in the alley it ain't that cheap

Они встречаются только в сомнительных мотелях с почасовой оплатой, каждый раз в новом, пару раз в месяц. Серхио привык ассоциировать Эстебана Окона с дрожащими мерцающими вывесками, запахом плесени и затхлого воздуха, пятнами воды на потолке, грязным бельем и шумом тараканов, снующих под гипсокартоном. Как раз то, что этот крысеныш заслуживает. — Ну? — спрашивает Эстебан, прислонившись своим долговязым, угловатым телом к стене напротив кровати, где сидит напряженный Перес. Пистолет за поясом брюк доставляет ему дискомфорт, впиваясь в позвоночник. Окон сверкает дерзкой улыбкой, и Серхио стискивает зубы. Это невероятно, как любая мелочь, связанная с этим ребенком, вызывает в нем внутреннее глубочайшее раздражение. — Как я справился? Была ли информация хороша? — Неплохо, — ровным голосом отвечает Перес, просто чтобы стереть ухмылку с лица Эстебана. — Да пошел ты, мои данные вынудили Высший совет конфисковать всю последнюю партию Рено. Это обошлось им в миллионы, — хмыкает Окон. Такой предсказуемый, такой легко ведущийся на приманку, словно тупой бык на красную тряпку. — Это более чем неплохо, старина, и ты это знаешь. Он приподнимает голову и с вызовом смотрит через всю комнату. Это столь знакомое чванливое выражение, что на мгновение Пересу кажется, будто прошлого года и не было. Как будто они все еще напарники, и Эстебан все еще творит безответственное, незрелое, pendejo дерьмо, портя удачные вылазки и встречи Серхио и имея наглость потом отмахиваться от обвинений, мол, в этом нет моей вины, я не сделал ничего плохого. Он почувствовал некое облегчение, когда на горизонте объявился Лоуренс Стролл с пачками инвестиционных денег, слишком заманчивыми для Омара, чтобы от них отказаться, даже несмотря на то, что Стролл использовал свой контрольный пакет акций при решении, кто будет частью семьи. Лэнс — хорошо воспитанный ребенок, достаточно компетентный, с типичной канадской добротой и просто скучный до занудства. Идеальный вариант для Серхио. — Он сделал то, что должен был сделать, — говорит Перес, обрывая разговор просто потому, что у него нет ни времени, ни сил оставаться здесь и спорить всю ночь. Это была отличная наводка, и выражения лиц Риккьярдо и Хюлькенберга, когда он вытащил досье и передал Совету, до сих пор вызывают у него смех, когда он думает об этом. Но он не собирается тешить самолюбие Эстебана. — Да, так и есть, — самодовольно отвечает Окон. Он радостно улыбается, когда ему на ум приходит что-то еще. — В последнее время Совет действительно неистовствует, да? Ты же слышал, что они сделали с Ферстаппеном? Этот тупой гребанный enculé, который треплет языком направо и налево, хвастаясь своим последним убийством. Что, по его мнению, должно было произойти? Идиот. Конечно, между этими двумя не было никакой любви, но Эстебан смотрит на него так, словно ждет ответа, и если бы Серхио плохо его знал, то сказал бы, что парень пытается завязать с ним с разговор. Как будто они друзья или что-то в этом роде. — Мы закончили? — спрашивает Перес, пресекая эту попытку и позволяя приманке уплыть. Глаза Эстебана расширяются, он скрещивает руки на груди и хмуро смотрит вниз. — Да, мы закончили, — говорит Окон, звуча разочарованным больше в себе, чем в чем-либо другом. Серхио злобно затыкает свой тонкий внутренний голосок, считающий его мудаком. — Так ты отдашь мне деньги или заставишь меня, ну ты знаешь… снова. Эстебан украдкой встречается с ним взглядом. Он облизывает губы нервным, бессознательным движением, и неправильный грязный жар расцветает в животе Серхио. — Ты хочешь этого, ты умоляешь меня об этом, — говорит Перес с невозмутимостью, которой не чувствует. — Так убеди меня, что ты этого заслуживаешь. Окон издает сердитый звук, и Серхио думает то же самое, что и всегда, когда они делали это: на этот раз Эстебан не сделает, и он не будет. В этот раз он просто возьмет деньги и уйдет. Но нет, как и в каждый раз, когда они это делали, Эстебан сделает это, и он тоже. Он приближается к Серхио через всю комнату, протискивается между его ног и наклоняется так, чтобы оказаться с ним лицом к лицу, упираясь при этом руками об его бедра. — Пожалуйста, Серхио, позволь мне, я был так хорош, — говорит он, похотливый, сардонический, бросая томный взгляд в полутьме, насмешливый и нечестивый. — Por favor, quiero, chíngame, jode mi boca– — Нет… не смей, блядь, говорить такие вещи, — шипит Перес. — Что, я