преступление против человечности

Стекло маленькими, блестящими в свете осколками падает на белую плитку. Пуля ударяется об стену, падает вниз и катится по полу, под ноги. Гордей в руках пистолет держит крепко. Люди испуганно наблюдают за каждым шагом Лестратова, и боятся лишний раз вдохнуть. Никита внимательно следит за ним из машины. Выходит из нее он только ночью, когда темно, слабые лампы в фонарях не освещают улицу, тень из капюшона падает на покрытое темной шерстью лицо. Грабежом музеев и разрушением магазинов (Экстрополиса) он заниматься первоначально не собирался. Потому что он вроде как хороший мальчик из порядочной семьи, а такие этими делами не занимаются. Но Гордей умеет убеждать, вбивая в мозг, проделывая дырки в черепной коробке. Экстрополис умеет каждый раз показывать все свои худшие стороны (их всего лишь две, монетка же, и обе они ужасны). В музеи каждый раз завозят опасные вещи, которые несут за собой только чью-то смерть. В одном из артефактов хранится и его, Легостаева, смерть, которая пройдет мимо него. Никита уверен, что умрет молодым (с его-то жизнью), но не так. Может, однажды он упадет с крыши, бежав по ним в ночи. Его труп найдут утром, когда все собираются на работу или в школу. И тогда никто не сможет объяснить как это произошло и почему подросток оказался здесь? Это было самоубийство или подстроено? (Больше всего будут недоумевать родители, у которых слезы гематомами будут расцветать на лицах, Никита в этом уверен). В методах Гордей с Никитой и Экстрополис не особо отличаются. Можно было придумать что-то другое (более оригинальное, чем преступления), но Гордей настоял именно на этом. Наверное, потому что Санкт-Эренбург – самое настоящее преступление в их жизнях. Потому что если убрать все события, происходящие здесь, то он перестанет быть тем самым городом. Никита пропускает это все сквозь себя. Он чувствует разрастающую эрозию внутри себя и думает, что так и должно быть. Он каждый раз чувствует пробирающий холодом о костям страх за Гордея, но так тоже должно быть. Никита наблюдает за Гордеем. За его твердой походкой, плавными движениями, лживыми улыбками, которые он сейчас дарит каждому человеку в задании, направляя пистолет ему в сердце. Если что-то пойдет не по плану, то Гордей выстрелит, пуля пройдет сквозь кожу, разорвет ткани и артерии, попадет прямо в сердце. И на поражение. Просто так Лестратов убивать не хочет, но таких людей, как эти – убил бы каждый. Небо над головой затягивается ртутными облаками. Снег, яркими искрами в свете фонарей, медленно падает на асфальт. Гордей стреляет. Никита не видит, но точно уверен, что у того человека, который сейчас почти мертв, были широко раскрыты глаза, скорее от страха, чем от удивления. Никита не слышит, но точно знает, что Гордея просили не стрелять. Умоляли, умоляли, умоляли. Но таких как они молитвы не спасают. Люди кричат. Гордей стреляет. По ощущениям каждая пуля попадает прямо в Легостаева. Никита хочет закрыть глаза, чтобы не видеть трупов и холодного взгляда Гордея. Черный шар, за которым они сюда пришли, покрывается большими трещинами, черный дым вырывается наружу. Шар взрывается. Огонь рисует на старом здании свои ужасающие узоры. Лестратов спокойно выходит из черной пелены, кивает Никите и садится в машину. Ритуал сожжения трупов успешно проведен. Руки Гордея покрыты черными пятнами, на щеке порез, кровь стекает вниз. – Поехали, – кидает Гордей Легостаеву. Сталь застывает в глотке. В глазах застывает горящие здание и трупы. Никита чувствует холодные прикосновения этих людей, они гладят его по голове, зарываясь