Верхний этаж запирается в ванной: мама и папа, простите, я странный. Влюбился, не было ни ночи, где не снился Тот кудрявый парень, что глумился — От его ботинка рана, Сложно любить своего хулигана, Ведь мальчики не любят. Мальчики не любят, ведь Мальчики не любят. Не может быть иначе, Ты бей и издевайся, ведь Мальчики не плачут. алена швец — мальчики не плачут.
Когда Тео прижимают к стенке, он уже даже не пугается. Просто внутренне сжимается в комок, предчувствуя удар, и задерживает дыхание, чтобы было не так больно. Это длится не одну неделю. Просто ребятам на класс старше не нравится маленький новенький, робко поправляющий очки и одергивающий заботливо связанный мамой свитер. Не нравится, что его рюкзак увешан значками, не нравится, что волосы его приглажены и расчесаны, что ботинки начищены, а сам он вместо того, чтобы с гиканьем и ором на переменах носиться по коридорам, сидит в опустевшем классе и рисует что-то в блокноте. Все началось с того, что ему поставили подножку. Он разбил коленки в кровь, но стерпел. Мама, вечером перевязывающая ему ноги, спросила в тревоге: — Щенуля, ты точно ничего не хочешь мне рассказать? Он промолчал и уткнулся в ее плечо. Он не заплакал, только вздрогнул всем телом, когда мама погладила его по волосам. — Посмотрите, какая прелесть, — раздается над его головой грубый голос с акцентом, и альбом вырывают из его рук. — Это что за подпись такая? «Щенуля»? Ты че, блять, педик? За спиной — кудрявый долговязый парень с презрительным прищуром в темных глазах. Красный тонкий свитер болтается на костлявых плечах и худом теле, рукава до самых кончиков белых пальцев. Перелистывает страницы, мнет безжалостно, Тео вздрагивает, слыша треск бумаги. — Ботаник, — презрительно выплевывает парень и кидает альбом обратно на стол. Тео замечает косо приклеенный пластырь на ровном длинном носу и синяк на шее. Не засос — Тео хоть и шестнадцать всего, но он может отличить одно от другого. — Борис, ну ты че там застрял? — окликают кудрявого и он, смерив Тео холодным взглядом, уходит, ногой пиная его рюкзак. — Педик, — слышится уничижительное, и Тео вжимает голову в плечи. Он стоит у стенки после уроков, ждет автобуса, как вдруг чужая рука смыкается на его запястье. Тео оборачивается. Борис стоит около него, в тонких губах блуждает незажженная сигарета. — Пошли, поговорить надо, — требовательно произносит он и тащит Тео за угол. Тео не вырывается, потому что Борис больше и старше, и потому что кожу жжет от его прикосновения. За школой стоит человек пять старшеклассников — курят, сплевывают прямо на асфальт, а Тео встречают глумливыми выкриками. Он не успевает подумать, как будет больно, когда его сбивают с ног. Наверное, это и избиением назвать нельзя — его просто пинают ногами, а когда он, затравленно оглядываясь, ползет к стене, не в силах подняться, хохочут. Лицо Бориса возникает перед глазами резко, он придерживает его за плечо, его тонкие губы растягиваются в улыбке. Холодной и насмешливой. — Че такое, Поттер? Очки запотели? Он сдергивает с Тео очки и наступает на них тяжелым ботинком. Стекла трескаются. — Ой, — нараспев тянет Борис и затягивается сигаретой. — Какая жалость. Эй, Поттер, ты хоть что-нибудь видишь? Сколько пальцев показываю? И наотмашь бьет его по лицу. На глазах выступают слезы от боли и обиды. Тео чувствует, как они текут по грязному лицу, не может удержаться, всхлипывает, пытается закрыть лицо руками. Он очень смутно видит очертания лица Бориса, еще более смутно — силуэты за ним, но он отчетливо слышит, как кто-то говорит: — Хорош, Борь. С него хватит. Неделю отлеживаться будет. Борис сплевывает. — Ну ладно. Пидорам особо много не надо. И смеется. Тео чувствует холодные