оскверняю твой родной язык? — спрашивает Эстебан, медленно опускаясь на колени на потертый ковер и теребя молнию на брюках Серхио. — Да, у тебя ужасный акцент, — огрызается Перес, хотя бы для того, чтобы сохранить хоть какой-то контроль над ситуацией. — Что ж, тогда на английском: ну же, Чеко, я хочу, позволь мне… — и это словно сигнал для Серхио, словно занавес для финального па в их вечном кружащемся танце, когда Серхио притворяется, что он не хочет этого, а Эстебан притворяется, что ему это не нужно. — Хорошо. Валяй, если тебе так хочется, — говорит он. Он знает, что это больше для его собственного достоинства, чем для Эстебана, потому что весь этот чертов больной спектакль с мольбами о разрешении и его получение, — это то, что делает его нормальным, изгоняет все мысли о его милой красивой жене из головы– Но, ах, его жена не целовала его так, не ласкала его ртом там, никто никогда не делал этого с ним, кроме Эстебана. Потому что это не то, что мужчина делает с другим мужчиной, и это не то, что должна знать настоящая женщина. Это то, что делают только шлюхи, и это то, что делает Эстебан, ребенок с улицы, который сделал все, чтобы пробиться в ряды преступного мира, безрассудный, беснующийся, болтливый, напористый, пробившийся через все возведенные Серхио стены, так что он влип еще с момента их встречи. Никто и никогда не забирался ему под кожу так, как Эстебан, и не сводил его с ума так, как Эстебан. Так почему же тогда он так сильно хочет удержать Окона от возвращения в реальный мир? Шпиона, свободного агента, предателя по своей профессии, который ходит по лезвию ножа каждый раз, когда выходит на улицу, в то время как все Дома ведут на него охоту. Почему он хочет оставить Эстебана здесь, у себя между ног, навсегда, или даже в своей постели, в тепле и безопасности?– — Puta madre, черт, черт, — ругается Серхио, как и от силы открывшего перед ним откровения, так и от пленительного жара, пронизывающего его насквозь. — Эстебан, я уже близко, voy a– Он кладет руку на затылок Окона, но того не нужно удерживать на месте. Он охотно берет глубже и глотает, работая языком, вылизывая его, когда Серхио кончает. Dios, Dios, Dios. Эстебан вновь садится на корточки и смотрит на Чеко. После этого он никогда не выглядит таким уж самодовольным. Это напоминает Серхио, что, несмотря на всю его язвительность, гордость и высокомерие, Эстебан все еще молод, все еще не уверен в себе и в своем месте в этом мире. Наверное, поэтому он и позволяет себя так использовать. Но сегодня он выглядит так, будто его что-то особенно беспокоит. — Чеко, — говорит Эстебан, вытирая рот тыльной стороной ладони. Серхио готов, что бы это ни было. — Могу я… могу я остаться здесь на ночь? Сердце Переса пропускает удар. На мгновение его сознание помутнело: откуда Эстебан узнал, как много он знает, что он сделал, чем выдал себя, — и охваченный паникой Серхио лишь усмехается и говорит: — Быть стукачом довольно одиноко, не так ли? — Что? — очень тихо спрашивает Эстебан. — Ты думаешь, твой рот настолько хорош, Эстебан? Ты думаешь, что я люблю тебя или что-то в этом роде? — говорит Перес, и только так он может сказать правду, облекая ее в невыносимую жестокость. Это coup de grâce, но без должного милосердия, так казним же козла отпущения, повесив невиновного человека. Серхио физически ощущает, как в темных глаза Эстебана вспыхивает глубокая неподдельная боль. — У меня дома жена и дети, а ты гребаная продажная шлюха. — Чеко, нет, я просто хочу– — Заткнись, Эстебан, мне все равно, — он лезет в карман брюк и достает пачку банкнот, аккуратно перетянутых резинкой, и бросает её на пол между ними, словно гранату. — Вот твои деньги. Бери их и уходи. Сейчас же. — Ты можешь делать со мной все, что захочешь, только позволь мне остаться на одну ночь, пожалуйста, я уйду утром, обещаю, — умоляет Эстебан, будучи уже в отчаянии, и Перес вздрагивает от прозвучавшего здесь намека, его внутренности опаляет жгучим стыдом из-за желания, а желудок скручивает от отвращения. — Я не чертов maricón, — огрызается Серхио. — Убирайся к чертовой матери. — Чеко– Перес тянется рукой за спину и достает пистолет, направляя его на человека, стоящего перед ним на коленях. — Убирайся, или я пристрелю тебя, — говорит Серхио и следит за тем, как Эстебан хватает деньги и пятится, подняв руки, с мольбой и ноткой предательства в глазах, до самой двери номера мотеля, пока не скрывается в темноте ночи.

