***
Джокер смотрит вверх на углы чёрных зданий, на такие же чёрные крыши, а затем дальше, в ночное беззвёздное небо. Всё происходит по старому рефлексу: дурная привычка крутит его шею туда-сюда, за ней следует голова с глазами, которые ищут, немигающе застывают в ожидании чего-то, а потом двигаются вновь. Опьянение в этот раз тормозит весь процесс, но на свежем воздухе клоуну явно стало легче. Харли снимает себя с роли проводника и отходит дальше в узкий переулок, где припрятана машина. Бесцветная, не привлекающая внимания. То, что надо в честь нынешнего крошечного отпуска. Девушка ловко открывает дверь и залазит внутрь, вертит ключ зажигания, только паяца всё нет – он так и не пошёл следом за ней. Приходится выехать из неприглядного места к дороге, возле поворота на которую как раз ждал её ненаглядный. В машину Джокер усаживается самостоятельно, хлопнув несчастной дверью со всей дури, перед этим успев и ручку подёргать так, что всем телом тряхнулся. Квинн хочет дотронуться до передатчика и нажать на газ, только ей не дают, больно сжав запястье: − Ауч! − Она шипит и хватает руку мужчины в ответ, собравшись оттащить от себя, однако её мысль точно была услышана и рука снова стала свободна. – Разве нам не домой? То, что Харли назвала домом, на самом деле является просторной мансардой, обустроенной до уровня квартиры. Нежилое здание, где та находится, стоит почти за городской чертой, и, если начистоту, раньше там жили люди, только вышло, что теперь они мертвы. Квинн хотелось иметь особенное место, о котором будут знать исключительно она и Джей. Их собственное укрытие. Личное. Замкнутое. К её удивлению, он не выказал тогда недовольства. Сам помог прирезать хозяев, тем самым обозначив своеобразное новоселье, а потом втянул в поцелуй, параллельно отпечатав руками кровавые следы на талии под одеждой. Убийство пронесло сквозь фигляра чрезвычайный разряд возбуждения, потащило в укрытую туманом бездну, куда он инстинктивно бросился с девушкой на не слишком замаранную после непродолжительной бойни кровать. Не до конца обнажённое тело Джокера заражало своей лихорадкой, дистанция была временно уничтожена, всё ощущалось, как впервые – текстура волос, влажное от пота и крови лицо. Скатавшийся грим, запах кислоты, перемешанный с медикаментами, цементной пылью и кориандром. Перенятая часть высоковольтного блаженства изжигала Харли до болезненной агонии, отпустив только с приходом оргазма. Сейчас было заметно, что внимание паяца не во власти девушки, а чего-то, что он высмотрел за лобовым стеклом, вперив туда свои глаза, которые были слишком внимательны для того, кто недавно прилично выпил. Не поволока хмеля сейчас застилала их. Злоба, азарт, одержимость. Харли с долей отвращения тут же узнала этот взгляд, лишь с одной новой деталью – налётом тоски; её не сместила и наползшая на рот клоуна улыбка. Дыхание мужчины стало частым и поверхностным, а кадык задвигался. Прекратив потирать запястье и моргнув, Квинн смотрит по той же траектории и совсем не удивляется бэт-сигналу, взошедшему над готэмским GCPD. − Мрачный герой нашёл развлеченье на ночь, ведь так? – с чуть смазанных, но всё же алых губ Харли срывается риторический вопрос. Пропитан ревностью. Она не позволит лезть к ним сегодня, увезёт подальше, нельзя. Если понадобится, вырвет с мышиной головы острые уши и воткнёт в глаза, чтобы та до конца своих дней шарила в темноте. После прошлого раза у Джокера до сих пор остались рассечённая бровь и губа, а вдобавок отколотый треугольник эмали с клыка, об который теперь царапают языки до крови они оба – невыносимые метки, питающие сердце девушки вечной ненавистью к Бэтмену. − Может, поедем? Джей? – Харли сверлит пятно света вдали, точно может его погасить