пальцы на своем запястье. Как паучьи лапы, они пробегаются по руке, задирая шерстяной свитер, и Тео вскрикивает от боли, высоко и громко, когда кожу прожигает свежий окурок. — Напоминание, Поттер. Педикам тут не место. Те же руки нацепляют ему неуклюже очки на нос. Лучше особо не становится, но теперь он снова видит перед собой бледное худое лицо Бориса. На лоб его падает тень от кудрявых прядей спутанных волос, а на носу и щеках рассыпаны веснушки поцелуями солнца. Сквозь слезы, обиду и боль в голове Тео мелькает только одна ясная мысль. Борис красивый. Руки со сбитыми костяшками поднимают его за загривок, ставят на ноги. — Пиздуй отсюда, — приказывает кто-то из парней. Другой пинает его рюкзак. — И дерьмо свое с собой забери! Тео дрожащими руками хватает портфель и, затравленно оглядываясь, медленно бредет к остановке. Стоя там и дрожа от холода, он почему-то не мог не думать. Не мог не размышлять, откуда у Бориса синяк на шее. Что заставило его приклеить пластырь на нос? Он почти наяву видел, как Борис стоит перед зеркалом в обшарпанной, грязной ванной и неуклюже, дрожащими ледяными пальцами пытается налепить этот пластырь, чертыхается, когда руки соскальзывают. Тео обнимает себя за плечи и тихо, почти беззвучно плачет, сглатывая слезы. Не хочется, чтобы они услышали. Не хочется, чтобы услышал Борис. Чтобы услышал хоть кто-то. — Ты пацан или девчонка сопливая?! — голос отца режет слух, Тео, всхлипывая, лежит на полу, ощущая его щекой, телом, всей кожей. — Я у кого спрашиваю?! Реветь, блять, перестал! Ты меня слышишь?! Не ной! Тео пытается перестать плакать, но губа дергается, руки дрожат, а по щекам сами текут слезы. Отец смотрит на него как на букашку. — Не сына, а девку вырастил, — выплевывает он и уходит. Тео сглатывает рыдания и сворачивается в комок на теплом полу. Слабак. Слабый, слабый, глупый, как же глупо, глупо-глупо-глупо… — Глупо… — шепчет Тео, стирая грязными руками остатки слез. Дома он сам, как может, обрабатывает синяки и ссадины, долго смотрит на круглый след от сигареты. Неуклюже перевязывает его бинтом, затягивая зубами края. А потом садится за стол и берет в дрожащие руки карандаш. Линии выходят дерганные и ломаные, но это хорошо. Так и надо. Борис сам — одна дерганная, ломаная линия. Тео рисует черные кудри, которые на ощупь, наверное, мягкие, рисует нервные губы, длинный ровный нос, черточку пластыря. Тео пытается передать этот взгляд — презрительный и холодный. Глаза черные, затопленные зрачками. А выходит так, что Борис смотрит с нескрываемой нежностью. Тео пытается передать это выражение лица, когда Борис, усмехаясь, наступал на его очки. А выходит, что Борис улыбается. Тео рисует, как свитер стекает по его худому телу, по его рукам, закрывая их рукавами до самых кончиков пальцев. А пальцы у Бориса — он помнит — длинные, холодные и изящные. И костяшки сбиты. Кровят. Тео заканчивает рисунок к одиннадцати, раскрашивает его акварелью. Цвета выходят мягкими, да и сам Борис здесь слишком мягкий — не такой, как на самом деле. Руки сложены на груди, лицо спокойное, и это так странно, ведь Тео никогда не видел его спокойным. Тео ложится спать, укутываясь в одеяло с головой, как в кокон. Мама приходит около часа, заходит в комнату, долго, не меньше минуты стоит у косяка дверного, но так и не подходит к постели. Ночью Тео снится кудрявый парень, что глумится над ним. И Тео просыпается с мокрой от пота и слез подушкой.***