пальцами в волосах, касаются лица, проводит неровные линии, берут за руки, гладят по спине, сжимают шею, чтобы он наконец-то задохнулся. Никита задыхается только дымом. Дверь хлопает и он падает на заднее сиденье, но лучше бы упал в реку с моста. – Зачем ты их всех убил? – Потому что они сами занимаются этим, – отвечает Лестратов, не сводя глаз с дороги. – Наемные убийцы? – Да. Они сворачивают на соседнюю улицу, где магазины горят неоновыми вывесками, кафе привлекают картинками с кофе в бумажных стаканчиках, а люди страдают из-за выдуманных проблем. Никита врезается взглядом в дорожные знаки, витрины, которые в мыслях разлетаются осколками, в спинку сиденья Гордея. Но в него самого – ни за что. (Гордей – запретная зона). Легостаев чувствует как серое небо начинает давить на плечи, а снег через металл машины холодит кожу. – Мы сейчас куда? – спрашивает Никита. – Ко мне. – Потом отвезешь меня домой? – Конечно. Никите кажется, что Гордей улыбается. В машине становится теплее, когда Лестратов включает какую-то странную (или старую) музыку по радио, когда он устало прикрывает глаза и отрывает руки от руля из-за пробок (впереди авария), когда Лестратов начинает говорить про историю Санкт-Эренбурга, хотя учителем в их школе он больше не работает. Легостаев почти не слушает. Но он замечает, что низкий голос Гордея сливается с хрипящим радио. Оба в следующую секунду отдаются режущей болью в голове и стеклом в груди. Никита это игнорирует. Они стоят в пробке час. Все это время Гордей что-то говорит. Он знает, что Легостаев не слушает, Гордею этого и не надо. Он наблюдает за парнем в зеркало и сжимает кулаки на руле. Машина застревает в пробке, Никита застревает в звуках, окружающие его. Гордей застревает в усталости и тяжести мира. Но это, наверное, все просто преувеличение. Потому что Гордей чувствует себя превосходно в последний месяц. А Никита ничего не слышит, потому что резонанс костей внутри намного громче. Лестратов поворачивает руль, заезжая в маленький и грязный, прямо как мир, двор. Они быстро выходят из машины, громко хлопая дверьми, хотя так, вроде бы, не принято делать. Под ногами хрустит снег, как хрустят проблемы Легостаева в голове и где-то совсем рядом. Они заходят в подъезд и поднимаются на седьмой этаж. Подъезд – исписанный граффити и поцелуями ненастоящих пар, но ни Никите, ни Гордею от этого не противно. Это же не изуродованные трупы. Никита слова спрашивает в какой номер у квартиры Лестратова, потому что до сих пор не запомнил. С запоминанием цифр плохо, как и со всем другим. – Тридцать седьмая, – напоминает Лестратов, поворачивая ключ в замке. – Вижу. В квартире Гордея всегда уютно и прохладно. Комнаты маленькие с желтыми обоями (остатками солнца и всего хорошего, потому что хорошего больше нет). Квартира маленькая, но Никита каждый раз путается в комнатах, застревая между книгами и глупыми фарфоровыми статуэтками, купленных в дешевом магазине неподалеку. Квартира Гордея – маленький лабиринт с запахом мятного чая и вкусом снежной зимы. Снег хрустит под ногами и между зубов. (Никите хочется лета, но не сегодня, но это ненужные мысли). – Мне кофе, – просит Легостаев, шагая за Гордеем. Лестратов кивает. И зачем-то берет Никиту за руку. Сжимает пальцами запястье (оставляя черные буквы). Как пройти до кухни Никита знает, не заблудится. Но руку не выдергивает. Пусть лучше так будет. За окном солнце садится медленно, скользя астеризмами по лицу. Никита это игнорирует. Гордей не замечает. Только двигает к нему кружку и садится рядом. – Завтра можешь отдыхать, – говорит Лестратов, падая