Человеческое

Шарлотта теребит тонкими пальчиками оборку платья, не зная, как скрыть смущение от того, что Гриффит уже долгое время молча вглядывается в её лицо, и решая, стоит ли что-то говорить. Ей неведомо, что думает он в этот момент совсем не о ней, и её взгляд бегает по саду, то и дело возвращаясь к ищущим покоя бледным кистям рук. Заметив нервозность принцессы, Гриффит улыбается ей фальшивой полуулыбкой и думает, что ему повезло, что дочь покойного короля именно такая. Она мечтательна и наивна, что должно было бы уже пройти, но в первую очередь она — королевская особа, и всем своим видом, манерами, движениями и словами она напоминает ему о статусе, который имеет с рождения и ради которого Гриффит отрезал себя от прежней жизни. Иногда Гриффит задумывается о том, получилось бы у него так легко завоевать расположение Шарлотты, если бы не его внешность, которую люди вокруг единогласно отождествляют с ангельской. Ему представляется здесь равноценный обмен: он увидел в Шарлотте желанную корону, она в нём — красивое лицо из детских сказок. Гриффит рано осознал, что может использовать своё тело для достижения целей не только в битвах, и не заметил, как быстро перестал воспринимать секс как нечто, отличающееся от средства обмена. Но так было не всегда. С Каской было иначе. Это был способ показать Гатсу собственную боль, причиняя боль ему. Месть, если угодно, за то, что тот бросил, оставил, заставил почувствовать себя беспомощным и ненужным единственному человеку, которого он по-настоящему хотел видеть рядом с собой. «Ты — мой», — напомнил ему тогда Гриффит, подняв меч, а в следующую минуту мир уже был вывернут наизнанку. Он не мог, просто не был в состоянии понять, как мог Гатс захотеть уйти после всего, что они вместе пережили. Но самым худшим было то, что он ничего не смог с этим сделать. В ночь, когда когда он взобрался к окну спальни принцессы, тоже было иначе. Тогда открылась прямая дорога Гриффита к Затмению, свернуть с которой будет уже невозможно. Ему нужно было снова почувствовать власть, а Шарлотта, мягкосердечная и к тому времени уже безнадёжно влюблённая, подходила для этого как нельзя лучше. Гриффит не помнит, был ли у того поступка какой-либо внятный мотив, коим он в тот момент объяснял себе необходимость его совершения, либо же боль от потери Гатса кратковременно лишила его возможности здраво рассуждать. Его мечта на какое-то время перестала иметь значение. Всё перестало. Существовало только желание не чувствовать себя так ужасно, и оно не уходило. Сейчас, впрочем, от его прежних чувств и эмоций мало что осталось. Воспоминания о прошлом кажутся чужими. Невозможно отдать себя Длани Бога и после этого испытывать человеческие чувства, по крайней мере, в этом Гриффит себя убеждает. Он перестал быть человеком, стал выше, стал чем-то совершенно другим. Услужливый внутренний голос напоминает, что у Гриффита-человека была цель, к которой он стремился любой ценой, переступая через трупы, честь и собственную гордость, а после Затмения он уже не тот, кто ведёт сам, а тот, кого ведёт нечто иное. Но это не так важно, ведь он получил всё то, что хотел: фактически завладел королевством и скоро официально станет королём. Мысли о том, стоило это того или нет, — просто призрак давно ушедшей жизни. Разумеется, оно того стоило. Но почему же тогда Гриффит вспоминает пощёчину, которой наградил его Рикерт, и понимает её? Почему он смотрит на розы, алым цветом распускающиеся вокруг, и видит искажённые страданиями лица, сложившиеся в мозаику во время Затмения? Почему вместо Шарлотты, которая никогда не знала его и не узнает, сознание рисует совсем другие образы? Гриффит хочет думать, что всё это не принадлежит его сознанию, что это сущность, с которой он разделяет одно тело, виновна в том, что ему в голову приходят давно утраченные сантименты, которые ставят его на одну ступень с теми, кем он должен править. Он не хочет знать наверняка природу этих мыслей и чувств, потому что не хочет признавать, что в нём осталось что-то от человека.