Его уже методично перехватывают после уроков по несколько раз в неделю. Тео даже привык — если к такому можно привыкнуть. Он не плачет больше у них на глазах, только кривится и стискивает зубы, чтобы не закричать, когда очередная спичка или окурок прожигают его кожу. Подростки — самые жестокие обидчики. Тео перестает носить футболки. Его руки все в следах особой любви к нему. Тео становится все молчаливее и тише — замечают учителя и мама, когда он перестает тянуть руку на уроках, когда отделывается односложным «нормально» на вопрос о самочувствии. Больше всего на свете Тео боится, что мама поймет о происходящем, и когда его прижимают к стенке, он даже не пугается. Говорит тихо: — Только чтобы следы на лице не оставались, а то мама увидит. Лицо Бориса странно искажается, и он молчит. Только врезает кулаком под дых. Но лицо Тео в тот вечер остается чистым и нетронутым, и Тео, поднимаясь с земли, отряхивает штаны и толстовку и говорит: — Увидимся завтра! — и почти дружелюбно машет рукой. Борис смотрит ему вслед, жует фильтр сигареты, руки в карманах, ветер треплет свитер. Тео не видит, как один из пацанов кладет руку Борису на худое плечо и говорит недоуменно: — Че ты к нему приебался? Обычный пацан, он же тебя не трогал. Ты прямо ненавидишь его. — Я педиков ненавижу, — отрезает грубо Борис и затягивается. — Ой, да брось, — кривится парень и садится на бордюр. — Вон, все знают, что Джордж и Сэм ебутся уже год во все щели, и ты почему-то до них не доебываешься. Если этот пацан и педик — хотя, блять, Борис, откуда такие выводы? Он же не сосется со своим дружком в коридорах, да вообще непонятно, пидор он или нет. Но ты прям вцепился в него. — Завали, — лаконично просит Борис и садится рядом. — Совет будет нужен — к тебе первому пойду. — Ну ладно, — ладонь на плече отрезвляет.***
Тео быстро бежит по лестнице, часто-часто дыша, вбегает в ванную, запирает дверь и сползает по стене. Он всхлипывает тихонько, на полу клубочком сворачивается, из последних сил колотит кулаком кафель, разбивая руки в кровь. Борис. Борис. Борис. Имя в несколько недель стало единственно доступной мыслью, и Тео с ужасом осознает, что влюбился. Влюбился в того, кто обзывал его педиком и избивал на заднем дворе школы, кто разбивал ему очки и кричал вслед обидное до слез «ботан». А Тео думает о том, как это бледные тонкие пальцы касались бы кожи — не принося боль, а даря тепло. Тео думает, что эти искусанные губы, наверное, мягкие, и целоваться Борис умеет, и это отдается в звенящей голове таким ужасом, что Тео панически вскрикивает и снова бьет по кафелю. В кровь кулаки. К черту, на нем и так отметин больше, чем чистой кожи, еще одна ссадина хуже не сделает, ему и так больно, что ему еще одна боль. В тонких пальцах Тео — хрупкое, ледяное лезвие. Руки у Тео дрожат и крошатся в жарком воздухе ванной, и первый порез выходит неглубоким и робким, рваным. Мальчики не влюбляются в мальчиков. Мальчики не должны плакать. Мальчики не должны любить. Мальчики не влюбляются в тех, кто оставляет им на коже синяки и ссадины тяжелыми ботинками. Хулиганов трудно любить, особенно, если ты мальчик. Тео закусывает дрожащую губу и неумело скребет по коже острым лезвием. Второй порез выходит увереннее. Ложится на кожу так, будто вычерчен под линейку. Кровь выступает на бледной коже и стекает по запястью, капает на белый кафель. Третий порез ложится рядом с синяком от ботинка Бориса. Как напоминание о том, что Тео ошибся. Как напоминание, насколько Тео неправильный. Тео сжимается, кусает губы, отбрасывает лезвие в сторону и обнимает коленки дрожащими руками. Раз порез — у Бориса кольцевиды вен на запястьях. Два порез — у Бориса привычка обдирать губы до крови. Три порез — у Бориса синяки по всему телу. Как и у Тео. Теперь они квиты. Раз-два-три-четыре-пять. Он нашел меня опять. В этот раз Борис методично избивает его за школой один. Нет толпы прихлебателей, которые к Тео и подходить-то не хотят. У них к Тео нет