Милый друг мой Фёдор

      Между высоких пятнистых стволов берёз рябят и рассеиваются лучи угасающего солнца. Оно садится за горизонт, за опушки ельника вдалеке, и Дазай провожает его в последний путь, нежась в поредевших лучах тепла. Свет их приятно греет лицо, расцеловывает щёки и румянит бледную кожу.       — Кто бы что ни говорил, для меня Россия всегда была и останется самой прекрасной, — руки Фёдора сцеплены за спиной в замке, а сам он довольно смотрит на улыбающегося парня. Ветер колышет листву, и та приятно шелестит на фоне.       — Теперь понятно, почему все русские — патриоты, — Осаму смотрит горящими вдохновлёнными глазами на брюнета, и пряди его курчавых волос пропускают сквозь себя закатный свет. — Ради одного только вида можно душу продать.       Достоевский подходит сбоку, так плотно, что касается локтем чужого локтя.       — Так продай. Мне, к примеру, — он протягивает на ладони пару тёмно-розовых ягод, среди которых мелькают и бледные, желтоватые, но не менее вкусные.       — О, моя душа принадлежит лишь одному ангелу. Ангелу Смерти, — Дазай ловко берёт пальцами гроздь ягод, но не спешит их есть. Фёдор хитро улыбается. Наконец-то он снял свою ушанку.       — Не бойся, не отравлены, — ухмыляется русский. — Только что сорвал, вон с того куста, — он кивает в сторону низкого дикого малинника чуть поодаль от них, но Осаму даже не смотрит. Опрокидывает в рот ягоды, и на губах его остаётся их сладкий липкий сок. Он с наслаждением проводит языком в уголках, собирая капли, и Достоевский за ним наблюдает, не смея отвернуться. Внутри теплеет томное удовлетворение, что дорогому гостю Россия пришлась по душе. Как хорошо, что Дазай приехал.       — Красивое место, чтобы умереть, — чуть погодя говорит человек, чьи шея и тело плотно обтянуты бинтом. Сейчас на нём — лёгкая ситцевая рубашка белого цвета, одолженная у Фёдора на неопределённый срок.       — Красивое место, чтобы жить, — заключает Достоевский и, подобно стоящему рядом с ним человеку, провожает взглядом солнце.       Они стоят на поляне, на самом краю берёзовой рощи, а чуть дальше них — крутой спуск, овраг с шиповником.       — На Родине ты становишься приятнее, — легко говорит Дазай. — Вы, русские, такие простые, а вместе с тем сложные. С вами опасно иметь дело, — он поворачивает голову, чтобы видеть лицо собеседника.       — Но интересно, согласись.       — Определённо.       Какие-то минуты они стоят в молчании. Лучи скоротечно опускаются к земле, оставляя призрачные поцелуи тепла на груди, животе и ногах, а потом и вовсе исчезают. От солнца остаётся только янтарное полукольцо, а остальная его часть скрывается за пригорьями. Дазай делает глубокий вздох. Так пахнет природа, так пахнет жизнь.       — Вечереет, — Достоевский мимолётно касается его плеча и отворачивается от пейзажа. — Пойдём, друг мой. Я напою тебя чаем из шиповника.       В лесу очень легко заблудиться, и Осаму бы свободно это сделал, будь он один. Но Фёдор, кажется, провёл среди рощ и полян всю свою жизнь, поэтому идёт уверенно, не озираясь по сторонам. Вскоре они выходят на вытоптанную дорожку, а рядом, на сочной зелёной траве, расстилается покрывало полевых цветов. Дазай не знает их всех, но дикие ромашки, мелкие и яркие, как солнце, примечает сразу.       — Спасибо за приглашение, Фёдор. Я под впечатлением, — парень идёт сзади и оглядывает худощавое, но твёрдое тело русского, обрамлённое домашней серой рубашкой. — А ещё мне льстит, что ты повернулся ко мне спиной.       — Не обольщайся. Просто твоё лицо никак не вяжется с пейзажами, — Достоевский говорит беззлобно, почти ласково, и еле слышно улыбается. Осаму бы не удивился, если б он шёл с закрытыми глазами, на ощупь или по памяти. Чудные русские.       