на спинку стула. – Угу. Гордей сжимает ладонь Легостаева, но легче не становится. Почему-то именно сейчас он начинает чувствовать на себе пустые взгляды трупов, всех тех, которых они убили. И Никита находится на дне их глаз. В квартире Гордея всегда тихо и спокойно. У Никиты в ушах не громыхают взрывы и выстрелы, в него не летят пули, он ни с кем не дерется и спокойствие накрывает плечи пеленой войдов и пустых мыслей. В черепной коробке звучат одинокие и грустные песни. Но это на самом деле крики и помощи. Никита закрывает глаза и судорожно выдыхает. Он ненавидит это. На часах шесть вечера. – Отвезешь меня? – спрашивает Легостаев. – Конечно. Никита с какой-то тревогой обводит кухню и ему хочется поскорее отсюда сбежать. Среди желтых обоев он видит протянутые к нему руки и капли крови. И крики. Никита притворяется, что ничего не слышит. – Пошли. Они выходят из квартиры. Шаги в пустом доме отдаются новыми выстрелами. Кажется, скоро он не выдержит. Пора читать молитвы на ночь. Или перед новым убийством. – Успокойся, – просит Лестратов. Никита кивает. Окей, сейчас, конечно. – Дыши спокойнее. Легостаев смотрит на Гордея и делает медленный выдох. В корке подсознания дробится мысль о том, что это не поможет. Снег все ещё хрустит под ногами (костями трупов). Это мерзкий звук, но Легостаев принимает его как исповедь. Двери машины громко хлопают. Гордей заводит машину. Они едут долго. Тусклый фонарный свет вбивается в окно, мимо идут люди медленным шагом и с усталыми лицами (не такими усталыми как у Гордея, Никита это замечает сразу). Да, у них тоже черные синяки под глазами, прям как черные дыры, но они у всех есть. Да, у них проблемы кольцом обвивают шею и целуют плечи, становясь аритмией и экстрасистолией. Но у Гордея руки по локоть и это бремя, которые не вынесет обычный человек. Гордей не человек, но сути не меняет. (Он человечнее многих людей). – Тебе не надоело так долго жить? – спрашивает Легостаев. Он, наверное, давно хотел задать его или он только сейчас его придумал, или он уже несколько раз задает его. – Не особо, – отвечает Лестратов, останавливаясь у светофора. Красный. – Ну, ты же один все время. Не скучно, – Никита хватается за край куртки, как будто это спасение от всех грехов и наказаний, и ждёт ответа. – Нет. Легостаев кивает. Окей. Он ожидал услышать что-то более интересное. Где Гордей бы говорил о том, что вокруг него всегда нужные люди или необходимые, например, как он, Никита. Легостаев ожидает услышать что-то такое, потому что сам Гордей стал для него внезапной солнечной вспышкой или разрывом пространства, или, там, привязанность. Не к их грязным делам, а к нему. – И я сейчас не один. Ты же все время рядом. – Тебе становится от этого лучше? – Мне становится от этого приятней и спокойней. – Спокойней? – переспрашивает Никита. За взрослого он Лестратова не считает, он, вроде как, как уже мертвый. Живой ходячий труп. Никиту от этого воротит, потому что трупы снова пустыми глазами разъедают кожу и сворачивает кровь. – Так я точно уверен, что тебя не убивают в собственном доме. – Заткнись, – просит Легостаев. Гордей смеется. – Тебе неприятно это слышать, потому что я говорю про убийства или потому что тебя это смущает? – спрашивает Лестратов. – Первое. Но второе тоже. Гордею кажется еще хочется что-то сказать, что-то режущее зубы и очень смешное, чтобы над ним посмеяться. Пестрыми новогодними картинками и игрушками визги тормозов врезаются в черепную коробку. – Черт, – ругается Лестратов. Никита смотрит немного обеспокоенно. И только, пожалуйста, пусть они никого не сбили, пожалуйста. Новые