ничего, кроме абсолютного похуизма. У Бориса же в грудной клетке ярость и презрение. И плевать ему на возможные последствия. Борис растягивает сухие губы в улыбке, трещина ровно посередине начинает кровить. Он задирает рукав Тео, чтобы потушить сигарету, как вдруг останавливается. Тео, зажмурившийся в ожидании боли, осторожно приоткрывает один глаз. Лицо Бориса непривычно изумленное. И совсем не злое. Улыбка сходит с губ. — Что, — прокашливается хрипло, не отрывая взгляда от запястья Тео. — это? — А? — Тео кажется, что он ослышался. Потом переводит взгляд на свои руки. — А. Молчит. Ну, а что говорить, чтобы не выглядеть полным дебилом? — Я спросил, Поттер. Что блять это такое? — Я слышал. И говорить нечего. — Какого хера, — Борис тычет длинным пальцами с обгрызенными до мяса ногтями в свежие порезы. — вот это тут делает? — Странноватый вопрос для парня, который уже месяц меня избивает, — язвительно отвечает Тео и поправляет очки свободной рукой. Борис моргает. Очевидно, такой ответ несколько неожиданный. — Ты че, — Борис нависает над Тео, одной рукой упершись в стенку, другой держа Тео прямо за синяк на плече, и Тео непроизвольно морщится от боли. — Ты умереть хотел? Тео снова не знает, что сказать. Он просто смотрит на непривычно серьезное лицо Бориса, на сдвинутые брови, крепко сжатые губы. Борис не видит, как Тео пристально его изучает — Борис смотрит на его изрезанные в мясо тонкие запястья, берет его за руку, грубо и больно, большой палец непроизвольно выводит круги на коже, почти… почти ласково? — Да не совсем, — Тео смотрит в сторону, пытается вжаться в стенку, чтобы от близости Бориса не повело. — Ну… Блин… Как тебе объяснить, это выплеск негатива и фиговых эмоций… Это как рисовать, понимаешь? Картина маслом — Тео объясняет Борису, что резать руки это почти то же самое, что и рисовать. Пиздец. Тео не любит материться, но это просто лютый пиздец. — Тебе-то какая разница? — наконец набирается смелости и выпаливает он. Борис вздрагивает. Борис делает шаг назад. Достает из кармана замызганных джинсов мятую пачку, закуривает. На Тео упрямо не смотрит. — Никакой. Просто у нормальных пацанов такой хуйни не бывает. Ты че, эмо какой-то? Тео хочется закатить глаза. — Мне кажется, это бессмысленно объяснять, но я не педик. И не эмо. И не панк. Я просто спокойно рисую себе, изучаю английский, планирую заняться искусством и никого не трогаю, ну серьезно, чего ты доебался до меня, Борис? Борис снова вздрагивает, и Тео вдруг осознает, что это впервые, когда он назвал его по имени. Задний двор школы пустой, и каждое слово гулко отдается в ушах. И слова Бориса тоже. — Просто бесишь, Поттер. И вообще, blyat', старайся не попадаться мне больше. И чтобы вот такой хуйни, — Борис кивает на запястья Тео и затягивается сигаретой. — Больше я не видел. Обветренные губы его сжимают фильтр, нетерпеливо тянут в легкие дым, а взгляд Бориса прожигает до нутра. Он уходит и не оглядывается. Тео остается на заднем дворе один. Имя, сказанное впервые, оседает вязкой горечью на кончике языка.***
Тео ночью снова просыпается от того, что слышит чужой голос, мягкие кудряшки щекочут ему кожу. Тео утыкается лицом в ладони и сидит так, пока над городом не восстает бледный рассвет. Борис и правда перестает лезть к нему. Самое отвратительное, что ему будто бы все равно — он проходит мимо Тео, даже взглядом не цепляясь. Будто не видит. А Тео ненавидит себя за то, что начинает замечать Бориса. Они ведь наверняка учились вместе уже давно, так почему же теперь Борис пятном черным выделяется из толпы, и Тео не может отвести взгляда, когда видит его? Почему Тео искоса позволяет себе взглянуть, крадет эти мгновения, прячет их в глубине