***
Ривай всегда был твёрд в своих решениях. Подкаты школьников успешно игнорировал и пресекал ни много ни мало десять лет. Для него всё это были несерьёзные шалости, бушующие гормоны, рискованные споры и прочая ерунда. Аккерман знал, что, обладая внешностью, хоть и не яркой, но незаурядной, нескучной манерой преподавания и статусом холостяка, закономерно привлекает молодых парней и девушек, видевших в связи с учителем нечто запретное и потому безумно желанное. Ко всем запискам, валентинкам на одноименный праздник, сообщениям с незнакомых номеров относился с терпеливым пониманием, но сухим равнодушием, довольно быстро отшивая очередного поклонника или поклонницу нарочитым безразличием. Но с Эреном с самого начала всё было не так. Ривай почему-то просто не мог пойти по старой схеме глухого игнорирования. Нет, дело было не во внешности, ведь для Аккермана угловатая, специфическая красота Йегера, выражавшаяся в резкости черт, пронзительности голоса, яркости глаз, общей неряшливости, была непривычна и скорее отталкивала. Он любил другой типаж, мягкий, покладистый, тихий. Многие девочки в школе говорили, что именно глаза мальчишки раз за разом привлекают к нему внимание, но Ривай соврал бы, если бы сказал, что поднимает взгляд выше острых ключиц. Да, ключицы парня, видневшиеся в вороте растянутых, вечно мятых футболок, интересовали его гораздо сильнее. Но по-настоящему другим, выделяющимся из толпы Эрена делала манера его «ухаживания». Его перевели в класс Ривая полгода назад, и интерес парня к своему учителю был очевиден с самого первого мгновения. То, как он смотрел, слушал, внимал каждому слову, многое не понимая, интерпретируя по-своему, но отчаянно силясь вникнуть, — всё это говорило о немом обожании и неком подобии влюбленности. Однако в своих попытках завоевать ответное внимание Йегер стал исключением. Он не вел себя вызывающе дерзко, пытаясь откровенно соблазнить, спровоцировать, всеми способами добиваясь хоть какой-нибудь реакции. Такой тип подката, к слову, Ривай ненавидел сильнее всего. Сколько девушек позволяли себе откровенные наряды, двусмысленные ответы при всем классе, нарочито вызывающие позы… Он за свою многолетнюю практику работы со старшеклассниками сбился со счета. Другим распространенным типажом были тихие обожатели, заваливающие его анонимными записками, сообщениями, томно вздыхающие за спиной, месяцами набирающиеся смелости признаться, а затем в последнюю секунду теряющие всю решимость и молча краснеющие перед его недоуменным лицом. С такими было и проще, и сложнее одновременно. Проще, потому что они были менее назойливы и заметны окружающим, сложнее — их было элементарно жалко отшивать. Но Эрен пошёл по третьему, новому для Ривая пути. Он не был надоедливым и приставучим, однако напоминал о себе регулярно и стабильно. Вел себя прилично, правда, в своей манере, часто выпадая из хода урока, витая в облаках, выделывая какие-то одному ему известные трюки с карандашами и ластиками, за что неизменно получал замечания, искренне краснел, извинялся и принимался слушать с таким сосредоточенным лицом, что можно было расхохотаться. Откровенные попытки подката начал не сразу, выждав приличное, как, видимо, ему казалось, время. Да и тут удивил, подарив не мерзкие, дешёвые сладости, которые Ривай неизменно передавал своей взбалмошной коллеге Ханджи, у которой, по её собственным словам, в желудке был химический завод, переваривающий любую гадость; не продукт своего собственного творчества, вроде лиричных стихов, пошлых рисунков, надрывных потуг папье-маше, над которыми они, дожидаясь ухода учеников, хохотали всем педсоставом. Эрен подарил книгу. И не просто книгу, а редкое издание одного из французских писателей, по творчеству которых Ривай писал кандидатскую диссертацию. Сказать, что он был поражен, — не сказать ничего. Рациональная, закаленная годами педагогическая мудрость вопила о необходимости вернуть этот дорогущий подарок, строго приструнив и взяв обещание такой ерунды больше не повторять. Но другая половина Аккермана, обившая пороги всех городских библиотек и антикварных магазинов, трясущимся голосом умоляла запихнуть гордость себе в задницу и щедрый дар принять. Йегер даже подарил его нестандартно. Не стал оставлять на столе Ривая, как это делали другие, что неизменно приводило к глумливым смешкам и перешептываниям, продолжавшимся по пол-урока. Эрен дождался окончания занятия, пока самые ленивые, вечно опаздывающие на следующий урок, даже если проходил он буквально в соседнем кабинете, одноклассники, позевывая