силой мысли. Она не обращает особого внимания на звук быстро завертевшейся оконной ручки, ведь в машине правда душновато. Только последующий шумный вдох и булькающий хрип напугали, тут же вернули обратно, обращая весь корпус девушки в сторону Джокера. Тот высунул голову в открытое окно, спина мелко сотрясается в напряжении. Его рвёт. Квинн нервно ожидает, сколько необходимо, пока приступ не прекращается. Наблюдает, как мужчина стирает стекающую слюну и слёзы, прежде чем набирается смелости заговорить с ним снова, тихо-тихо: − Пожалуйста, поехали. И получает одобрительный кивок.***
♪ Doris Day - Till We Meet Again − Харли, детка, включи радио, − звучит так любезно, что будь слова материальны, то прицепились бы к бледным ушам девушки очаровательными серёжками-гвоздиками. Она ещё пару секунд следует за этим эхом и по-редкому мягкой интонацией, но понимает, что в любом случае исполнила бы полупросьбу-полуприказ. Динамик выхрипывает из себя помехи, как Харли ни пытается прощёлкать кнопку смены станций до самого конца в надежде услышать голос человека по ту сторону звуковых волн. Ничего. Только противный шум. Гадство. − Что за… − не выдерживает, сбивает громкость на ноль, тычет большим пальцем на круглую кнопку и гасит панель, − …чёрт. Квинн смотрит на часть дороги, освещённую фарами, в глаза лишь время от времени бьют лучи фонарей, их исправная работа в этом городе невозможна. Из открытого окна на противоположной стороне к ней доплывают потоки прохладного ночного ветра, пахнущего неким горьким и отрезвляющим переплетением; рокот проезжающих мимо машин начинает раздражать. Возможно, стоит пробовать ещё раз завести шарманку, хоть недавние действия были вполне показательными – они точно ненароком въехали в зону недосягаемости. Разве что теперь ей повезёт. Сделать девушка ничего не успевает, боковым зрением цепляясь за пятно обтянутой перчаткой пальцев. Ледяных даже под крепким полотном, это ей известно не понаслышке. На как многое они способны, несмотря на некоторое изящество: бьют и калечат, ломают, душат, меняют обойму и спускают раз за разом курок, щёлкают в такт или призывают, зажимают сигареты – и только в ничтожно малый противовес – порой всё же гладят, приятно прощупывают и обхватывают, играючи мнут и царапают, доводят до исступления. Приёмник загорается вновь в сумраке салона, пропорционально громкости растут лишь прежние помехи. Сдалось же клоуну это радио, стремится к нему, как жаждущий путник за миражом. Под колёсами ложится пустая, более узкая дорога. Мужчине плохо, не отпустило даже после рвоты и Харли это видит, когда переводит внимательный взгляд в его сторону, ибо тот по-прежнему молчал, игнорируя сбивчивые шумы потерянных сигналов радиостанций. Его захлёстывает не алкоголь, а что-то совсем иное. Квинн ощущает эту невидимую стихию, нависшую над паяцем и превращающую только недавно порозовевшее местами лицо в покрытую бело-серой пылью маску, какую снимают с мертвецов, чтобы оставить их лик на затвердевшем по контурам материале. Только глаза – влажные, с померкшей из-за темноты зеленью радужки живым блеском бессловесно говорят с ней. − Мы скоро будем дома, пирожок. − Гони. Она хочет сделать что-нибудь для него прямо сейчас. Заглушить нечто в его мозгах, о чём не хочет знать, но при этом чувствует, как эта зараза расползается всё сильнее, изолируя мужчину от мира и ещё больше – от самой Квинн. Он не скажет ей об этом паразите, не изольёт душу, но и не выскоблит из себя кусок витиеватой лжи. В последнем нет смысла, когда правда уже известна. И даже если Харли везёт сейчас дьявола во плоти по ночному Готэму, она имеет в себе не менее дьявольскую проницательность. Спокойно вдохнув и выдохнув, девушка решается напеть одну