сердца, когда равнодушный взгляд Бориса мажет по нему, не останавливаясь, а Тео долго смотрит ему вслед. Тео рисует, Тео перестает спать, Тео, кажется, только и живет теми секундами, когда их взгляды пересекаются, и на самом дне черных пьяных кольцевидов зрачков мелькает искра узнавания. Однажды во время перемены поток старшеклассников течёт по узкому коридору, и Тео прижимают к стенке, и вдруг он — нет, не видит, не слышит, это другое, на уровне химического состава — ощущает Бориса. А Борис проходит так близко, что Тео, вдыхая нагретый воздух, может выглотить его запах и тепло тела, потому что Борис почти прижимается кожей к коже, и на кончике языка рождаются и умирают слова, которые Тео хочется вытолкнуть из себя: «тебе не обязательно быть так близко, потому что ты уже подкожно и внутривенно». Борис — ребенок свалочного гетто, синяки на мраморной коже, звон браслетов на узких запястьях, паучьи пальцы, пробегающие по чужому телу, изжеванный фильтр между распухших, изорванных губ и взгляд наркомана, оставшегося без дозы. Теодор — мальчик, выросший в лучших традициях библиотек и Икеи, очки на тонком носу, перебинтованные запястья, карандаш в тонких пальцах и радужный значок на рюкзаке, отец, вышедший за сигаретами на пару лет и оставивший после себя только синяки и глубокую ненависть к себе. Тео — щенуля, мальчик, который просит любви не у тех и получает лишь пустоту. И когда Тео в очередной раз — а он уже и забыл, каково это, это еканье сердца, эти трясущиеся в панике пальцы — хватают и тащат на школьный двор, он чувствует, что эти руки чужие. И он отбивается. Впервые, кажется, за все время, потому что среди этих старшеклассников нет Бориса, нет человека, которому он бы это позволил, с радостью бы распахнул рубашку на груди и сказал бы стрелять, пулю бы принял с улыбкой и гордостью, но Бориса здесь нет, а эти, чужие, они давят его любовь и остатки желания жить каблуками тяжелых ботинок, и Тео молчит, сцепливает зубы, не давая себе разреветься — я же сильный, я не буду плакать, настоящие мальчики никогда не плачут! — пытается отбиваться, но выходит из рук вон плохо, и тогда он сворачивается клубочком, закрывает лицо и голову руками, асфальт жжет кожу, а губы разъедает слезная мольба, которую он ни за что не выпустит из себя. Тео слышит звук удара, но боль не приходит. Наоборот — стихает. Тео фокусирует стремительно мутнеющий взгляд на темной фигуре на фоне белого ноябрьского неба. Борис сосредоточенно разминает ладонь, с которой капает кровь. На Тео не смотрит. — Какого hui'a? — спрашивает спокойно, и Тео вздрагивает от звука его голоса. Ответ — вязкое молчание. — Я сказал не трогать Поттера. Тео сжимается в комок. — Валите, — приказывает Борис и больше не смотрит на своих дружков, он садится на корточки перед Тео и изучает его лицо. Стальными длинными пальцами берет его за подбородок, крутит, рассматривая. — Все не так плохо, я вовремя, — подытоживает больше для Тео, нежели для себя. Тео дышит. Просто дышит запахом Бориса и звуками его голоса. Дышит его касаниями и его теплом, сигаретным дымом, потом, хлебом. — Опять нарываешься на pizduli, да, Поттер? — насмешливо спрашивает, не вставая и все еще глядя на Тео чёрными безднами глаз. — Не я, так кто-то другой? — Я не хотел, — выталкивает из себя Тео ненужные слова и сплевывает кровью. — Понятное дело, — хмыкает Борис. Безумие какое-то. Голова кружится, но Тео понимает, насколько абсурдно все происходящее — Борис протягивает Тео руку и помогает встать. — Давай, вот так, ножками, да? Ты белый, blyad', совсем, давай, надо ходить. Хочешь сигарету? — в ответ на изумленный взгляд Тео Борис пожимает плечами. — Ну, лично мне мозги прочищает, но ты вроде бы не