the right way

Это не должно было быть случайностью, говорит себе Миша, наблюдая, как пролетают сосны в широком окне. Свет от ещё непроснувшегося утреннего неба вырезает ему морщины на лице, огорчение, потому что сам он не хочет признавать того, что ему на самом деле плохо.

***

Тот день был жаркий и сухой, пыль всполохами поднималась над платформой; люди, уставшие, как разможжённые жарой муравьи, медленно перемещались вокруг; было одиннадцать утра, и зной плавил воздух над головой. Миша, спустя час с предыдущей остановки, показавшийся тремя, курил в стороне от студентов-проводников, не спуская с поезда глаз, и словно думал о чём-то важном, старался что-то вспомнить — он считал, сколько ему осталось до Владивостока, и что стоит купить в побитом обшарпанном ларьке неподалеку. Соседка сверху высадилась две остановки назад, ещё двое — сейчас — помахали ему на прощание, а Миша даже не помнил их имён. Он любил поезд, честно любил, любил стук колёс о рельсы, любил вот это мирное ощущение поездки, никуда не торопиться, любил дешёвые сушки в ларьках, долгие остановки, и курить при любой возможности. Ощущение путешествия одурманивало его, грело как кедровая настойка холодным рождественским вечером, и одновременно его тошнило всегда от маленьких факторов, незначительных — грубые настойчивые проводники, больно приставучие соседи, теснота для его длинных худых коленей, липкий пот на спине. Он не успевает додумать мысль, потому что обзор на вход в его вагон вдруг преграждает низкая суетливая фигура: парень крутит головой, заглядывая в телефон и беспомощно выискивая проводника, видимо, и потеет как лошадь. Миша тушит сигарету о подошву ботинка и не попадает в урну рядом:       — Чего ищешь? Незнакомец оборачивается, и Миша видит его лицо — какое-то глиняное, грустное, вроде молодое, но с морщинами вокруг рта, словно его умело слепили, но плохо запекли. Он не решается подойти ближе, и с расстояния семи метров криком спрашивает:       — 10 платформа, поезд во Владивосток? Миша кивает в сторону поезда за спиной парня, своего поезда. Он должен отъехать минут через шесть, Миша лишь бросает, проходя мимо:       — Заходи, проводник тебя потом сам найдёт. В его купе грязно и холодно после соседа с ликером и компании таких же сбежавших с плацкарта просторабочих, но Миша не жалуется, падает задницей на свою постель. Он не спал прошлую ночь от слова совсем, просыпаясь от сильных встрясок и тугого узла тревоги в животе, смотрел в постепенно светлеющее окно на танцующие электрические провода и людей, снующих у платформ разных безымянных станций, покупал сигареты за копейки у проводников, пил холодную, чахлую, бутылочную воду и не мог смотреть на себя в зеркале. Эта поездка должна была быть долгой. Миша лег напряжённой спиной на плохостеленную кровать и прикрыл глаза, готовый к коротким и беспокойным снам. Из дремы его выбросил звук резко открывающейся неподдающейся двери купе, и он дернулся, продирая глаза. В проходе стоял силуэт — Мише хватило милисекунды, чтобы узнать в нем парня с перрона. У него толстый походный рюкзак за спиной, джинсовая куртка и спокойное лицо. Миша приподнимается на локтях, сощурившись, и ведет в воздухе рукой:       — Салам, сосед.       — Привет. Миша просыпается, когда красное солнце почти скрылось за кромкой леса, окруженное тучами. Его слюна на вкус как прогнившая капуста, он трет запястьем впадины глаз и смотрит в потолок купе. Он так устал. Освещение вокруг теплое, желтое, мелкие мотыльки с мошками кружатся вокруг неосязаемой лампы, и Миша замечает того незнакомца на кровати напротив. Его постель нерасстелена, он сидит ногами на матрасе, не сняв баленсиаги с полосатыми круглыми шнурками, и размеренно бьет по клавишам макбука. Миша смотрит на него чуть меньше секунды и думает, что давно не видел подобных персонажей: обычно его соседи это простой народ, болтливый, пьющий, дешевая жизнь, и он среди них как рыба в воде. Парень работает в очках в толстой оправе, квадратных черно-красных рэйбенах — они ему не идут, и Миша знает, что парень уже это слышал.       — Время сколько?       — Без двадцати восемь вечера. По Екатеринбургу. Миша смотрит на свои протертые треники мыльным взглядом, — Ебать. Незнакомец закрывает крышку ноутбука, видимо, решив закончить играть в серьезные дела, снимает очки, будто выгравированные для его странного рельефного лица, прямо под надбровной дугой. Миша не понимает его лица, но понимает протянутую к нему ладонь.       — Руслан.       — Миша. Вижу, ты не из местного соцкласса. Руслан осматривает Мишу с ног до головы пустым скорым взглядом, и это не больше секунды, но Миша успевает включиться в режим защиты, и это претенциозность, сжатые кулаки, кровь в ушах. Новый знакомый пожимает плечами, но соглашается:       — Впервые в таком поезде. Обычно Сапсан да Ласточка.       — Пф-ф. Богатые люди. Миша посмеивается, и ему абсолютно не смешно.       — А ты, похоже, только на скорых поездах путешествуешь? Руслан старательно пытается вести диалог, и Мише даже приятно, и он пытается поглубже всунуть назад в глотку желание сказать, что он не любитель болтать; он адекватно не разговаривал ни с кем месяцами.       — Да вот, приходится. Утомляет пиздец конечно, но знаешь, неповторимое ощущение сельди в консервной банке. Я как в Москву однажды, когда пацаном был, скатал на поезде, так больше ниче кроме него не воспринимаю.       — Так ты сейчас отдыхать едешь? Или по работе может? — Руслан отодвигает макбук с колен в черных рваных джинсах, и картина эта — карикатура, слова его — гравировка. Миша подмечает его вежливость, гладкие вымытые жесты, бритые виски. Он не разрешает себе признать, что Руслан симпатичен.       — Семейное застолье. Даже не знаю, на чей именно блядушник еду, но выпить нахаляву всегда рад. Миша любит простоту во всем, говорит эту фразу незамысловато, расчесывая подбородок под тлеющей бородой. Он в огромной флисовой клетчатой рубашке, отданной отцом — она висит на нем как простынь на веревке; и в растянутых дырявых серых трениках с уделки шестилетней давности. Миша прожил уже достаточно, и ему в самом деле нечего было больше стесняться, но сейчас ему кольнуло где-то под грудиной от смеси зависти и стыда перед новым знакомым: плохие чувства, человеческий порок. Он хрустит пальцами в кулаках.       — Меня босс послал как обычно в какое-то подзалупье на задание, но бюджет урезал. Последнее задание перед очисткой кадров. Лицо Руслана спокойное, смиренное, но не безэмоциональное: он постоянно будто улыбается где-то в глубине, под слоем непроницаемой пористой кожи. Его лицо доброжелательное, и даже когда он говорит о том, что его выпинывают с работы, он лишь смотрит на свои руки и хмыкает, будто он только этого и ждал.       — Ты не сильно по этому поводу расстроен?       — Расплачусь от счастья скорее, — теперь он улыбается открыто. Миша никогда не думал, что он любил болтать с людьми — но ему нравилось разговаривать с Русланом; это даже обычным диалогом назвать было сложно — они перебрасывались репликами, иногда горячо спорили, Миша травил плацкартные анекдоты, над которыми Руслан в самом деле смеялся, а Мише лишь бы что. Он замечает сосущее под ложечкой желание курить через Бог знает сколько времени и болезненно разгибает ноги:       — Я пойду покурю, а то ща скончаюсь.       — Передай привет раку легких! Миша захлопывает за собой дверь купе и смотрит вокруг: за окном проносится темная сосновая роща и рваные провода. Вокруг пусто, холодно и влажно, и все, о чем он может думать, это нравится ли Руслану в купе? Хорошее ли впечатление он создал? Не считает ли он его плебеем? В туалете кто-то открыл окно, и пепел разлетается по всей кабине, но Миша ничего с этим не делает, выбрасывает бычок в пролетающий мимо Сапсан. Когда он возвращается, Руслан клюёт носом в стол, неспособный воспринимать информацию с телефона.       — Иди в кроватку, спящая красавица. Руслан улыбается и указывает путь средним пальцем, но покорно падает на кожанное нерасстеленное сидение, поджимает под себя ноги в громоздких кроссовках. Он похож на ребенка, уснувшего на заднем сидении от смертельной усталости; свет от огней проносящегося мимо поезда режет ему лицо, пятнами прыгает по купе.       — Выключи свет над собой. Руслан уснул. Миша наклоняется над ним и тянется к лампе, и секундный взгляд ведь не считается? У него соколиный нос, углем очерченные грустные глаза, щетина прорывается на линии челюсти и под носом. Из-под ворота белой футболки на плечах размывается грань загара, и Миша чувствует себя школьником на линейке третьего класса, который засмотрелся на неизвестную девчонку из толпы. Он кладет рядом с Русланом его же одеяло, стопкой сложенное под ногами, с мазками пыли и сухой глины, а потом думает, что одиночество разъело его как плотоядная моль, и он не знает, как не искать отдушину в любом добром слове и взгляде в глаза. В их купе неразличимо темно, но он не хочет спать, так что Миша ложится лицом к Руслану и наблюдает, как дергаются руки его в его беспокойном сне, пока не засыпает, отвернувшись к стене. Верхние полки пусты. Многодневная дорога это всегда путешествие: ты выходишь на разных станциях в разное время, тебя бросает из жары в дождь, из тоски в радость, люди приходят и уходят, а ты остаешься — и полка все та же, и вода холодная, даже если зубы уже болят. Рельсы стучат дробью о колеса, звучат уже больше успокаивающе, гладят ушную раковину изнутри. Дорога всегда разная, и если ты встретил что-то единожды, то не увидишь этого больше никогда. Миша просыпается от сосущего голода в желудке, когда мышцы живота начинают болеть от напряжения; это холодное, пасмурное утро, и они проезжают над рекой в момент, когда кожа на сидении под его руками скрипит от перемены давления. Руслан, раскинувшись на подмятом под него одеяле, слюнявит свою постель, укутавшись в собственные руки — он спит как маленький ребенок, и Миша в очередной раз чувствует, что его выкручивает от осознания происходящего. Есть хочется так, что пищевод сжимается до горькой вязкой слюны изнутри по щекам, Миша омывает лицо холодной водой, сплевывает в раковину и смотрит в треснувшее зеркало над раковиной на опухшие покрасневшие глаза. Его руки худые, с вязями суставов и красными кляксами шрамов, и хочется курить. Он возвращается в купе разбитый и уставший, будто изношенный, с ощущением дежавю, когда дверь не открывается с первого раза; смолистый никотин вяжется в горле горьким тухлым узлом и отдаёт в голову, но Миша знал, на что шёл. Руслан сидит, сгорбившись над огромным походным рюкзаком, весь лохматый, сонный, с засохшей на подбородке слюной и расческой в зубах.       — Доброе утро. Тот хмыкает и кивает в ответ, поднимая заспанные глаза, не вынимая рук из рюкзака. Зубная щетка, паста, полотенце — так живут здоровые уравновешенные люди? Мише кажется, что он сломан — так ведь живут обычные люди, а в его чемодане только коньяк и черные неглаженные брюки среди кучи хлама, заимевшего себе место должного, и чертовски едкое ощущение безнадеги, словно он — побитая жизнью дворовая собака. Руслан раскрывает челюсти, выбрасывая расческу на свои колени, потряхивает лохматой темной головой.       — Так сложно было спать, пиздец. Просыпался раза три точно.       — А в самолётах ты спишь? — Миша сворачивает свою постель рулетом в ноги и достаёт бутылку воды из-под стола. Почти пуста.       — Ну, в основном.       — Значит и здесь сможешь. Нет перепадов давления, лишь чуть шумнее, и стюардессы не бегают к тебе со стаканчиком воды, но, думаю, свыкнешься. Руслан нешироко улыбается своей белой рекламной улыбкой, легонько выдыхая; интересно, сколько стоило так отбелить зубы?       — Ты, похоже, не так часто на самолетах летаешь? Миша мотает головой, — Может пару раз летал, когда совсем срочно надо было, но не более. Не люблю я все это: вся эта беготня с контролем, куча каких-то телодвижений, документы, визы, то нельзя, это нельзя, только в жопу эту несчастную воду запихивай да ковыляй на борт. К тому же, хули мне, косоногий я, не помещаюсь в самолетах. Руслан кивает понимающе, не потому что согласен, а потому что знает о разных зонах комфорта и возможностях кошелька. Миша никогда бы и не подумал, что будет делить купе с человеком из подобного социального слоя, рассказывать ему байки про поезд и не считать его горделивым уебком, но так выпала карта, и Руслан в самом деле не казался горделивым уебком: он вернулся из туалета румяный, с холодящей воздух вокруг кожей, и когда он переодевался, Миша невольно попытался сосчитать родинки на его спине так, чтобы не быть замеченным, потому что было страшно смотреть в глаза. Они вышли из купе по очереди, и Руслан ждал Мишу, курящего в туалете, в серой футболке Оксимирона, красных штанах с лампасами и дачных тапках. Он выглядел удивительно правильно в одежде обывателя поезда, и Миша долго не мог докурить, потому что ужасно не хотел думать, что проникся симпатией к рандомному парню с екатеринбургской станции, который всего лишь сказал ему в ответ что-то больше приветствия. Они долго и муторно идут в вагон-ресторан, толкая и задевая пассажиров, стоящих у окон, и после каждого столкновения позади Миши звучит тихое «Извините». Сумеречное утро заливается в вагон с тучного низкого неба вместе с влагой и дождём, оставляет рассеивающиеся пятна света в обсыпанном водой окне и на расцарапанной столешнице. Здесь в такой час не людно, официантка медленно несет кружку кофе паре молодожёнов, воркующих напротив друг друга. Ночь не успела вымыться из глаз, Миша пропускает Руслана перед собой, приоткрыв дверь, пока тот сжимает зубы, перескакивая между летящими вагонами, и завороженно смотрит вокруг. Миша довольно, словно кот, крутит языком, становясь рядом:       — Это еще не самый лучший поезд и не самый лучший вагон. Пару раз еще покатаешься, авось совсем влюбишься. (Он не думает о смысле последней фразы), но Руслан молча идет вперед, рассматривая маленькие столики с ажурными салфетками и задвинутые кружевные шторы на запертых окнах. Он, похоже, мысленно выбирает столик, потому что садится посреди вагона, повременив, и приглашает Мишу напротив. Тот чувствует тонкость своего кошелька и надеется, что хватит на кружку кофе и варёное яйцо.       — Напоминает дом моей бабушки, куда я летом ребенком ездил, — Руслан улыбается, подкладывая под щеку кулак; воспоминания из его уст кажутся сладкими, медовыми, а Миша и не против.       — А где она жила? В этот момент пожилая официантка в фартуке приносит две книжки с меню и молча уходит с пресным лицом. Все обретает какой-то привкус спокойствия, чего Миша давно не чувствовал, и он хочет схватить этот момент, это чувство в груди, и сжать в тиски, растащить по карманам.       — Кемерово. А то, знаешь, в Норильске хер там летом вообще солнца дождёшься.       — Ах ты северный, — Миша не отрывается от меню, зная его наизусть, как бывалый официант; он не знает, зачем играет эту постановку в незаинтересованность, лезет в кошелек и радуется, что сможет сегодня позавтракать, но посмотреть на собеседника решается не сразу, только когда тот уже начал говорить.       — Такой себе опыт. У меня здоровье никакое, солнце враг мой, да и вообще иммунитет охуеть слабый, от любого чиха слягу. Миша в ответ театрально кашляет за раскрытой рукой, и тот хлопком бьет его тыльной стороной ладони по предплечью, смеясь фразой «Пошёл ты». Он улыбается и откидывается назад:       — Я вырос за МКАД-ом, пиздец ненавижу холод, и вообще как осиный лист от любых крайних температур трясусь. От минус пятнадцати до плюс двадцати, со снежком и ливнями и ровным летом, вот мне тогда заебись. Руслан закатывает глаза, — В Норильске минус двадцать в апреле это уже «спасибо, глобальное потепление». У нас в принципе ночь по девять месяцев в году, а зимой одни бураны. Я помню, из-за них за весь год один месяц проходил в школу. Либо, кстати, солнце просто не садится по полгода.       — Белые ночи для бедных. Руслан поднимает руки в согласии. Миша заказывает глазунью и чашку кофе, Руслан долго глазеет в меню и решается на блины с курицей и кофе с молоком. Он говорит, что много лет не пил кофе из турки, он говорит про детство у бабушки, про время в Питере, и как он любит этот город, про работу в золотодобывающей компании. Он говорит так много, что Миша лишь кивает и вбрасывает фразы согласия, не замечая, как смотрит прямо в глаза. Когда он, расслабившись, вытягивает под столом ноги, Руслан чувствует прикосновение на своей щиколотке через штаны, секундно глядит в чужие глаза и не убирает ногу. Когда они выходят из вагона-ресторана, оставив там остатки сонливости и пять сотен рублей, люди уже успели повылезать из своих купе, кто-то уже пробужденный, кто-то ползущий в туалет с щёткой, и Руслан не перестаёт извиняться перед каждым за «причинённые неудобства», и Мише, идущему спереди, кажется, словно вот ещё немного, и это начнет раздражать — люди в поезде привыкли к малому количеству комфорта, и узкие проходы вовсе не Русланова вина, но раздражение наступить не успевает, потому что поезд останавливается, когда они на полпути до своего вагона. Миша знает, что остановка эта минут на девять, и он указывает на раскрывшиеся двери вагона:       — Пошли пройдёмся? У меня жопа уже ноет сидеть. Руслан лишь кивает головой в сторону выхода, и, выпустив женщину с ребёнком, они выскакивают на перрон. Они не знают, где они именно, но воздух здесь влажный, но теплый. Небо над ними расходится по швам голубыми лоскутами, утро спокойное и красивое, приправленное дымкой тумана совсем у земли. Миша закуривает, Руслан одними глазами провожает пачку в карман.       — Давно куришь?       — Класса с восьмого. Тогда все курили. Это винстон с капсулами, самое дешевое, что он нашел на предыдущей станции, и в пачке осталось две сигареты. Он видит ларек метрах в пятидесяти, покупает там пачку давыдова, два говяжих доширака и сухари и ощущает себя своей двадцатидвухлетней версией, едущей во Владивосток с сессии без лишнего рубля в кармане и с изжогой попеременно с кишечными коликами. Студенческие годы кажутся далекими воспоминаниями, как поход в музей в детстве; он знает, что он много пил, пять дней из семи был укурен, и что он был остолопом и непонятно как вообще выпустился. Режиссура была его страстью, рвение разгоралось внутри как сухая листва, но сейчас он не помнит ничего из того, чему его учили, и озвучки сериалов и работа над коротким метром это единственное, для чего понадобилась грязная корочка.       — Напомнило, как я укуривался в общаге с двумя близнецами с потока, которых поочередно путал. Руслан слушает его внимательно, его футболка развевается на руках от ветра — у него нет развитой мускулатуры, лишь неглубокий сглаженный рельеф, резче на левой руке. Ткань ударяет по Мишиному локтю, а он только сейчас замечает, насколько ниже его Руслан. Так они и болтают, забегая в поезд за полторы минуты до отхода, садясь в купе по разные стороны друг от друга, потому что есть какой-то шарм в том, чтобы видеть собеседника напротив себя. На Руслане длинные белые носки Фила, на Мише — из эйч-энд-эма с чайками, подаренные бывшей за две недели до расставания. Они сидят на неопрятных кроватях, вытянув ноги, и их голени почти касаются, и оба это определённо видят, а Миша гадает, если Руслан против. Час спустя они заваривают доширак в скрипящих пенопластовых формах с маленькими пластиковыми вилочками, Руслан делится, как они в Кемерово на спор ели остатки от сухого ролтона с приправой и запекали картошку в песочнице, а Миша, что они хоронили найденного у рощи ежа и видели сношающихся лошадей по пути в деревню. Картина кажется сливочной, домашней, что Миша боится развеять это ощущение маленькой радости нового друга и ушей, готовых слушать. Под столиком их колени касаются, а Миша продолжает говорить себе, что ему все мерещится. Руслан тихонько двигает ногой так, что создаётся трение, и ему совсем немножко обидно, что Миша не понимает этого жеста, и очень стыдно, что он делает это специально. Солнце, прикрытое лесом, начинает рыжеть в районе шести, и теперь оно в окне, противоположном окну в самом купе, и через открытую дверь свет золотится по коридору и постелям, по нераздвинутым верхним полкам. Люди медленно ходят по качающемуся вагону, отворачиваются от света, играют в карты, болтают и ругаются. Вдалеке слышен детский мальчишеский лепет и какая-то музыка нулевых. Миша с Русланом играют в уно уже второй час, и оба сидят с лицом одно умнее другого. Руслан вбрасывает карту не сразу, медленно, на что Миша разочарованно стонет:       — Я пол колоды себе уже собрал, иди ты нахуй!       — Прости, дорогуша, мне жаль, что ты такой всосный игрок. Он сидит словно сытый кот, и когда Миша наконец-то делает ход, выкидывает четыре цвета и красный ноль. И руки его пусты. Игра окончена. Они играли на сухари как малые дети; проходящие пассажиры иногда невзначай заглядывали внутрь, в разгар их болтовни, очевидного флирта тактильным контактом или игры на щелчки по лбу. Если быть честным, Миша еще никогда в жизни так не старался кому-то понравиться. Это было похоже на детский утренник, где ребенка нельзя оставить скучать ни на минуту, а потому Миша, пусть и чувствовал себя клоуном, но в самом деле, от чистого сердца хотел доказать Руслану, как круто ездить на поезде кроме скоростного. Тот улыбался своей широкой ангельской улыбкой, а Миша уже и не отрицал для себя, что заинтересован в нем, пусть как семиклассник, пусть неумело — теплота и взбудораженность светлым узлом подкатывали к горлу. Пока тот собирал колоду обратно в старую потрепанную коробку, Миша, предварительно закрыв дверь купе на замок, полез в чемодан под сидением.       — Ты че делаешь?       — Бля, этих свадеб и днюх еще сколько будет, а побухать с тобой не каждый день можно. Это был дорогой, зарубежный коньяк, в золотом цилиндре-коробке; может, его подарила бывшая, может, друзья на новоселье — сейчас это было неважно. Мише совсем не хотелось спрашивать, долго ли они с Русланом еще будут путешествовать вместе, и еще больше не хотелось думать о том, что они больше никогда друг друга не увидят; во время тайного распития он просто тихонько вскользь спросит контакты, как пьяная сокурсница в баре у университета, не узнавшая в Мише Мишу. Это ведь позволительно? У Руслана все еще спокойный, но слегка встревоженный взгляд под изгибом красивых черных бровей, но он тушит это в себе почти сразу, возвращается к приподнятому, импульсивному настроению.       — Точно не спалят?       — Да я так каждую поездку дегустирую, не ссы в трусы.       — Из горла будем? Он жмёт плечами — мол, не чужие же больше. На столе, вместе с пачкой сухарей и сигаретами, места остаётся непозволительно мало, но для бутылки достаточно. Коньяк золотится от перешедшего в их окно солнца в бутылке, Миша сдирает опечатку и примыкает к горлышку; коньяк едкий и на редкость мерзкий, но пить еще можно.       — Ну, за новое знакомство, новую обстановку и говяжий доширак! Руслан улыбается и пьёт с горла, и остатки подросткового «дегустирования» дают о себе знать: он слегка морщится, глотая, но делает это со стойким прямым лицом — Миша удивлён, но не знает, приятно ли. Они вновь садятся друг против друга, уже не скрывая скрещивая друг с другом ноги, но Мише все еще сложно дышать, словно он сейчас заплачет. Они почему-то начинают говорить о политике и о недавно просмотренных фильмах. Вечер незаметно ни для кого закатывает солнце за горизонт, рассыпаясь вокруг мелким звёздным бисером, оставляя перед полным закатом кровавые отпечатки на столе и чужих лицах. В сумерках сложно различить выражения лица, но голоса — пожалуйста, а потому Руслан немного навеселе продолжает:       — Просто- нет, ну ты видел его клипы? Это ж- это- это чисто как написать… как на своей жопе написать «Здесь был Путин» и ходить с голой жопой! Типо, я понимаю нужду денег, мы тут все сраные капиталисты… но не настолько же? Ну сука- бля, пошел бы дальше рекламить свои лекарства, а то клоунада. У них в магазе футболки с Путиным! Понимаешь?! Бля, а че нахуй, давайте- давайте дилдо с лицом Путина? М? За полторы тыщи не жалко же, ну!       — Клоун-то клоуном, но у нас таких клоунов — пол страны! Я когда в Питере был-       — Бля! В Питере туристам продают футболки с Цоем, э-э-э… Б-братом два! Ленинградом, и Путиным! Сука! Магниты, значки, кружки! С этим… биороботом! — Руслан загибает палец за пальцем, когда перечисляет, а Миша в согласии кивает. Они оба похожи на двух критиков-говноедов, но никто из них этого не осознает.       — Ну хуй знает же, что туристы захотят. Может твои дилдо с президентской рожей как горя-я-ячие пироги разлетятся? Руслан смеется, притрагиваясь к бутылке. Они потихоньку выдули процентов 85% и где-то отхватили банку пива, и теперь, оба пониженные и неадекватные, почти лежали на своих креслах; Руслан уложил свою ногу на чужие колени, но вообще этого не осознавал.       — Ну зна-а-аешь, тут уже если туристы захотят именно дилдо, — он смотрит исподлобья, указывая пальцем в Мишину сторону, — типо, у нас- что, разве так много любителей дилдо?       — Ну так, туристки, — в непонимании Миша хмурит брови.       — Ты уверен, что женщины любят Путина? Тут уж на мужиков смотреть стоит… Типо там… Защитники Родины, все вот это. Они оба знают, по какому тонкому льду гуляют, но оба решают пуститься в пляс.       — Ну хуй знает, тут тогда не только на туристов уклон.       — Ну ты бы купил? Миша хочет задохнуться, но вместо этого смеется, — Ну, а хули нет. А ты, Навальный ты наш? Руслан делает вид, что залип на этикетку бутылки, а потом понижает голос.       — Ну можно. Они оба чувствуют себя идиотами в пубертате, молчат, позволяя тишине натянуться у горла гитарной струной, а потом Руслан смотрит ему прямо в глаза:       — Я тебе нравлюсь? У Миши сердце холодеет и падает в пятки, он хочет провалиться прямо здесь, на горячие искрящиеся рельсы, потому что он старался изо всех сил не показывать этого, потому что это не приведёт ни к чему хорошему, и теперь его пульс пробивает все нормы, но он не даёт себе ни секунды форы, обдирает кожу на пальцах ногтями:       — Пиздец я лох, если так палюсь. У Руслана от услышанного загораются глаза, но Миша видит это не сразу, и он не сразу понимает — это была не компрометация, а разъяснение ситуации. Руслан чувствует, как горит его лицо:       — Ты мне нравишься. Миша старается не смеяться, но в итоге слюнявит от смеха собственную руку. Это все ужасно по-детски, похоже на мыльную оперу и сладкое медовое клише, а бутылка одна на двоих, и они распивают ее до конца, обсуждая Игру Престолов. Миша гладит под столом русланову ногу как школьник, и у них обоих вяжет в животе. За час до следующей остановки, когда от бутылки уже ни следа, и опьянение отпускает свои обороты, стыд приходит в новых красках, и у Миши сильнейшее желание встать и уйти от этого удушающего чувства. Руслан сидит от него по левую руку, крутит ленту и показывает мемесы, старательно пытаясь делать вид, что все так, как и должно быть. Кондиционер с верхних полок добрасывает холодный воздух вниз, и его мелко потряхивает, но он совсем не хочет вставать. Мише даже усилий делать не приходится — он привстает за руслановой джинсовкой, накидывает ее ему на плечи и держит руку чуть дольше положенного, и Руслан, не двигаясь и не отодвигая взгляда от телефона, произносит:       — Ты же знаешь, что мы с тобой сейчас как две школьницы.       — Не напоминай. Он поворачивается к нему и смотрит прямо в глаза своими огромными холодными зрачками.       — Как сильно я тебе нравлюсь?       — Так, что я не хочу уходить.       — Я тоже. А что можно было ожидать за два дня, думается им обоим. Миша знает, что Руслан понравился ему еще с перрона — вежливый, красивый и загадочный, и он прекрасно знал, что произойдёт, когда тот оказался его соседом; Руслан же знает о том, что его привлекла ответная вежливость, заинтересованность — он с самого начала знал, что он Мише понравился. Это все приобрело мерзкий привкус приторной романтической драмы, а потому Миша, вытащив пачку сигарет и пытаясь вспомнить, сколько осталось, поднялся на пути к выходу. Перед тем, как он открыл дверь, он повернулся настолько непринужденно, насколько умел:       — Слушай, можно я тебя поцелую? Руслан смотрит в ответ и улыбается, словно только этого и ждал, — Давай. И Миша просто подходит и целует, придерживает его за плечи, держит руками лицо, пока Руслан цепляется за запястья, и он не может поверить, насколько это просто — бывшая ушла от него четыре с половиной года назад к коллеге по работе, и он забыл, что можно чувствовать что-то кроме обиды и слез в горле, а теперь он стоит здесь, в качающемся купе с закрытыми дверьми, пока кадры происходящего пролетают мимо него, и просто целует кого-то. Руслан старается отвечать, пока Миша не отрывается от него и, дав себе секунду форы, не уходит курить, хлопком закрыв за собой дверь. Руслан стоит еще секунду, крутя головой, садится на свое сиденье и понимает, как сильно его мучает жажда. Проводники, провожающие Мишу взглядом из туалета, ничего ему не говорят — от него пахнет табаком, коньяком и потом, а Мише лишь бы дойти до купе, не упав. Его сердце колотится так быстро, что он чувствует пульсацию в каждой своей конечности сразу, и это какое-то блядское безумие. Воздух гуляет из открытых окон по коридору, и Миша даёт себе минуту, чтобы охладиться, и ведь это все не потому, что он влюблённый идиот: пять лет холодного одиночества со старым грустным котом все еще выпускают изнутри шипы, и он знает, что нельзя поддаваться никаким рвениям и желаниям — он знаком с Русланом два дня, а ощущение, словно всю жизнь, и это разрубит его на части, когда тот выйдет из поезда. Ему ужасно хочется плакать, глаза необратимо мокнут, но он прижимает язык к небу так сильно, как может, и заходит обратно: Руслан выглядит совершенно обычно с неизвестной книгой в руках, только взгляд у него одичавший, живой. Миша смеется себе в усы, закрывая рывком дверь, падает на постель. До остановки еще минут тридцать, и, возможно, к ним подселят кого-то, кто поможет Мише забыться, кто принесет кислоту, снюс или транки, и когда Миша проснётся, окажется, что не было никакого Руслана, и игр в уно, касаний как через вату, и странного горячего поцелуя тоже никогда не было.       — Ты еще раз не хочешь? Будь Миша простым обывателем, а происходящее — порнографичным сериалом, он бы посмеялся от абсурдности и неловкости ситуации, но он — герой сериала, и единственный данный ему ход это сжать челюсти и сказать:       — Твоя очередь. Руслан поднимается и склоняется над ним так, словно сам господь Бог спустился к нему с небес. У Миши дыхание затихает в груди, но он спокойно смотрит в чужие глаза, не подавая виду.       — Можно я тебя поцелую? Это звучит до безумия приятно, словно кто-то оглаживает его тело сразу везде одновременно. Миша кивает с довольным спокойным лицом, и Руслан целует его, но это ощущается совсем иначе. Он притягивает его вниз за шею, отчего Руслан роняет руки на постель, температура вокруг поднимается, и когда Миша приподнимает веки, он видит, как Руслан неосознанно закатывает глаза под черными прямыми ресницами. Под ладонью бьется артерия быстро-быстро, Миша прижимает ее фалангой большого пальца и не хочет останавливаться, но отрываются они друг от друга уже от неловкости и желания посмотреть в глаза. Руслан вытирает край рта запястьем и улыбается как-то ломано:       — Ты мне сонную артерию придавил.       — Тебе не понравилось? — Миша театрально надувает губы, выдувая воздух, на что Руслан жмурится так, что у него образуются морщинки на горбатом носу.       — Пошёл ты, — но он улыбается. Миша успевает выскочить покурить на холодную темную станцию в провинциальном городке, и Руслан на удивление выходит с ним. Он выпрашивает последнюю из пачки винстона и лопает только ментоловую капсулу. Его навыки курения похожи на попытки восьмиклассника покурить так, чтобы не пахло от рук, Миша смотрит исподтишка, втягивая красный давыдов — сигареты дерьмовые, но он не жалуется; Руслан, на удивление, не кашляет, не сплевывает, а потом рассказывает, как в Кемерово они пиздили у деда сиги и курили по-армейски. Миша помнит, что по-армейски курил только косяк на втором курсе. Прямо перед тем, как они заскакивают в вагон, перед ними втискивается парень с дорожной сумкой через плечо и криком «Извиняюсь!». Миша узнает в нем городской манер, но беспокоится лишь о том, чтобы ни он, ни Руслан не упали, и когда они подходят к своему купе, полка над Мишей раскинута, а на ней — тот самый парень. Он вылезает из телефона и улыбается уголком губ, спрыгивая за пятнадцать секунд до того, как поезд трогается.       — О, здрасте! Сорян за грубое приветствие в начале. Я Даня. Миша вытягивает ему руку в ответ чуть раньше Руслана и резко ощущает этот шквал усталости, пассивности, желания уйти, когда данина рука касается его собственной. Новый знакомый не входит ни в какие рамки обыденного пассажира поезда: рыжий бледный парень с синими мазками под глазами, в огромных аирмаксах на тонких ногах, с часами касио на левом запястье, и Миша может поклясться — он на веществах. Даня дерганно поворачивается к Руслану, пожимает его холодную руку, зрачки его — проколы от дырокола в голубой радужке.       — Я Миша, это Руслан.       — Приятно. Даня скидывает с лохматой рыжей головы капюшон красного худи движением резким, словно он сейчас врежется рукой в собственную полку. У него занимательное лицо.       — Ну че, куда путь держишь, рыжий?       — Да как и все здесь, Владик. Читать там собираюсь. Руслан мысленно бьет себя по губам за мысль, что Даня, оказывается, в принципе умеет читать, и старается делать максимально заинтересованное лицо. У Дани на руках следы заломов, рваные костяшки, словно бы напоказ, но на самом деле Руслану в принципе сложно на него не смотреть. Миша замечает это и старается не чувствовать абсолютно ничего.       — Оратор, стэндапер, спикер Навального? Даня хихикает, и его десны поглядывают через открытый в улыбке рот.       — Стэндапер. Собрал себе компашку девочек-подростков да шучу про Путина и месяки. Работа несложная, зарабатываю прилично, да вот только ебет прям старательно. Парни понимающе кивают, наблюдая за движением рук Дани, сидящего на верхней полке, с полки Руслана; это напоминает кукольный спектакль, и Миша благодарит крэк за очередное развлечение в копилку проходящей поездки: Даня говорит очень быстро, но в большинстве своем внятно, растирает нос трясущимися руками и в принципе ведёт себя так, будто он играет в постановке, а Миша с Русланом — зрители. Они все ложатся к полуночи на разговоре о E3, но сквозь дрему Миша слышит чужое сбитое дыхание над собой. Руслан просыпается посреди ночи от того, что из-за жажды слипся рот, но слышит, как кто-то копошится в вещах: шум приглушен, беспорядочен, будто ищут что-то, а что — неизвестно; Руслан медленно осматривает обстановку вокруг, стараясь не вертеть бошкой: ни его рюкзака, ни мишиной сумки рядом не наблюдается; лишь Даня у входа в купе, нагнувшийся над сумками. Его взгляд больше не такой дикий, но теперь им можно резать воздух вокруг, он растаскивает деньги и рандомные вещи, как хищник мясо, и Руслану в самом деле становится страшно неизвестно за что. Оружия у Дани он нигде не видит, только серьёзное мёртвое лицо, от чего ладони потеют. Он решает, что проще всего будет просто встать с постели и застать его врасплох, но сказать всегда проще, чем сделать. Время замедляется, рубится в мелкий фарш, но как только Даня отклоняется к окну в поисках, Руслан вскакивает, еле как дотянувшись до замка на двери купе трясущимися руками, и окрикивает Мишу во сне.       — Сука! — Даня пытается достать до двери, столкнув Руслана с пути, но тот хватает его за толстовку, и это похоже на плохую потасовку из фильмов девяностых. Руслан продолжает звать Мишу по имени и пинать, куда получается, и когда ему кажется, что сейчас его просто уложит какой-то худощавый нарик-пиздюк, Миша подбивает Даню в ноги, роняя того наземь. Он больно ударяется челюстью, и жесткий грязный ковер царапает ему лицо, но это даёт несколько победных секунд. Миша кричит Руслану, садясь на чужую спину и упираясь пятками в опущенные полки:       — Позови проводника! Руслан не говорит ничего и уносится из купе, захлопнув дверь. Несколько секунд слышится копошение, а потом в купе приходят два молодых проводника, один крепкий и низкий, другой — шпала. Миша чувствует, как дергаются заломанные данины руки под его собственными и пинает его коленями в ребра.       — Как заметили его?       — Проснулся посреди ночи от жажды, а смотрю — он в вещах копается, быстро, походу знает, что делать. Руслан смотрит на машиниста, сидящего на сидении напротив: у него уставший темный взгляд, пока он заполняет какой-то протокол, поникшие плечи и абсолютная усталость во всем его образе. Миша сидит рядом, разрезая взглядом пространство, и хрустит пальцами в напряженных руках; Даня успел испачкать его рубашку сзади пятками кроссовок и разодрал собственную губу, и теперь как уж на сковородке треплется, сдержанный двумя проводниками. Руслан смотрит на Мишу долго и уставше, пока не ловит вдохом его взгляд: его карие глаза горячие, опухшие и ужасно комфортные, а Руслану сложно дышать от ошметков оставшейся паники в костях. Дверь в их купе закрыта, отчего мерещится, словно вот она — Вселенная, в запахе чипсов, смятом под руками постельном белье и ходящих от злости желваках на Даниных щеках. Руслан старается не смотреть ему в глаза, потирает лоб шершавой саднящей ладонью, чувствуя усталость, упавшую на него пуховым одеялом.       — Угомонись, — грубо произносит один из проводников, держащий Даню за предплечье крепкой хваткой, на его нескончаемое жужжащее бормотание, и Руслан хочет сочувственно улыбнуться.       — Молодцы, что не позвонили в полицию — от вас двоих живого места бы потом не осталось, — машинист, уложив документы в сторону, указывает ручкой поочередно на парней, — они за своих мстят и не жалеют. Ничего больше не пропало? Миша мотает головой вперед Руслана:       — Я этого черта от и до обыскал, у него из своего билет, документы да барахло какое-то в сумке.       — Прекрасно. Берегите себя, парни. Приносим огромные извинения за предоставленные неудобства. Они уходят быстро и слаженно, вытягивая барахтающегося Даню из купе, но тот, развернув голову на крепкой гибкой шее, сплевывает на пол у входа, выкрикивая «Пошли вы нахуй!». Его толкают дальше в проход, подбивая ноги, и дверь с хлопком закрывается.       — Господи, какая же долгая ночь, — Миша невесело улыбается, подбрасывая голову вверх. Позвонки перекатываются под кожей, неприятно хрустят, но Руслан продолжает смотреть себе в колени.       — И часто такое случается? — он улыбается в ответ, старательно размыкая веки: сливочный свет ламп над полками режет глаза, но за окном не становится ни на толику светлее. Он замечает мечущиеся несущиеся огни — они подъезжают к станции. Миша поднимает брови, поворачивая к Руслану лицо:       — На моей памяти — впервые. Хотя, помню батя рассказывал, как они с друзьями такого пидора поймать пытались. В итоге — ни стипухи, ни правосудия.       — Пиздец. Поезд, раскачиваясь, замедляет ход, после чего на перрон выскакивают два проводника и Даня — взлохмаченный, потрепанный и невероятно злой. Парни стоят в проходе, наблюдая за тем, как мечется его фигура в неярком свете фонарей, словно напуганный негодующий кот. Когда он замечает их силуэты в окне уже тронувшегося поезда, они провожают его средними пальцами, и он кричит что-то, но никто не слышит, что именно. В конце концов, они засыпают, когда солнце трогает верхушки холмов на горизонте. Небо безоблачное, голубеет у земли, и одна только Венера сопровождает огрызок растущей луны. Руслан просыпается почти на каждой остановке, беспокойно открывая глаза: Миша лежит напротив к нему спиной, согнутый как высохший осиновый лист, немного дергается в беспокойном глубоком сне. Руслан думает о том, снятся ли ему кошмары? О чем он думает? Он бы хотел пройтись по его разуму, завернуться в него как в теплое одеяло. Эта мысль заставляет слюну на корне языка густеть, он пододвигает их сумки под свою койку и погружается в мерзкую дрему, тонкую, как лед на пруду. Мише снится Финский залив: холодная черная вода размеренно бьется об острые камни, спуском ведущие вниз, к глинистому песку, мху и осколкам бутылок, слева от него — заросли камыша и утки, скрежещущие меж листьев. Он чувствует холодный ветер, несущийся с воды, запах сорной травы и абсолютное спокойствие. Горизонт как гирлянда светится и мерцает тонкой полосой из одиночных теплых огней КАДа, непрекращающейся жизни и гармоничного движения. Питер не похож на Москву: жизнь здесь веселая, праздная, люди живут на маленьких бухтовых яхтах и любят жить. Миша в Москве пытался убить себя дважды. Среди светящегося месива, на крохотном катере, мирно раскачивающемся в волнах прилива, Миша видит Руслана, и свет за ним как ниб, райские врата. Он зовет его на борт, протягивает руку, и голос теряется в бесконечной воде. Миша просыпается в той же позе, в которой заснул, с рукой, держащей другую. Вокруг тихо и тепло, свет тихонько трогает его затылок тонкой струйкой сквозь задвинутые шторы, и ему не сразу понятно, проснулся он или нет. Повернувшись, он видит Руслана, сидящего на койке с пачкой сушек и непробиваемым лицом; сегодня на нем футболка Литл Биг.       — У тебя одежка только по бартеру что ли? Он поднимает глаза от окна и улыбается.       — И тебе доброе утро. Я с солистом с универа еще кентуюсь. Миша делает странное нечитаемое лицо, и всего на секунду кажется, что Руслан его не понимает:       — Базаришь?       — Конечно. Я за этой сукой сколько раз на вписках рвоту убирал. Миша трет глаза, беззвучно посмеиваясь; он никак не может перестать думать о катере на воде.       — Все мы люди.       — Слушай, ты же жил в Питере? Руслан в недоумении опускает вилку, пережевывая омлет, и смотрит своими грустными оленьими глазами куда-то за Мишино лицо. Они проезжают сквозь какой-то провинциальный городок под безоблачным куполом неба, крупицы пыли летают в проекторах лучей, и Миша не хочет есть.       — Ну да? Я там лет… Семь? Может больше, прожил. А что?       — Да мне сегодня Финский залив снился, а я не помню, чтобы был там вообще. Он смотрит на кофейную гущу в своей кружке и не знает, как еще унять странное ощущение беспокойства, появившееся еще утром в туалете: он долго сидел на закрытом стульчаке, уложив голову в руки, и курил-курил-курил, осознавая, что скоро кому-то из них придется сойти на перрон, но он не уверен, если одновременно. Руслан говорил обо всех вещах на свете, все знал и все объяснял, но почему-то Мише казалось, что тот не думал, что когда-то эта поездка закончится, и он уйдет, и потому никогда не говорил, куда именно.       — Ну не, это место просто так не забудешь. Я бы точно не забыл. И он рассказывает о Питере как о лучшем городе на земле, и ведь так и есть — Миша вспоминает, как сорвал себе кожу с коленей, бегая за воробьями у Исакиевского, когда был пиздюком в школьной поездке, помнит вишневый Блейзер за спиной классной и обмен булочек на сигареты с пацаном в Александровском саду. Он все же не добрался тогда до воды, но Руслан рисует в его голове его личный Питер — немного холодный, непостоянный, уютный, огромных голодных чаек и соль на языке, плоские камешки, прыгающие по воде, крох-трясогузок на вылизанных волнами валунах, громких жаб и жгучую мутную черную воду, разбивающуюся о камышовые глиняные острова. Руслан говорит о Питере, не останавливаясь, выходя из вагона-ресторана, садясь около Миши на его кровати, робко, не сразу положив голову на его плечо. Близость кажется странным воспоминанием, аксиомой, которую нужно доказывать снова и снова, и Миша готов из раза в раз. Он играет пальцами своей руки с руслановыми и чувствует себя ужасно глупо, спрашивая:       — То, что было вчера, до этого чертилы… В силе? Руслану кажется, что Миша — самый странный человек, которого он встречал.       — А я тебе все еще нравлюсь? Это все игрушки и чистой воды стеб, знает Миша, но сердце все равно сжимается чуть сильнее, чем должно.       — Да нет вот, всю ночь на самом деле дрочил на Даню, ах, как он пытался украсть мои деньги, м-м-м-м. Руслан в ответ просто тянет его лицо на себя и целует по-простецки, обыденно, словно они делали это уже столько раз, что это потеряло ценность. Низ живота наливается свинцом, а горло — слезами, и они оба хихикают, как малые дети. Миша доедает пачку сушек, рассказывая, как чуть не обосрался на МКАДе в пробке, и до самого вечера они смотрят фильмы про Бэтмена, играют в покер на конфеты, принесенные ребенком из соседнего купе и курят на станциях вместе. Провожая солнце глазами, Руслан запирает дверь купе и падает на свою постель:       — Никогда не знал, как весело бывает ехать три дня в поезде через Россию. Миша искренне рад наблюдать, как светятся Руслановы глаза рыжими кляксами из окна.       — Еду по России, не доеду до конца.       — Моя Родина — моя любовь. Миша улыбается, выпячивая грудь и пытаясь не казаться серьёзным от слова совсем:       — Конечно тебе весело, я же здесь.       — Давай я тебя с собой во все поездки возить буду, может не так скучно будет. Руслан видел Париж, Рим, Нью-Йорк и Кубу, был в Праге, Голландии и Корее, оставлял себе частичку от каждой страны которую посетил. Его паспорт весь в штампах, лицо в веснушках и крошечных морщинах от бесконечного солнца, а разум — в историях из разных стран, людей и ситуаций. Миша путешествует только лишь между городами, растирает костяшки в кровь и убивает свою серебристую камри скалистыми камнями под колеса, он дрался со скинхедами в Калининграде, пробовал шаурму из десятков городов России, встречал друзей и врагов, но почему-то, именно в этот самый момент, рассматривая щетинистое русланово лицо, краснеющее от закатыващегося в лес солнца, он не может вспомнить ни одну из предыдущих поездок, ни одно из казавшимися ему родными лиц. Он вспоминает, как влюбился в незнакомого мальчика-отличника из параллели в семнадцать лет, вспоминает бывшую, и как она громко смеялась, когда он играл ей песни Круга на ее бас гитаре, вспоминает сестру, которая перестала писать ему девять лет назад, съёмки скетчей с одногруппниками с режиссерского под кодеином, наполняется странным безграничным теплом, выливающимся через край, хочет плакать и думает, что этого всего не должно было случиться. Руслан смотрит на него и не знает, что видит в лице напротив: Миша смотрит на него не моргая, с полными какого-то странного отчаяния глазами, и Руслан не говорит ничего, улыбаясь своей звёздной, кристально белой улыбкой. Миша поднимается над ним и невесомо обнимает, глотая горькую слюну — ему хватило двух дней, чтобы влюбиться так, что он знает, что обязательно будет скучать; это жалко и убого, он впивается ногтями в чужую спину под плотным трикотажем. Руслан кладет свою мягкую ладонь между его лопаток и не может унять холодеющую подавленность под желудком, целует в костлявое плечо и обнимает в ответ. Вечером к ним поселяется щуплая старушка с проседью в крашеных чёрных волосах, с ней лишь средних размеров сумка, южный акцент и ужасно широкая солнечная улыбка. Миша помогает ей спрятать сумку под сидение, и когда она дрожащим высоким голосом тепло просит:       — Айналайын, ай можно я внизу место займу? Сложно мне вверх залезать, косточки ни к черту уже. Утром не будет уж меня тут. Он, ни секунды не думая, отвечает:       — Конечно, бабушка, ложитесь внизу. И Руслан думает, что никогда так широко не улыбался. Это такая странная поездка, думал он, когда еще два дня назад, сидя в своих уродливых рейбенах, с макбуком на коленях, смотрел исподтишка на то, как дергались пальцы рук во сне его нового соседа, бородатого и игравшего гордого недотрогу на перроне. Он тогда не попал окурком в урну, но взглядом в руслановы глаза — пожалуйста, и в конце концов Руслану хотелось узнать, что же такого в этом увальне в огромной флисовой рубашке. Они сидят втроём со старушкой, пожертвовавшей им лимонное печенье, и Руслан смотрит на то, как Миша с полки над его собственной, свесив ноги в длинных носках с нирваной, обсуждает со старушкой Алтай. Она рассказывает, как распивала украденный у вахтёра самогон с одногруппницами в общаге, про родной город на севере Казахстана, про свадьбу старшей внучки; ее худые жилистые руки дрожат, когда она берет несоленые сухари, вымачивая их в черном подостывшем чае, и они болтают так до глубокой ночи. Руслан лежит и смотрит в полку над собой, думая о нежном мишином смехе, и хочет удавиться. С верхней полки к нему спускается рука и включенный телефон в ней. Он впадает в ступор всего на секунду и берет телефон в руку: старый, потрепанный, с трещиной поперёк экрана хуавей и открытые заметки:       23:17       она спит? Руслан поворачивает голову и прислушивается словно настороженный кот: с соседней полки тихонечко доносится аритмичное сопение, и он печатает, щурясь от необыкновенно высокой яркости экрана:       да Руслан копается чуть дольше нужного, и прямо перед тем, как Миша думает уже свесить голову, телефон с эирподсом в бледной крепкой ладони проявляются в поле зрения. Левый. Руслан включает Тупака, и Миша улыбается как получивший ласку кот.       я думал ты из тех людей что тиму восточноевропейского слушают Тот снизу цокает, и в следующий момент ухо рвет от странных олдскульных битов «Мокрых кросс». Миша неслышно смеётся, выдыхая куда-то в потолок «Сука», отбрасывает руку, согнутую в локте, с края полки. Руслан больше не пишет ничего, лишь включает одну за одной песни, не сходящиеся ни звучанием, ни стилем, большинство английские и в той или иной мере значимые — Миша очень хочет верить, что не он один поймал в этом какой-то символизм, но он не успевает разочароваться — на Корже что-то касается его ладони, и Миша успевает почти одернуть руку, но быстро узнает касание руслановых пальцев. Время потихоньку холодеет, пропадает в стуке колес о рельсы, а они так и лежат, практически держась за руки, и ничего не говорят, слушая дыхание друг друга. Руслан включает «Горы по колено» и сжимает мишины фаланги чуть сильнее, чем стоит, но тот понимает все до последней мысли, весь спектр эмоций, и сжимает его пальцы в ответ. Ночь забирает энергию обоих, и они засыпают почти одновременно на песне Б.И.Г.-а, не желая разнимать рук. Старушка не соврала: Руслан, проснувшись наперед Миши, нашел на соседней полке лишь застеленную постель и тишину, а на раскрытом столике — пакет с печеньем и быстрозаваримую лапшу. Миша так и остался спать с опущенной с полки рукой, и Руслан, выходя в туалет, целует его ладонь. Он знает, что этот день дастся ему тяжелее всего, пытается скурить целую сигарету и в итоге выкидывает ее в унитаз, выкурив до половины. В зеркале на него смотрит грустное, уставшее лицо, он оглаживает щетину, царапающую щеки, умывается холодной водой и старается дышать как можно глубже. Они не завтракают в вагоне-ресторане просто потому, что денег уже не хватает; Миша аккуратно несёт посудину доширака, заполненную кипятком, сквозь коридор, обходя шахматные фигуры людей в проходе как бездонные люки, они завтракают, продолжая знакомиться с Руслановым плейлистом и смотря друг другу в глаза; за окном почти все утро один только лес и крошечные деревушки, Миша показывает скетч с работы на своем битом телефоне: Миша там — заказной убийца, который нашел свой заказ в его квартире, трахающим арбуз. Руслан поперхивается перченым бульоном и смеётся себе в руки, разливает бульон по ковру.       — Залейте на ютуб и назовите «Ягода», бога ради. Он умоляет разрешения скачать себе их скетч на ноутбук и потом еще долго смеется. Миша не сразу, но все же признается, что у него есть канал на ютубе, что он снимал низкосортные шутейки, накопил себе пять тысяч подписоты и не трогал камеру в одиночестве уже почти десять лет. В глубине почтового облака он находит видео под названием «Реклама» и совсем чуть-чуть нервничает и стыдится пересматривать то, чего почти не помнит. С экрана смотрит молодой бритый парень со странными русыми волосами и ужасно нелепой робостью и неловкостью. Руслан искренне смеется на шутке про холодильник, не отрывая от видео глаз: Миша на нем еще не такой уставший, худой и облысевший, мнется и очаровательно злится и негодует в неудачных дублях; Руслан думает о том, как время меняет людей, и чувствует трепыхающееся от радости и умиления сердце в груди. Смотря «Опасного поцыка. Кино» он не может не подшучивать над Мишей, и когда тот почти переступает грань стыда, Руслан мягко и быстро целует его в краешек рта. Все видео остаются копией на руслановском ноутбуке, и он еще долго вставляет «лично-яично» куда не попадя.       — Я когда-то хотел делать кино обзоры, — вдруг выдает Руслан, раскладывая карты на столе — теперь они играют в дурака, слушая на пару Хлеб — очередную группу, с которой кентуется Руслан (Миша сделал вывод, что тот довольно известен в узких кругах, но не решился этого сказать). Миша смотрит на него с интересом, посмеиваясь:       — Небось Баженова насмотрелся? Руслан строит скептическое лицо, не отрываясь от карт, и его бровь слегка заметно дёргается, когда он смотрит на свои карты — Миша замечает.       — После Батикова ещё каким кинокритиком стать захочешь. Миша смотрит на свои карты — Руслан отвратительно тасует.       — Я еще до появления Жени думал начать, один выпуск даже решился выложить. Кринж пиздец.       — И че, как назвал? ГудТрагедиан?       — Вредное кино. Миша улыбается, неосознанно думая, какой же Руслан очаровательный. Он скидывает карту первый, и тот дергает уголком рта.       — А че обозревать хотел-то?       — А что ещё обозревать кроме русского? Никто кроме Фонда Кино такой хуйни не делает. Миша хмыкает в согласии и недовольно выдыхает, смотря на свои карты:       — Бита. А что в первом выпуске обозревал?       — Книгу мастеров.       — Дэмн. У Миши нет козыря, и он чувствует, что проиграет.       — Я еще обложки к видосам хотел делать, типо, постер фильма с лицами героев и я, на переднем плане, во фраке, цилиндре и с моноклем. И у меня и героев такие стереотипные усы, закрученные по краям. Руслан жестикулирует, очерчивая фантомные усы, и Миша видит три козырные карты: Руслан — черт ебаный.       — А почему именно усы? Руслан улыбается стыдливо, выкидывая карту за картой, наполняя Мишины руки веером, и поднимает бровь:       — Руслан Усачев. Так я назвал канал.       — Пиздец. Миша не верит, что это его реальная фамилия, но не успевает этого сказать.       — Поговори мне тут, Мешок Шишек. В итоге Руслан выкидывает туз, козырный туз. Миша показывает ему средний палец и театрально возмущается, складывая колоду.       — Так удобно запомнить. Я же не выбирал свою тупую фамилию.       — Ты хочешь сказать, что тебя предки назвали Мешком Шишек? Руслан улыбается, подставляя раскрытую коробку под колоду; их пальцы касаются на секунду, и Руслан чувствует себя семнадцатилетним.       — Миша Кшиштовский — мешок шишек. Миша не знает, если это — попытка запомниться, мольба о том, чтобы его обязательно нашли после. Он не удалял свой канал, и вконтакте фамилия настоящая, но он хочет записать свое имя на салфетку и подкинуть в карман руслановской джинсовки, потому что он не уверен, что, если он не забудет о Руслане Усачеве, то тот не забудет о нем. Они играют партию за партией, пока Миша не отходит в туалет и понимает, что забыл сигареты в купе. Его встречает Руслан, складывающий футболку и ноутбук в рюкзак, и для Миши начинается отсчет до взрыва, который он смертельно боится застать. Все оставшиеся остановки короткие, какие-то по минуте, какие-то — по полторы. Миша не выходит на станции за сигаретами, боясь потом не догнать поезд, стреляет у мужчины со шрамами на голове, громко спорящим со стариком в майке-алкашке с пятнами от масла, смотрит, как борода перебралась на щеки и почти тронула скулы. Ему осталось ехать полтора дня, но с Русланом — меньше, и он знает это просто по тому, как тот стал смотреть ему в глаза все больше, будто пытаясь насмотреться достаточно, чтобы не хотелось смотреть потом. Миша не подаёт виду, не хочет терять ни секунды рядом с Русланом на мысли о том, как будет потом, без него. Какая-то девочка делится с ними грушами, и они растекаются сахарным сиропом по рукам, слепляют пальцы. Миша запирает дверь купе после четырех и долго целует Руслана, переходит на шею, и тот мнется под ним как пластилин, подогретый солнцем; Миша скучал по возбуждению, желанию издавать звуки, чужому телу, но он не успевает захотеть чего-то большего: Руслан смеётся от укуса за сонную артерию, и они играются, борясь липкими руками. Когда они лежат на одной кровати вместе, Миша целует его в волосы, смотря на рюкзак под руслановой койкой — тот готов уходить.       — Где ты сходишь? Руслан чуть двигает головой, создавая складки на чужой футболке, смотря на свою руку под мишиной.       — Хабаровск.       — Так и знал. Он старается не звучать так расстроенно, как чувствует себя, мягко поглаживая чужую спину костяшками. Солнце с другой стороны поезда, и в окне лишь розовеющее полотно неба с россыпью рваных облаков, полупрозрачный месяц и вечерняя Венера, сопровождающая луну.       — Владивосток, да? Миша кивает, целуя его макушку чуть сильнее нужного. Руслан поднимает голову и смотрит на него мокрыми глазами, и почему-то все теряет смысл, и эти четыре дня кажутся месяцами и часом одновременно; Миша смотрит в его широкие зрачки и думает, что не стоило никогда садиться на этот поезд, в это купе с этим парнем, потому что Руслан не отрывает глаз, и все вокруг стирается резиновой крошкой; он думает, всего лишь на секунду, что жалеет, что влюбился в Руслана, и эта мысль прорубает ему виски, потому что он отдал бы все на свете, чтобы влюбиться в Руслана раньше на десятилетия, лишь бы не расставаться, сойдя на разных станциях. Они целуются бог знает сколько, задыхаются и улыбаются в чужие рты. Вечер они проводят за закрытыми дверьми, уно и разговорами обо всем на свете, кроме этой поездки. Руслан ложится раньше обычного, оставляя лишь лампу над своей койкой, считая часы до схода с поезда. За окном бесконечные леса, Сапсаны и станция за станцией, тихие и мертвые. Поезд потихоньку пустеет, меньше храпа и копошения, меньше жизни в соседних купе; Мише кажется, что, когда Руслан сойдёт, то в поезде не останется никого, кроме него. Они лежат на своих койках в сливочном свете от ламп, лицом к лицу, и болтают о Вечернем Урганте, Казани и Илоне Маске, и время ускоряется, и Мише кажется, что вот-вот — и вакуум, космос и бесконечность в этом купе, в этот самый момент. Они легонько играют пальцами на вытянутых в проходе руках, и когда Руслан смеется над шуткой, которую Миша не помнит, он говорил почти слышно:       — Господи, не хочу, чтобы ты уходил. И моментально жалеет: Руслан заметно сереет, целует свои пальцы и протягивает их к мишиным:       — Я обещаю, мы увидимся. Я найду тебя. В конце концов, он засыпает, слушая рассказ Миши из детства про то, как он налетел колесом отцовского жигуля на металлический прут, и Миша позволяет себе заснуть лицом к Руслану. Мише вновь снится Финский залив, но в этот раз на рассвете: стая уток взлетает из камыша, встряхивая воду, и Руслан все еще стоит на катере, тянет Мише руку и ждет. Он говорит ему что-то, зовёт на борт, но Миша успевает лишь добежать до берега и понять, что катера на воде больше нет. Он просыпается рывком как от кошмара, глотает ртом пыльный воздух; рассвет стучится в окно золотым тюлем, и Руслана рядом нет. Миша подъезжает к Владивостоку, как он и ожидал, фактически в пустом поезде. К нему в купе поселилась пара молодоженов через три часа после его пробуждения, но он даже не знал, как они выглядели, не отрывая глаз от стены, и они сошли к вечеру, не сказав ему ни слова. Миша говорит себе, что это не должно было быть случайностью, размеренно складывает вещи в рюкзак и не хочет признавать, что знал с самого начала. Чувство колотой раны под ребрами не проходит с самого утра, и Мишу слегка потряхивает, когда он находит сохраненную заметку с единственной надписью:       стань таким человеком вместе со мной Миша говорит себе, что, похоже, это в самом деле случайность, и спустя долгое, нестерпимо болезненное время, позволяет себе заплакать. Когда он выходит на своей станции не спавши, он надеется, что не было никогда этой недели, этого купе и Руслана тоже в принципе не было, вытаскивает узкую зажигалку из полупустой пачки и разрешает себе заплакать по-настоящему, навзрыд: на зажигалке тонкими кривыми штрихами нацарапан номер и буква «Р», и свет от предрассветного неба вычерчивает на его лице счастье.