из песен, которую когда-то давно слышала много раз в любимом кафе из далёкого прошлого. Слов она не помнила, а потому рот свой так и не открыла, в результате всего лишь мыча, чтобы облечь в звук общую мелодию. Вибрация собственного голоса принесла Квинн лёгкость и свободу, не было смущения, происходящее увлекало её дальше и дальше от реальности, пока не раздался громкий щелчок – вялым движением Джокер отключил шипящее до этой поры радио. Теперь в машине слышится только мотив случайно всплывшей в памяти девушки песни. Паяц сползает набекрень в сторону Харли и неподвижно сидит, подперев ладонью лицо и закрыв глаза, до самого конца их пути.***
♪ Frida Boccara - Les moulins de mon cœur Скинутая верхняя одежда и сапоги на небольших каблуках летят на тумбу возле огромного фикуса-швейцара в импровизированном коридоре, после чего Квинн исчезает на кухне. От пения со стиснутыми зубами в ней, тем не менее, проснулась иссушившая рот жажда; клоун же бредёт прямиком в ванную, не раздеваясь. Круглая ручка обездвиживает защёлку, оставляя в распоряжении мужчины пространство тёмной комнаты в плитке, где он заученным жестом нашаривает выключатель. Дышать трудно, снятое с плеч фиолетовое пальто приземляется на дно чуть тронутой ржавчиной ванны. Туда же отбрасываются перчатки, жилет и особенно удушающий горчичный галстук. Уперевшись спиной в стену, Джокер освобождает свои ноги от чёрных туфель. Сегодня его вещи не тронуты новыми пятнами, кроме выуженного из-под наплечного чехла ножа – лезвие покрыто коркой потемневшей крови. Паяц проводит пальцами по металлу, хмурит брови, так и не припоминая, чья она. Ножны с оружием валятся в общую кучу. Минимальный набор из наполовину расстёгнутой полосатой рубашки и брюк складывается в долгожданный прилив комфорта. Висящее над раковиной зеркало дублирует поворот мужчины, когда тот приближается, чтобы умыться – под шипучим от сильного напора потоком воды трёт друг от друга ладони, вычищает грязь из-под ногтей. Запоздало берёт ничем не пахнущее мыло, однако и этот беленький кусок вертится в руках без толку. Подобное мало чем можно свести: пропитался трудом разрушения, столько лет мыслимым большинством как процессом лёгким и беззаботным. Да будет известно, что выскоблить, проломить до фундамента, содрать под чистую – значит приложить вовсе не тупое усилие; истинное уничтожение надо в определённом смысле организовать, притом не беря в расчёт бессчётные нюансы с форс-мажорами. Та ещё деятельность, результатами её Джокер подпитывает нутро и охотно катализирует хаотичную ломку всего окружающего, распад для него есть неочевидное творение. От нужды вымыть лицо и прополоскать рот отражение соскальзывает вниз, вскоре быстро поднимаясь назад. Клоун глядит на своё лицо без грима, задерживает особо пристальный, почти любовный взгляд на высеченных ранах от Бэтмена, порывается снять корку: увечья довольно свежие, не до конца зажившие, к ним липнет палец и пачкается бордово-красной влагой. Ноготь скребёт по губе, спустя миг Джокер рефлекторно проводит кончиком языка по нарывающему жгучей болью рассечению, внушительному даже под кривыми швами. Лающее тихое хихиканье выплёвывается в ткань прижатого ко рту рукава, что не помогает рассосаться тишине в голове паяца: та завывает ночной метелью, среди черни которой он едва стоит, не в состоянии ни покинуть, ни заглушить сносящий самообладание ветер. Мужчину словно подхватывает, кружит в колком месиве, и среди всего происходящего его сердцебиение нарастает до мелкой дрожи всей грудной клетки. Выведенная в тело алкоголем дикая усталость борется против старого инстинкта. Безумие борется против большего безумия – придворный шут желает стать не принцем или королём, но рыцарской прекрасной