куришь, поэтому зря я предложил, да. Вот молодец, получается, башка сильно трещит? Кружится? Тошнит? — Да в норме все, — Тео морщится от боли, но отстраняется. — А что ты тут делаешь? Тео, конечно, подслеповат, судя по показателям офтальмолога, но мгновенную перемену в лице Бориса замечает. — Случайно шел, — огрызается и сует ладони в карманы. Тео вздыхает. — Борис, — говорит. — Какого хуя? Тео не любит материться, но с Борисом иначе не получается. — Что?! — Борис выглядит как воришка, пойманный на краже в супермаркете, или как пацан, вырезающей на мосту поцелуев имя лучшего друга. — Тебе так сложно просто признать, что ты помог мне? — Тео отряхивает штаны от грязи, смотрит укоризненно. — Ну это же не так страшно. — Вот еще, — фыркает Борис и складывается руки на груди. Его кудри треплет ветер. — Я не помогаю педикам. Тео хочется немножко побиться головой об стенку. — Мы же это уже обсуждали! — едва не взвывает он, чувствуя, что как раз-таки сейчас он занимается тем, что пытается пробить каменную стену — язвительную, грубую, с наклонностями юного садиста, но очень кудрявую стенку. — Я не педик, ладно?! И вообще, господи, что ты так привязался к этому факту, пидор — не пидор, какая нахрен разница, что такого страшного в том, что человеку нравится человек?! Тео чувствует, как щеки горят, как пальцы дрожат, потому что это почти признание, и так непривычно исказившееся лицо Бориса, его губы, искривленные, Тео трудно понять, все в мыслях прыгает, и когда Борис делает шаг к Тео, тот подавляет желание убежать на край света, чтобы его снова не пнули ботинком. — Человеку нравится человек, и это нормально, — медленно произносит Борис, будто пробуя на вкус каждое слово. Тео боится дышать, потому что в глазах Бориса бешенство. — А вот то, что мне нравишься ты — это пиздец, — с отвращением выплевывает Борис и делает еще один шаг, а потом время сходит с ума. Одна рука притягивает Тео за горловину старого свитера, пальцы другой ложатся на синяк на скуле, и Борис почти яростно вжимается в Тео, жадно приникая к раскрытым губам. Их зубы стукаются в разрушенном до основания мире, а Тео встает на цыпочки, кладет руки ему на плечи, чтобы не разрывать касание, Борис такой долговязый, что даже этого толком не хватает, но Борис целует его умело и голодно, и Тео сгорает в его руках. Когда Борис отстраняется, Тео хочет сказать самые важные слова, которые вертятся у него на кончике языка, но он проглатывает их, натыкаясь на взгляд Бориса — взгляд загнанного в ловушку перепуганного зверя, и Тео просто обнимает его, шепчет, что все хорошо, что он рядом, что все будет в порядке. Борис дрожит в его руках, но обнимает в ответ.***
Когда Тео приходит домой, Одри прячет улыбку. Потому что Тео сияет. Больше на его теле не появляются синяки — только если на шее, но Одри хмыкает, потому что она не вчера родилась. Она только обнимает Тео и надеется, что у ее мальчика все будет хорошо. У него и правда все хорошо. Тео больше не бьют. Борис учит его курить, отбиваться и ругаться на пяти языках. Тео показывает Борису тот альбом и дарит ему портрет, нарисованный ночью, закапанный кровью и слезами. Борис учит Тео целоваться, а Тео учит его любить, потому что у Бориса нет никого, кто бы его научил. А через год Борис уезжает в Нью-Йорк. На вокзале они не плачут, только их пальцы сцеплены до боли в побелевших костяшках, а Борис курит одну за одной дешевые сигареты и, когда поезд гудит, Борис цедит сквозь зубы грязное ругательство на русском, тушит окурок старым, изношенным ботинком с пятнами крови и целует Тео на прощание — и это впервые, когда на них смотрят люди, когда Борис не боится, когда Тео важнее, чем взгляды толпы. Тео цепляется за Бориса, но тот отстраняется слишком быстро. — Я буду о тебе думать, — слова как вспышка, а изломанные губы Бориса, только что целовавшие Тео, кривятся в непривычной гримасе. Борис не оглядывается, и Тео думает, что никогда его больше не увидит.***