и потягиваясь, покинут кабинет, и лишь затем, неловко улыбаясь и слепя блеском в широко распахнутых глазах, подошёл к столу Ривая. На рядовой вопрос «ты что-то хотел, Йегер?», Эрен, что-то невнятно мямля, протянул книгу. Покраснеть покраснел, но взгляда не отвел и улыбаться не перестал. Невероятно очарователен в своей стыдливой решительности. А Аккерман застыл, сразу же определив какую ценность его ученик держал в руках и, более того, предлагал ему. В голове закономерно проносились вопросы о том, что это будет означать для Йегера, если он примет этот подарок? Решит ли он, что учитель всё же ответил взаимностью, или просто порадуется собственной находчивости? На вялые и откровенно показушные попытки отказаться Эрен затараторил сбивчивый рассказ о том, как «совершенно случайно» наткнулся на эту книгу на чердаке дедушки и сразу же вспомнил про него, Аккермана, решив, что ему этот фолиант нужнее. Ривай, конечно же, не поверил ни единому слову, но виду не подал, искренне поблагодарив и даже улыбнувшись уголком губ. Видеть, как подобный незначительный жест отражается новыми всполохами восторга в огромных глазах, было неожиданно… приятно. Наверное, все полетело в тартарары именно в тот день. Нет, Эрен не стал вести себя развязнее или навязчивее, решив, что этот подарок что-то кардинально изменил в их отношениях. Но теперь время от времени подходил к Риваю после уроков, искренне и пытливо интересуясь его успехами в исследованиях. На эту тему Аккерман против собственной воли говорил неизменно охотно и долго. А Йегер только и рад был слушать, присаживаясь на край парты напротив и засыпая расцветающего от такого внимания учителя вопросами, комментариями и собственными неуверенными, но вполне рассудительными наблюдениями. Ривай не мог сказать наверняка действительно ли Эрену был интересен предмет разговора или же он просто наслаждался таким свободным и желанным для них обоих общением. Но Аккерман понимал, что постепенно сдает позиции, делясь со своим любопытным учеником чем-то сугубо личным, чем-то, что знали лишь его самые близкие друзья. Он пытался остановиться, отстраниться, вернуть все к отношениям «учитель — ученик», но что-то внутри него, чему не было ни определения, ни названия, отчаянно противилось и рвалось наружу. Тем временем интерес и симпатия Эрена становились всё более очевидными и яркими. Нет, он не приставал, не сокращал дистанцию, не задавал вопросов личного характера. Но то, как менялся его взгляд, голос, даже дыхание, когда они оставались наедине, всё это просто кричало Риваю о том, что дело пахнет жареным и нужно всё остановить, безжалостно разрубить эту связь, пока не случилось что-то непоправимое. Аккерман бездействовал. И ситуация вышла из-под контроля. Всё произошло случайно, как это обычно и бывает в таких историях. Ривай отпустил учеников по домам, в том числе и Эрена, намереваясь быстро просмотреть конспекты, а затем отправиться к себе и посвятить пятничный вечер просмотру чего-нибудь ненавязчивого и, возможно, бокалу другому красного вина. Но неожиданно на пороге кабинета возник Фарлан — его бывший любовник, с которым они уже успели пережить довольно мучительное расставание около года назад. Причина внезапного визита оказалась до ужаса банальна — Чёрч соскучился и решил поинтересоваться, нет ли у Аккермана планов на выходные. И хоть никаких планов и не было, Ривай от совместного времяпровождения отказался, ибо бередить то, что зашивали долго и с трудом, не хотелось совершенно. Фарлан, видимо, поднабравшись наглости за время их расставания, деликатного «нет» не принял и пошёл в лобовую атаку, зажимая бывшего между собственным телом и учительским столом. Аккерман уже собирался хорошенько двинуть обнаглевшему приятелю, но дверь в класс внезапно распахнулась, являя застигнутым в неудобном положении мужчинам очумевшего от этого зрелища Эрена. Парень что-то невнятно забормотал об оставленных в парте тетрадях, но Фарлан, насмешливо ухмыльнувшись, поспешил попрощаться и откланяться и перед уходом попросил Ривая «хорошенько обдумать его предложение». Когда дверь за ним закрылась, Аккерман отвернулся к окну, пытаясь прийти в себя и усмирить клокочущую внутри ярость. Вот же сука! Так Чёрч не бесил его даже в последние месяцы их отношений, когда всё отчетливее и яснее становилось, что им пора расстаться. Из меланхоличного созерцания темнеющего за окнами неба его отвлёк щелчок замка. Обернувшись, Ривай увидел, как Эрен, дернув ручку для проверки и бросив неожиданно серьёзный и решительный