дамой. Джокер выключает воду, слегка нелепо нарезает круг вдоль стен и кидается прочь из замкнутого помещения, дабы выпрыгнуть из этой удавки, пока она совсем не стянула его белую шею до фатального хруста. Проходит по тёмным половицам к проигрывателю, что принадлежал ныне покойным владельцам, пригибается ниже, вытряхивая кипу разнообразных пластинок с нижней полки под устройством прямо на пол. Клоун, не замечая ничего вокруг себя, садится к ним в поисках подходящего репертуара для гнетущего до нового наплыва тошноты беззвучия в собственной голове. Чуть захваченные тремором руки помогают найти то, чего хочется в данный момент – темноволосая женщина улыбается с картонного конверта франкоязычной пластинки, смотрит вперёд, её глаза преображены радостью с каплей мечтательности. Вынув круг винила, мужчина привстаёт, чтобы устроить его в проигрывателе и подвести тонарм с иглой на нужный участок. Трещит кнопка воспроизведения, звук нарастает, когда Джокер умеренно прибавляет громкость. Садясь обратно на пол, паяц тихо покачивается, пока композиция продолжает набирать ход. Его плечи двигаются вверх-вниз выразительно и плавно, голова клонится из стороны в сторону. Всё происходящее сравнимо с заклинанием змеи, которая слышит звуки флейты мастера; мужчина замирает в облегчении, протягивая бледные руки к животу, и закрывает глаза. Ворох эмоций оседает на лице: видны боль и скорбь, тоска и неохотное смирение перед чем-то. Недолгая честность с собой есть его вызов снежной тишине и признание нужды гармонизировать происходящее в глубине крушение. Выражения сменяются по мере звучания песни, как если бы её слова были посвящены конкретно ему, звучат для него и про него. Джокер даёт музыке и чужому пению проскользнуть через собственную призму, иностранный язык не преграждает путь к расщеплению словесных цепей на множественные оттенки. Эта истинная внутренняя жизнь – редчайший проблеск сквозь вечно улыбчивое и вызывающе злое, с отпечатком бездушья лицо. Песня сменяется на другую, вынося Джокера обратно в мир, в здесь и сейчас. Он смотрит на кухню, не отделённую от основного пространства стеной, зажжённую напольную лампу с высокой ножкой, которая маяком освещает невидимую границу между ним и Харли. Девушка занята тем, что вполголоса ругает пластиковую коробку с нарисованным на ней крестом, но, интуитивно уловив постороннюю сконцентрированность на собственной персоне, поворачивает голову. Что-то откровенное проскальзывает в её взгляде, обнажающее и загадочное. Они ничего не говорят, только следуют за причудливыми тенями мыслей друг друга, возникающими благодаря музыке. Квинн смыла с себя макияж и сменила кое-что из одежды, распустила волосы. Джокер елозит мутными глазами по её груди, талии и бёдрам, без похоти думает о красоте. Взгляд возвращается на лицо девушки, претерпевшее метаморфозы от купания в химикатах. Паяц помнит его прежний вид до мелочей, а зная нынешний, не считает, будто обобрал своего Арлекина, заключив в искусственную маску. Напротив, это подаренное им настоящее лицо. Хотел столько раз убить, чтоб не мучилась – всё откладывал. В результате Квинн только притёрлась, стала частью его самого, настолько органичной, что перестал замечать. Всегда с ним. Всегда рядом. Верная дура. В лохматую пьяную голову клоуна пробирается совершенно больная и чуждая мысль, вытекает крупной каплей сока запретного плода в сознание – отпустить, дать волю девчонке, самолично связать и отправить по адресу рыжей ведьме. Подумаешь, растит цветики да сорняки, зато позаботится, приголубит, осчастливит. У Джокера в памяти сохранилось видение-воспоминание: румяные щёки, непривычно свежее лицо. Плечи и те распрямились, словно Харли собралась крутануться вокруг своей