Когда Тео кидают в лестничный пролет, он не издает ни звука. На самом деле, подсознательно он надеется, что его здесь убьют, потому что денег на возвращение долга у него нет, здоровья тоже, смысла жизни и подавно. — Ты хоть понимаешь, сколько ты нам должен? — змеиный липкий шепот в ухо, и Тео морщится. — Ты влез не в ту игру, мальчик. Тео хочется хмыкнуть, но будет невежливо заржать посреди такого веселья. Он давно не мальчик, и в его спальне побывали почти все мужчины Нью-Йорка. У них были вороные кудри и дешевые сигареты после секса, которые они сжимали длинными белыми пальцами. Тео не любил никого из них. Они оставляли ему синяки на запястьях и бедрах, он сдержанно просил резче и сильнее, и они наотмашь били его по лицу. Тео сжимал губы и понимал, что мальчики и вправду любить не умеют. — Ты просрал все возможные сроки, Деккер, ты понимаешь? Героин, который мы тебе продали, был товаром высшего качества, а ты ни цента не отдал. Конечно, не отдал. Когда мама умерла, все пошло по пизде, и от доброго мальчика Тео осталась только оболочка. Его поднимают за шиворот и прижимают к стене. Дежавю. У мужиков, который избивает его, русские имена и слишком тяжелые руки. Конкретно этого зовут Юрий и сейчас он дышит ему водкой и какой-то мясной закуской прямо в избитое лицо. — Сейчас приедет босс, — медленно говорит он, и Тео чувствует, что этот Юрий наслаждается каждой секундой. — И тогда, Деккер, ты поймешь, что все это были цветочки. — Только не говори мне, что твой босс — местный Тони Монтана, — все-таки не сдерживается Тео, за что и получает кулаком прямо в висок. — Мой босс, Деккер, это твоя смерть, — отвечает Юрий, и Тео едва не говорит, что именно этого он и ждет. Но пока этот непонятный босс едет, его продолжают избивать, и Тео понимает, что до приезда этого интереснейшего человека он может и не дожить, когда ему, кажется, ломают ногу, и его громкий крик рвет грудную клетку. От боли Тео мог бы потерять сознание, но не получается, потому что слишком высокий болевой порог — еще с детства выучили, ха. И Тео понимает, что и правда сдохнет здесь. В луже собственной крови и рвоты. Когда хлопает тяжелая дверь, он уже даже не видит толком, потому что глаза заплыли от ударов. — Blyad', Юра, нахера вы притащили это сюда?! — голос с акцентом отпечатывается в стремительно мутнеющем сознании. — Какого хуя этим сейчас занимаюсь я, а не блядская Мириам, вот скажи мне, зачем было выдергивать меня со сделки ради какого-то очередного нищего торчка?! — Босс, он должен нам больше пятнадцати тысяч, и он не платит уже больше месяца, я думал, это важно, — от голоса Юрия тошнит. А возможно, от сотрясения. — Юрочка, дорогой, zolotse, ну так причем тут я?! Я даже имени его не знаю, это ваши вопросы, вы должны их решать! Я организовываю сделки, я общаюсь с клиентами, а вы выбиваете из них деньги, неужели я должен лично ездить сюда, чтобы убедиться, что вы адекватно выполняете свою работу, а?! — Его зовут Теодор Деккер, босс, я не знал, что… — Что? Тишина. Такая, что звенит в ушах. И этот голос… Изменившийся мгновенно. Ставший встревоженным и почти испуганным. — Теодор Деккер, — неуверенно повторяет Юрий, а Тео кашляет, потому что решает, что будет здорово напомнить о себе не лужей рвоты, а чем-то нормальным. Относительно. Он чувствует, как его переворачивают чьи-то руки, и вдруг, еще до того, как в мозгу оформляется эта мысль, Тео выталкивает из себя имя, которое не произносил слишком