трупы в папку "мертвые" ему не нужны. Гордей успевает три раза (Легостаев считает) выдохнуть, нажать на педаль газа и поехать дальше. Они проезжают три квартала и заезжают во двор, где живет Никита. Они снова громко хлопают дверьми и медленным шагом доходят до нужного подъезда. Никита тянется к кнопкам домофона. Но останавливается и опускает руку. Цифры на кнопках продолжают светиться неярко и одиноко. – Ты чего? – спрашивает Лестратов. Никита мотает головой. Нет, ничего, просто почувствовал свое падение вниз. Или в твоих руки, там драматичнее и романтичнее, но романтика не про них. Не сейчас и не потом. Лучше вообще никогда. Никита набирает код, медленно нажимает на кнопки. Ждет пока ответят. Дверь разблокировается. Пожалуйста, заходите. И не забудьте вытереть руки от крови, потому что убийц сейчас не жалуют. Легостаев поджимает губы. Резко хватает Гордея за ворот куртки и всасывается в его губы. Сухие и теплые. Электрический ток бьет в сто двадцать вольт. Проходит несколько секунд. Никита не дышит и не шевелится, Гордея смотрит ему в глаза, будто в них все написано. Будто он так может понять Никиту. Легостаев его отталкивает и забегает в подъезд. Ему как будто четырнадцать и он как будто впервые целуется. Как будто он не оборотень, а простой человек, как будто чувствует тоже самое, что и обычные подростки, когда влюблены. Это выглядит очень глупо, неправильно и противно. Трупы смеются за его спиной и сжимают холодные руки на плечах. Легостаев хочет задохнуться прямо сейчас и упасть таким же мертвым, как они, на пол. Сейчас ядовитый воздух заполнял легкие, а Никита чувствовал себя дураком, чтобы через три дня просить прощения, а через еще два держать умирающего Гордея на руках, пытаясь зажать руками но раны, молится всем богам, еле сдерживает слезы и просит, чтобы он не умирал. Пожалуйста, не умирай. Экстрополис же все еще расцветает. Они же все там ещё радуются жизни и спокойно убивают людей и метаморфов. Там же все так хорошо и никто не страдает. Никому не надо умирать и все счастливы. Ты же чертов дампир, тебя ж нельзя убить. Так какого черта тогда? Серебряные пули плавятся в венах и смешиваются с кровью. Надо же, как трагично получилось. Гордей слабо улыбается. – Оставь меня уже, – просит. – Заткнись. Никита давит в себе крик, как Лестратов давит в себе остатки жизни. Сильнее зажимает раны, но это мало поможет. Снег мешает с кровью, это должно быть красиво, но Легостаеву только жутко. Его пробирает до костей, затмение накрывает сердце и заставляет его гноиться от боли. Экстрополис придумывает как решить проблему с убийствами метаморфов и оборотней. Серебряные пули усовершенствуются в их руках. Привет, смерть, давно не виделись. – Если не хочешь меня оставлять, то хотя бы поцелуй нормально. – Это посмертное желание? – Да. Никита всхлипывает, что-то рычит и наклоняется к Лестратову. Смерть кровью стекает по лицу, плавится внутри вместе с пулями, нависает серыми тучами и снегом падает Никите на плечи. Легостаев осторожно касается губ Гордея, чувствуя металлический вкус, проводит по ним языком и судорожно выдыхает. Его ненавидят. Гордей что-то шепчет (его имя, но это звучит так ужасно и так жалко, что становится последним, что Легостаев хочет слышать, от него или не от него, не важно, но все равно приятно, что последние слова Лестратова это "НикитаЛегостаев") и закрывает глаза. Из глотки вырывается крик, слезы капают Гордею на лицо. Одним трудом в папку "мертвые" больше. Никита встречает кровавый рассвет, заползающий под кожу, зудящий, сводящий с ума. Лучше бы он был обычным человеком.