оси и пуститься в танец. Вспоминается ухоженная рука, зажимающая термос, от которого позже была отвинчена кружка-колпак и протянута фигляру; горячая жидкость, где кружились, оседая, мятные листья и стебли. Его пальцы действительно дрогнули в каком-то неестественном сомнении, перед тем, как отшвырнуть кусок металла подальше. От неизвестной сладости, исходящей от Арлекина, мутило. Тогда она вернулась к нему и не Арлекином даже, а кем-то другим – Джокер потаскал её за чистенькие и душистые волосы в тот же день – стала слишком расслабленной, а оттого и медлительной, рассеянной. − Так не пойдёт, куколка! − паяц хватает Харли за светлую копну волос и со всей силы тянет как можно ниже, заставляя девушку пригнуться. Ещё мгновенье и словила бы шальную пулю. Острые ногти цепляются за рукав в попытке оттащить, мужчина ослабляет хватку, вновь беря в освободившуюся руку пистолет и продолжая вести машину второй. – Здесь мы на перестрелке, а не в цветнике. Собери свои мозги в кучу и сообрази ещё пару трупов, − не глядя, он находит своей рукой ладонь Квинн и передаёт ей оружие. Добавляет раздражённо: − Ты же помнишь? − Да, мистер Джей. Мертвецы − плохие водители. Якшаться с ним – самолично обречь себя на проклятие, стать предателем рода людского. Потому многие и не выдерживают. Прячутся или дохнут. А вот Квинн жива до сих пор, не пропащая, значит, душа. Вдруг и спустится за ней кто из крылатых, отпустив тем самым грехи? Это вряд ли, сыграть иначе не выйдет, слащавенькой сказке не суждено сбыться. Заключённый контракт есть контракт, по которому Фауста в конце дорожки сцапает на веки веков Мефистофель и рухнет с ним в Ад бескомпромиссно, неотвратимо. Это плата за выход из рамок, за желание знать исключительное, которое, уж известно давно, есть стремление к злу. Божественная работёнка – быть милосердным. У демонов забот таких нет. Он не любит. Не может. Природа отогнала его от сосредоточения эмпатии, не утрудилась заложить тёплых искр благородных чувств – лишь болезнь, повелевающую ему преследовать, быть одержимым, зависимым, гнаться, что есть силы, за чёрным призраком, не переходя черту, за которой больше не весело, за которой всё сразу бессмысленно. Языки призрака – это языки боли, страха, шрамов и переломов, угроз, проколов и льющейся крови, злобы и ненависти. Паяц понимает их все. Каждое слово, букву, интонацию. Это общий эсперанто, который даёт обоим свободу выражения и привязанность, необходимую одному явно гораздо сильнее, чем второму. Он не любит. Но после того как Квинн закрывает за собой входную дверь, куда-то бесшумно скрываясь и оставляя клоуна в полумраке опустевшей квартиры, его начинает мерно перемалывать ощущение неполноты своего эго, потери части механизма, без которой прибор не работает в полную силу. От раскрывшейся в груди пустоты легко, это правильно, и всё же бывшая там тяжесть скорее оберегала и наливала жизнью, подталкивала к чему-то важному, словно искра воспоминания в непроглядной тьме амнезии. Ослабший, замученный и совсем не отдохнувший за сегодня фигляр ложится на ворсистый бордовый коврик рядом с источником музыки, постепенно дыхание выравнивается, тело шевелится всё меньше, будто готовое провалиться в сон. Джокер тянется правой рукой к своей груди и сердцу. Харли. Стучит так мерно. Харли. Не происходит абсолютно ничего. Харли. Орган продолжает спокойно гнать кровь, равнодушный к этому имени. На каком языке говорит с ним она? Неизвестно. Мужчина глух к нему, не в состоянии ответить, не в состоянии прочесть по губам. Семантика трансформируется в ничто. Пустые, смешные немые сцены не находят приюта внутри, для них не существует дешифрации. Пожалуй, клоуна это сокрушает. Ничтожно, но достаточно, чтобы наверняка знать –