долго. — Борис. И судорожный выдох над ним говорит о том, что он прав. Тео из последних сил открывает глаза. У Бориса вороные кудри. От него пахнет дешевыми сигаретами. А его пальцы, худые и длинные, унизаны кольцами. И взгляд — бездна. — Почему мы всегда встречаемся, когда я избитый валяюсь на асфальте? — с трудом произносит Тео, больше всего жалея, что нет сил коснуться. — Юра, привези сюда врача. Лучшего, блять, с самыми лучшими лекарствами, едьте с мигалками и сиренами, и если вас здесь не будет через минут десять, я убью тебя и его лично. Быстро, блять! — гаркает Борис, и у Тео звенит в ушах от громкого звука. — Босс, но… — Я тебя живьем закопаю, Юра, — голос Бориса тихий, но мурашки пробирают даже Тео. — Если он умрёт. Живьем, zolotse. А сейчас бегом за врачом. Тео почти не слышит шагов Юрия, вся концентрация уходит на то, чтобы смотреть в лицо Бориса. — Ты настоящий, Борис? — шепчет Тео, и чужие руки трепетно сжимают его перебитые пальцы, окутывая теплом. — Да, да, Поттер, я здесь, черт, почему ты… я же искал тебя, но я не думал, что ты употребляешь, я пытался… боже, я же пытался найти тебя, шшш, дыши, не говори ничего, все будет в порядке, я больше тебя не оставлю, блять, Поттер, какого черта… Борис качается над головой Тео, держит его руки, пачкает черное пальто кровью, когда пытается удобнее устроить голову Тео, говорит что-то взахлеб, просит не отключаться. Тео думает о том, что прошло десять лет, пока они нашли друг друга. Десять чертовых лет. И никого другого, кроме этого школьного хулигана с пьяным взглядом и искореженной нежностью, Тео не любил. Тео вдруг видит, как Борис закрывает лицо узкой ладонью. Его плечи дрожат, и от этого Тео хочется приподняться и поцеловать его, но не выходит. — Боря… — шепчет Тео иссушенными губами. Борис смотрит на Тео. Глаза его блестят, а на лице влажные дорожки. Слезы. — Ты плачешь? — спрашивает Тео, и Борис улыбается дрожащей перепуганной улыбкой. — Нет, конечно, Поттер, ты же не сдох пока, чтобы слезы по тебе лить. Да и не сдохнешь, я думаю, — Борис цепким взглядом окидывает тело Тео, и по легкому движению брови Тео понимает, что все и правда не так плохо. — И не плачу я, даже в в башке своей не думай! Мальчики не плачут. Тео усмехается, чувствуя, как по щекам текут слезы. Не плачут, как же. И любить они тоже не могут. Борис берет голову Тео в свои грубые ладони, прижимается лбом ко лбу, их слезы смешиваются с кровью, и губы Бориса искривляются в неумелой улыбке, полной нежности. Дрожащими худыми пальцами, которые унизывают тяжелые кольца, достает из внутреннего кармана пальто, того, что рядом с сердцем, старый смятый альбомный лист, бережно разглаживает, и Тео не нужно показывать, он и так знает, что там. Его рисунок. Детский портрет школьного хулигана. Борис держит лист в руках, переводит на Тео взгляд, полный любви и отчаяния. — Поттер, я же тогда… с самого начала, с самого первого дня, с того альбома, помнишь? Я все время… — Я знаю, — шепчет Тео и жадно ловит губы Бориса, пачкая их кровью и своим отчаянием. — Я тоже люблю тебя. Они остаются так еще несколько минут, прижавшись друг другу, лбом ко лбу, пальцы переплетены, Борис дрожащими пальцами гладит ссадины. Тео думает, что сложно любить своего хулигана десять лет. Сложно, когда ваша любовь началась с синяков и боли. Сложно, когда у него на сгибе локтя следы от иглы, а у тебя из-за него шрамов больше, чем чистой кожи. Но Тео смотрит на то, как с ресницы Бориса срываются слезы, как они текут, расчерчивая грязное лицо. И думает, что все будет хорошо. Потому что его рисунок был над сердцем Бориса. Потому что Тео пускал в свою постель только тех, кто был на него похож. В воздухе разрастается гул сирен.