взгляд на своего учителя, выключил свет. Аккерман замер в резко наступившей темноте, с трудом различая очертания парт, стеллажей и стремительно приближающейся к нему высокой фигуры. Врать себе не имело смысла ни тогда, ни после — он прекрасно знал, что задумал и чего хотел Йегер, а потому резкий, сразу глубокий, трогательно неумелый, но жадный поцелуй встретил уверенно и податливо. Эрен горел с головы до ног, его сильные, широкие ладони сжимали лицо Ривая, притягивая ближе, скользили на затылок, посылая волны упоительной дрожи по всему телу. Аккерман, уже не соображая, сам помог стянуть с него толстовку и футболку и в нетерпении прижался губами к изящному абрису ключиц, выбивая тихие, сладкие стоны. Йегер хоть и был неопытен, но действовал по наитию решительно и смело. Расстегнул пуговицы на рубашке Ривая, торопливо, едва не разорвав, вырвал ремень из петель, дернул молнию и скользнул дрожащими пальцами мужчине в бельё. Аккерман едва не поперхнулся воздухом, тяжело дыша и утыкаясь лбом Эрену в грудь. — Да, так, сожми сильнее, — шептал горячечно, несдержанно толкаясь навстречу. Как оказался повёрнут к парню спиной и прижат животом к столу уже и не помнит. Осталось лишь ощущение влажных губ на затылке, щекочущего волосы шёпота, тягучего движения растягивающих внутри пальцев и горячего, прижимающегося, совпадающего всеми контурами и линиями тела. Проникновение вышло болезненным из-за недостаточной подготовки и безрассудного отсутствия вспомогательных материалов, но шершавая ладонь, осторожно, но уверенно сомкнувшаяся на члене, и язык, заскользивший по чувствительной мочке уха, заставили забыть обо всем и нетерпеливо заерзать, моля о продолжении и едва сдерживая стоны. Ривай соврал бы, если бы сказал, что это был лучший секс в его жизни. Но было в этой неопытности Эрена что-то удивительное, мучительно сладкое, тешащее самолюбие и распаляющее желание до невероятных масштабов. Так сильно Аккермана не хотел никто. И эта страсть, откровенная в своей силе, как оголенный провод, заставила кончить позорно быстро, будто девственником тут был именно Ривай, а не толкающийся в него Эрен. Йегер кончил чуть позже, шумно дыша, снова бормоча что-то на ухо пребывающему на грани отключки Аккерману, но одно, сказанное уверенно, почти со злостью в голосе, тот смог разобрать: — Мой. Только мой. Ривай не знал, почему не оттолкнул. Почему не потребовал забыть, списав всё на игру момента, превратность случая и прочую ерунду, которой люди любят оправдывать все свои прорвавшиеся наружу фантазии. Вместо этого он крепко и глубоко поцеловал Эрена и, приведя их обоих в порядок, позвал к себе. Все выходные они вылезали из кровати лишь для того, чтобы перекусить, принять душ, а затем снова сцеплялись, словно бы дорвавшиеся до секса послушники, нередко и вовсе не добираясь до горизонтальной поверхности. Аккерман не мог понять, как так получалось, что каждый раз был не похож на предыдущий. И дело было не в смене поз и локаций, а в какой-то неуловимой текучести и податливости Эрена. Он то был страстным, в какой-то степени развязным, жадно вдалбливаясь в практически распятого на постели Ривая, то нежно, трепетно выцеловывал каждый сантиметр бледной кожи старшего любовника, трогательно краснея и стыдливо прикрывая глаза. Аккерман не мог им насытиться, не мог перестать несдержанно стонать и просить «ещё, ещё, ЕЩЁ!», кусая и царапая смуглые угловатые плечи Йегера. Иногда, прерываясь, они просто лежали в объятиях друг друга и рассказывали обо всём подряд. Тогда, например, Аккерман узнал, что Эрен живёт один. Мать его умерла несколько лет назад, а отец, чтобы не опуститься, ушёл с головой в работу, не в силах разделить горе с сыном, слишком сильно напоминавшим покойную жену. И вот какое-то время назад Йегер понял, что жить в их большом и пугающе пустом доме для него просто невыносимо, а потому, с одобрения и при поддержке отца, перебрался в небольшую квартиру, расположенную недалеко от школы, куда в итоге и перевелся. Друзей у него особо не было, в новом классе к нему привязалась лишь одна девушка, тихая Микаса, что явно рассчитывала на что-то большее, чем дружба. Остальные ребята странного, вспыльчивого и привлекательного для девушек парня закономерно невзлюбили, просто игнорируя его существование. Но, как сказал Йегер, ему и не нужен был никто, кроме Ривая. — В тот день, когда вошёл в твой класс, — говорил тихо, нависнув над Аккерманом и глядя прямо в глаза, — ты посмотрел на меня, и всё стало абсолютно неважно. Я понял, что никогда прежде не