***

На следующий день, в воскресенье, Серхио сидит в церкви с чувством вины, нависшим над ним, как гильотина, а лики святых, бросающие зловещие взгляды с витражей, вызывают неприятное покалывание в затылке. Карола сидит рядом с ним на скамье, спокойная, как и всегда, но Серхио почти уверен, что она знает. Она знает, точно так же, как и знает, чем он зарабатывает на жизнь, но никогда не поднимает эту тему — ни в гневе, ни в разочаровании. Всю свою жизнь он ходит по канату правдоподобного отрицания, возвышающегося над страховочной сеткой, сплетенной изо лжи, и это лишь сильнее злит его и вызывает чувство отвращения к себе, потому что, по-видимому, он действительно хорош в этом. Он пытается сосредоточиться на монотонном бормотании священника, читающего проповедь, но все время мыслями возвращается к неоновым огням, мерцающим сквозь решетчатые жалюзи, желтеющим обоям, стойкому запаху сигаретного дыма, ловким пальцам и умелому языку. Он пытается петь псалмы, но не может заставить себя; он принимает причастие и чувствует, что может подавиться им; он сбегает с едва слышимой Ave Maria, срывающейся с его языка. Конверт лежит на его пороге, когда он возвращается домой. Обычный конверт, никаких почтовых марок или обратного адреса. Он вскрывает его и вытаскивает оттуда единственный лист бумаги. Его словно ударило молнией или внезапно окатило ледяной водой — увиденное настолько поражает Серхио, что его бросает то в жар, то в холод. Мир вокруг него тускнеет и отдаляется. Его руки трясутся, а в ушах звенит так, что он готов потерять рассудок. Это фотография Эстебана, привязанного к стене в какой-то маленькой темной комнате. Поперек зернистой черно-белой фотографии нацарапаны четыре злорадных слова: УСТАНОВИТЕ КРЫСОЛОВКУ — ПОЙМАЕТЕ КРЫСУ. Вместо подписи — знакомый символ, который дает более чем ясный ответ, кто за этим стоит. Так вот почему он просил остаться: они следили за ним, и он нуждался в защите, внезапно осознает Серхио, борясь с желанием проблеваться. Он закрывает глаза, но все еще видит образ, выжженный в его сознании — Эстебан Окон, весь в крови, замертво падает на землю.