Сам Достоевский живёт где-то в Петербурге, среди бетонных высоток и витрин брендовых магазинов. Вонь выхлопных газов и шум его не пугают, но заметно делают тоскливым. А потому, когда Осаму согласился на «приятельское» приглашение приехать в Россию, Фёдор привёл его на свою дачу.       Это был небольшой одноэтажный домишка из тёмного дерева, с красивым садом и четырьмя комнатками. К нему парни проходили через липовую аллею, высаженную собственноручно хозяином дома. Достоевский, как главный герой русского фольклора, был тем ещё умельцем.       — Что, нравится? — чуть гордо спрашивает Фёдор, глядя на поровнявшегося с ним Дазая. Тот с любопытством и некоей жадностью вдыхает цветочный аромат лип, смешанный с запахом свежескошенной травы.       — Ещё бы, Фёдор, ещё бы. Кажется, я нагулял аппетит.       Достоевский согласно издаёт гортанное «умгу», и глаза его начинают блестеть идеей. Он разворачивается к спутнику и расслабленно, в то же время воодушевлённо, говорит:       — Наколем дрова и пожарим шашлык.       — Ша?..       — Шлык. Это жаренное на костре мясо. Оно пропитывается дымом и оттого становится ароматнее. Уверен, тебе понравится.       — Даже не сомневаюсь.       В доме они пьют чай с шиповником и другими травами. Разговаривают о России, её творчестве и обычаях. Дазай даже немного расстраивается, когда Достоевский развеивает принятые им убеждения о русских, как об алкоголиках в шапках-ушанках, с балалайками и медведями вместо сторожевых кобелей.       Дрова колет Фёдор на заднем дворе. Его худые, но крепкие руки слегка краснеют, а мышцы напрягаются и играют по телу подобно тому, как солнечные зайчики пляшут на стенах поутру. Он собирает свои тёмные волосы в хвост, снимает верх, чтобы не пачкать зря рубашку, и замахивается топором над головой. Щепки летят в стороны, и возле пня уже валяется расколотая древесина.       Осаму чистит картофель на крыльце и окидывает парня блаженным взглядом. Достоевский — как диковинная заграничная утварь — не на шутку хорош собой.       Хозяин дома смахивает с лица пот и, раскалывая последний обрубок дерева, поворачивается к Дазаю. Влажный, разрумянившийся, с прилипшими к щекам прядями, что выбились из его некрепкого хвоста, он улыбается своему гостю. Нутром чувствует, что его разглядывают, оценивают. И позволяет, словно наслаждаясь этим. Начинает темнеть.       Осаму позже предлагает помочь с мясом, но Фёдор оказывается на удивление настойчивым.       — Шашлык — не просто мясо. Здесь нужны годы подготовки, — глаза его сверкают, как у ребёнка. И Дазай даже не знает, как в будущем они будут вести дела. Вроде и враги, и поубивать друг друга давно пора, потому что места для двух игроков не хватает, но и не хочется. Смотришь на Достоевского, который возится с мясом, разделывает его, маринует в луке и специях, и видишь в нём произведение искусства. А искусство должно жить и передаваться из поколения в поколение.       Осаму никогда не ел куриного мяса с таким удовольствием. Фёдор не обманул — пропитавшееся в маринаде и дыму — оно приобрело удивительный аромат. Послевкусие костра, дымный душок… Вот оно, блаженство и воодушевление.       Они сидят в хлипкой беседке на заднем дворе, рядом догорает костёр. От угольков, тлеющих, но разгорающихся от самого слабого дуновения летнего ветра, кверху поднимаются искры. Достоевский рассказывает об избушке на курьих ножках, Царевне Несмеяне, чудаковатом ребёнке из теста, которого назвали Колобком, и, несмотря на своё чистоплюйство, облизывает пальцы. И Дазай повторяет — ужин превзошёл любые ожидания.       Фёдор оставляет на столе подставку с горящей свечой, потому что время давно перешло границы десяти, а потухший костёр уже не светит. В отдалении играют сверчки, и их мелодия придаёт вечеру — уже ночи — приятную искреннюю атмосферу.       — А ты тот ещё романтик, Федя, — Осаму переходит неозвученные рамки их общения после принятия на грудь пары рюмочек цуйки. Грушевая водка сперва показалась ему той ещё гадостью, но после второй стопки у парня будто второе дыхание открылось. Удивительные русские, даже выпивка у них необычная.       — Кому-то пора спать, — вполголоса отзывается Достоевский, который сам слегка вальяжно раскинулся на скамье, силясь не закрывать глаза.       — Согласен. Вроде и ничего не делал, а устал, как собака, — русский ухмыляется, мол, это естественно. Между ними нет напряжённой тишины, как того оба ожидали вначале их совместного уикенда, и потому голова свободна от тягостных мыслей. — Я так и не понял, зачем ты пригласил меня.       Достоевский смеётся неожиданно громко, пьяно, отчего хочется его заткнуть — и не иначе как поцелуем. Осаму подхватывает смех, но веселится больше своим идеям. Чего только не придёт в нетрезвую голову на ночь глядя.       — Это же очевидно! — Фёдор всплёскивает руками, улыбаясь во весь рот. — Показать тебе всё это, — он обводит взором кругом. — Неправильно враждовать, не зная друг друга. В японской культуре я более-менее разобрался за то время, пока находился в Йокогаме. И это нечестно, что ты ничего не знаешь о месте, где я родился.       — Так расскажи мне о России, о себе, — Осаму мысленно хлопает себя по лбу. Боже, Дазай, что за дешёвый флирт? В глазах Фёдора читается тот же вопрос, но не с таким упрёком. Будто с ожиданием продолжения и весельем от происходящего. — Всё же пора спать.       — Не смею возразить, — Достоевский слегка хихикает, поднимаясь со скамьи. Он слегка мочит кончиком языка два пальца и прижимает фитиль свечи.       Они идут в дом, слегка пошатываясь. Держатся друг о друга, как старые школьные приятели, и смеются от балды. Потому что хорошо, потому что свободно на душе. Природа России, как лекарство, обеззараживает все сердечные раны и поднимает плохое настроение.       — Хочу, чтобы ты приехал в декабре. Зимы у нас красивые, — они останавливаются на кухне между двух комнат, так и не включая света. Оттуда — две двери в спальни, одну из которых Достоевский гостеприимно выделил Дазаю. — Отвёл бы тебя на озеро. Воздух чистый там и лёд толстенный, можно дойти до другого берега. Потом поспали бы на печи, после мороза — самое то.       — Вдвоём, что ли? — Осаму готов засмеяться, но Фёдор его опережает и начинает пьяно хихикать, заваливаясь ему на плечо. Дазай касается пальцами его шеи, и парень замолкает. Потом поднимает голову, оказываясь совсем рядом, и выдыхает в губы:       — Обойдёшься, — и снова хихикает.       «Глупый пьяный русский», — думает беззлобно Дазай, хотя прекрасно знает, что Фёдор не глуп. У него довольно холодный ум, наверное, от долгого пребывания в суровых, российских условиях, а это привлекает детектива так, как ценителя — огранённый алмаз. Да и не пьяны они оба, так, расслабленны душой и телом.       Осаму запоздало понимает, какую игру с ним ведёт Достоевский. Хочет, чтобы он первым сдался, показал слабость, выразил желание. Каков хитрец. Эта маленькая партия оказывается такой соблазнительной, что Дазай хочет быть проигравшим, лишь бы не затягивать.       Он склоняется ближе к лицу Фёдора, но в темноте путается и не сразу находит губы. Их снова пробирает на смех.       — Боже, Дазай. Тебя так легко подкупить природой и выпивкой.       — Меньше дрова колоть надо без одежды.       И снова хихиканье, быстро успокаивающееся касанием губ об губы. За окном всё так же поют насекомые, у входа в дом часовая кукушка пробивает «два часа, два часа, два часа». И в кухне очень душно, будто в эту августовскую ночь растопили печь.       Через пару дней уже надо уезжать, и Дазай заранее знает, где проведёт декабрь. В России, в деревянном домике Достоевского, лёжа вместе с ним на тесной печи. Они будут есть ложками малиновое и облепиховое варенье, кутаясь в одеяло. Или, скорее, в объятия друг друга.