько, как ей, ему очень жаль. Хамадо знает, как ему сложно извиниться. Он не может найти нужные слова и лишь шипит. Совсем не от боли, а от безысходности.       — Ничего страшного! Фото целое, новую рамку можно купить! Блондинка пытается успокоить себя и Катсуки и осторожно вытаскивает цветастый платок из кармана кофты и аккуратно берет стекло двумя пальцами, которое находится в его сжатых пальцах. Хамадо откладывает ткань и мягко накрывает ладошкой дрожащие кисти. Она опускает голову, скрывая горящие скулы и уши. Катсуки удивленно смотрит на девочку, чувствуя как теплеют щеки, отпуская стекло, давая забрать его, чувствуя, как загорается внутри из-за нахлынувшего наваждения пламя. Неужели ей не хочется накричать на него? Зарезать чертовым стеклом? Мэйко собирает осколки в полном молчании, выбрасывая их в урну, и возвращается в гостиную, прихватив с собой аптечку. Парень все еще сидит на полу, опустив взгляд в ладони. Мэйко нежно трогает парня за плечо, обращая его взгляд на себя. Катсуки не реагирует, думая о чем-то, но после послушно вытягивает ладони, что совсем не похоже на него. Бакуго не смотрит на Хамадо, пока та дезинфицирует порез и перематывает эластичной лентой-бинтом, фиксируя его.       — Где… Они проводят пару минут в тишине, пока Каччан не поворачивается к блондинке и настойчиво глядит на нее, сжимающую уголок перевернутой фотографии.       — Что?       — Где… твоя мать? Как обычно груб и прямолинеен. Девочка грустно улыбается. Она хочет спрятаться от пронизывающего взгляда, но если она опустит взгляд, то не сможет сдержать слез. Мэй вздыхает, окунаясь в прошедшие дни. Подрыватель видит, как трудно ей даются объяснения, но остановить не решается.       — Она умерла. Уже как пять дней. У нее была фобия, которая свела ее с ума. Мама убила себя… Голос возвышается, под натиском кома, что так не вовремя поднялся в горло, не пролезая дальше. Она больше не будет плакать. Она же пообещала Атсуко, что больше не будет плакать из-за нее. Бледное лицо обращается к потолку, расчерченному балками.       — Если сложно, могла и не говорить. Мэйко испускает смешок, опуская голову и заглядывая в красные глаза. Искренне улыбается и передает радость. Девочка снова хихикает и переворачивает ламинированную бумагу. В глаза бросается родная и близкая, теплящаяся в сердце улыбка и серые глаза. Она обещала, но не может сдержаться. Улыбка не сползает с ее лица, по уголкам губ скатываются слезы, останавливаясь на подбородке, накапливаясь, срываясь на глянцевое изображение. Когда закрывается одна дверь, обязательно открывается другая. Теперь для нее раскрылись две души: одна задернутая смоляными черными шторами, мрачная и скучающая, но расцветающая в присутствии другой души, что утерял на долгие годы; а другую ей стоит еще познать, но дверца скрипнула, начиная доверять и любить.