***

Это занимает у него целую ночь и следующий день, но он выходит на след Эстебана, ведущий до заброшенного склада у доков. Обыск надземных этажей ничего не дает, поэтому Серхио расставляет своих людей по периметру, а сам рывком открывает дверь в подвал и входит в подземный лабиринт зловонного воздуха и луж стоячей воды. «Спуск в Ад», — думает он, в наказание за непростительные поступки, которые ему пришлось совершить, чтобы попасть сюда. Но он все равно идет вперед, подгоняемый непреклонной кровожадной жаждой мести, чтобы найти и вернуть то, что принадлежит ему. Откуда-то издалека до Переса доносится слабый шум двигателей, топот сапог, грохот выстрелов. Puta madre. Их уже настигло Рено, и, судя по крикам паники, которые доносятся сквозь слои стали и бетона, его люди в меньшинстве, и у них нет ни единого шанса. Но это неважно. Ему нельзя отвлекаться. Он прокрадывается дальше вглубь подвала, все звуки исчезают из его сознания, кроме его собственных шагов и тяжелого дыхания. К нему подкрадываются сомнения, когда он пинает одну дверь за другой, видя лишь пустые комнаты — может быть наводка была плохой, может быть Эстебана здесь и нет, а может быть его завели в ловушку– Пока он не толкает плечом последнюю дверь в душную комнату, где гулом разносится звук работающих механизмов, и вот он здесь. Вот он. — Эстебан, — выдыхает Серхио. И чувство, которое буквально пронзает его, когда Окон слабо шевелится и поворачивается к нему… такого он еще никогда не испытывал, словно укол эйфории прямо в мозг, облегчение настолько сильное, что почти ослепляет его. — Чеко? — бормочет Окон. — Да, Эстебан, это я, все будет хорошо, — говорит Серхио, и ему хочется сказать больше, но время поджимает. Он разрезает веревки на Оконе и с гневом замечает, что его запястья натерты до крови, что его одежда затвердела от засохшей крови, а глаза затуманены и расфокусированы. — Ты можешь идти? — Хах, а на что это похоже, старина, — выплевывает Эстебан, как всегда дерзко, и Серхио думает, что он мог уже полюбить его только за это — ну, вот оно, признание, которое он не сможет забрать назад, неужели все так просто? — и тяжело взваливает Окона на плечи. Вместе они, шатаясь, направляются к двери комнаты и дальше по коридору, туда, откуда он пришел. — Ты чертовски тяжелый, — говорит Перес, возвращаясь к их привычному язвительному общению, потому что это легко, потому что иначе он боится того, что может еще сказать. — Нет, просто ты коротышка, — отрезает Эстебан, тяжело дыша из-за невероятной боли, которую он, должно быть, испытывает. — Так, сюда, вот здесь, — говорит Серхио, подавляя смешок, и ведет их за угол. Он двигается прежде, чем понимает почему, толкая Эстебана в спину, прикрывая его своим телом, и получает пулю в руку, отшатываясь назад и ударяясь об стену. Это просто чертовски болезненная царапина, но она все еще заставляет биться сердце чаще в приступе страха. — Hola, Чеко! — весело приветствует его Даниэль, явно насмехаясь. — Не ожидал тебя здесь увидеть. — Hijo de puta, — ругается Серхио, стиснув зубы от ощущения, будто в его руку вонзили раскаленный добела нож, и хватает Окона, чтобы побежать, едва пошатываясь, в противоположном направлении. — Да ладно, не говори так о моей маме! — отвечает ему Риккьярдо, уверенно продвигаясь по коридору следом за ними. Серхио слышит, как тот перезаряжает оружие, — ныряет в сторону, когда пуля отскакивает от трубы под потолком прямо над ним, — и он перезаряжает вновь, неумолимо настигая их. — Не поймите меня неправильно, amigos. Если бы это зависело от меня, то я бы не стал этого делать, но Нико почему-то принимает это на свой счет. Я даже не могу понять, почему, Эстебан. — Чеко, все хорошо, — говорит ему Окон, — просто оставь меня здесь, ничего страшного. — Знаешь, парень, я ценю твои методы: играй грязно — оставайся честным. Я уважаю это. Но Нико, он хочет решить проблему с грызунами, а я просто хороший друг, не так ли? Перес закрывает глаза, произносит про себя молитву Святому Христофу, присаживается на корточки и осторожно помогает Окону сесть у стены. — Lo siento, Эстебан, мне так жаль, — говорит Серхио и убегает. — Ох, Чеко, это так жестоко, — комментирует Даниэль с явной усмешкой в голосе и бросается за ним. Перес петляет по коридорам, поворачивая вновь и вновь, слепой, отчаявшийся, затравленный, скребущийся словно крыса в лабиринте, надеясь и молясь, чтобы не угодить в тупик. Ему пока везет, но его тело начинает уставать, легкие и мышцы буквально кричат в знак протеста, усталость и потеря крови начинают сказываться на нем. Это напоминает ему кошмары, которые иногда у него бывают, когда он бежит и бежит, не двигаясь с места, а монстр позади него приближается к нему — Даниэль Риккьярдо прямо за ним, протягивает руку и хватает его– Сделав последнее усилие над собой, Перес бросается влево, нырнув в боковой коридор, и Даниэль ругается и спотыкается, пролетая мимо него, — и без раздумий, Серхио выхватывает пистолет здоровой рукой, выскакивает из-за угла и стреляет Риккьярдо в ногу. — Ублюдок! — взвывает Даниэль, хватаясь за ногу и падая на пол, а его оружие с грохотом отлетает в сторону. Он пытается схватить его, но Серхио не дожидается его возмездия, резко разворачивается и бежит в другом направлении, возвращаясь назад, где все еще сидит Эстебан, прислонившись к стене, запрокинув голову. — Чеко, — произносит он испуганно. — Давай, вставай, vamos, — подгоняет его Серхио, грубо поднимая Эстебана на ноги. — Я видел там служебную дверь, пошли. Это недалеко, и, к счастью, дверь поддается, когда Перес дергает за ручку и наваливается на неё всем своим весом. Они вываливаются наружу примерно в сотне ярдов от склада, по щиколотку в грязи, а вода из соседней реки плещется у их ног. Темноту ночи прерывают всполохи выстрелов — судя по звукам, прибыло подкрепление в виде людей Лэнса, и они все-таки одерживают вверх. Серхио вдыхает холодный ночной воздух, крепко прижимая к себе Эстебана, бормоча ему на ухо успокаивающую чепуху, как если бы убаюкивал своего ребенка, проснувшегося от дурного сна: estás bien, estás bien, estás a salvo conmigo, se acabó, estás bien.

***

Вновь наступает ночь, и вновь очередной номер в мотеле — на этот раз в настолько захудалом заведении, что женщина с мертвыми глазами за стойкой регистрации едва ли обеспокоена тем фактом, что перед ней двое мужчин, покрытые кровью и грязью, ввалившиеся вместе и требующие номер на ночь. Эстебан едва держится на ногах, поэтому Серхио толкает его в душ и забирается вместе с ним в крошечную кабинку. Он намыливает их обоих дешевым мотельным мылом, слишком изнуренный, чтобы чувствовать неловкость или что-то говорить, пока Окон не вырывается из его хватки, прислоняясь спиной к стене, мелко дрожа. — Спасибо тебе, не только за… — говорит тот, с трудом подбирая слова. И Серхио понимает, что он плачет, пряча слезы под струями душа. — Я действительно думал, что ты оставишь меня там. — Конечно же, я собирался вернуться за тобой, — бесцветно говорит ему Перес. — Неужели ты всерьез думал, что я этого не сделаю? Эстебан издает невеселый звук. — Чеко, ты ненавидишь меня — ты ненавидишь меня так сильно, что я подумал, что– Боже, Серхио хочется смеяться. Как Эстебан мог подумать такое? Неужели он не видит, не знает?.. — Эстебан, нет, — прерывает его Серхио, притягивая к себе, и целует крепко и жадно. Это единственный способ доказать ему, что он ошибается, в противном случае ни в одном языке нет слов, которых было бы достаточно для этого. Эстебан хнычет, потрясенный и не верящий. Перес лишь сильнее толкает его, прижимая к стене и удерживая на месте, а когда он льнет к нему своей грудью, то Окон наконец-то расслабляется под ним и отдает всего себя. Его должно пугать, как легко он идет на то, что никакие Ave Marias не смогут искупить. Но сегодня вечером он совершил уже столько смертных грехов во имя Эстебана, и этот, безусловно, самый приятный и экстатический из всех. Похоже, что он больше заботится об Эстебане, чем о вечном проклятии. Эта мысль должна пугать его — и, может быть, это случится, когда наступит утро. Ведь такие вещи всегда проще переварить в темноте. Но до утра еще далеко, и сейчас вода обрушивается на них, стекая в канализацию, грязная и окрашенная в розовый цвет, смывая все, кроме безмолвного, благоговейного скольжения кожи по коже.