испытывал ничего сильнее и искреннее. Я люблю тебя, Ривай. Люблю. Аккерман молчал, но Эрен и не требовал ответа, лишь целовал, целовал, целовал, шепча о своих чувствах. А Ривай просто не знал, что им теперь делать. Он не мог прогнать Йегера. Чёрт, он просто не хотел этого. Те эмоции, что дарил ему молодой любовник, были такими новыми, яркими, пьянящими, что отказаться от всего этого мог только безумец. Либо человек с железной волей. Но Ривай не был ни одним из них. Они продолжили встречаться втайне, в школе сохраняя сугубо деловое общение. Даже в телефонах не стали записывать номера друг друга, чтобы случайно никому не выдать собственную связь. Они не обменивались двусмысленными взглядами, никак не проявляли особой заинтересованности друг в друге на людях. После того, первого раза, избегали любого физического контакта в пределах школы и прилегающей территории. К Аккерману домой приезжали всегда отдельно, в разное время, не рассказывали ничего ни друзьям, ни родным. И дело было не только в осторожности, но ещё и в том, что происходившее между ними было слишком личным, слишком значимым для них обоих. И не хотелось осквернять это закономерными замечаниями и вопросами кого-то постороннего. Они жили в своём мире, огороженном от людской зависти и ненависти. Но этот мир оказался иллюзией, разрушенной грубо и жестоко. Около месяца назад у Эрена появилось новое увлечение — писать Риваю сообщения интимного и провокационного характера. Делал он это только в свободное от учебы время, когда по каким-то причинам они ночевали не вместе — дополнительная работа Аккермана, подготовка к тестам и выполнение других заданий Йегером или ещё что-то подобное. Сначала Риваю это показалось глупым и пошлым, но Эрен оказался таким изобретательным, что, пару раз едва ладони себе не стерев грубой дрочкой от сильного перевозбуждения прочитанным, Аккерман и сам включился в эту игру, от сообщения к сообщению становясь всё более словоохотливым. Пару дней назад, в пятницу, у Ривая все ещё было прекрасное настроение после очень хорошо проведенных вместе с Эреном выходных. Они ездили за город, где готовили барбекю, загорали у озера, на спор ныряли в ещё не прогревшуюся воду и без конца целовались. Этот праздничный уикенд был устроен в честь семнадцатилетия Йегера. Сначала Аккерман примерно на неделю впал в лёгкую депрессию, только теперь до конца осознав, какой сильной была их разница в возрасте. Пятнадцать лет звучало настоящим приговором. Но Эрен разогнал его тревоги и сомнения, пошутив на тему компенсации за счет разницы в росте, и наболтал кучу других глупостей, благодаря чему поездка и правда вышла волшебной. С ним было легко. Он понимал Ривая, как никто другой. Их страсть становилась настоящей зависимостью, болезненной, тягучей, затягивающей всё глубже и глубже. Тревоги и сомнения витали вокруг, вызывая нервный дискомфорт, но по итогу лишь обостряли все их ощущения и приносили практически мазохистское удовольствие. Они оба буквально тонули в этом водовороте. И им было суждено в нем захлебнуться. — Это что за херня? — Ривай помнил, с каким отвращением и презрением был задан этот вопрос громким, грубоватым голосом главного заводилы класса Кирштейна. — Фу, блять, ты что, один из… — Следи за языком, Жан! — строго одёрнул Аккерман, пытаясь понять, что происходит, а затем с трудом удержался от выражения ужаса на собственном лице, когда узнал телефон в руках говорящего. «Нет, нет, нет! — твердил он себе, пытаясь успокоиться. — Все удалено. Всё должно быть удалено! Чёрт, Эрен, мы ведь договаривались!» — Я бы глубоко засадил в твою упругую задницу и двигался так быстро, что твой истекающий член звонко шлёпал бы тебя по животу, — кривя лицо и игнорируя слова учителя, на весь класс зачитал Кирштейн. Ривай, внутренне холодея, узнал утреннее сообщение, на которое он так и не ответил, но уже успел удалить. Вскочившего с места и пытающегося выхватить телефон Эрена крепко держали Райнер и Бертольт, единственные одноклассники, что были выше Йегера и имели возможность с ним справиться. Нет, они не были друзьями и подпевалами Жана, но являлись откровенными гомофобами, чьи нелестные высказывания о сексуальных меньшинствах Аккерман порой слышал на переменах. — Иди нахер, Кирштейн, и отдай мой телефон! — дергаясь в удерживающих его руках, практически рычал Эрен. — У-у-у, уже предлагаешь и мне свои услуги? — с мерзкой улыбкой поинтересовался Жан, снова бросая взгляд на телефон. — А как же твой друг? Не будет ревновать? — Я сказал прекратить это, — снова попытался вмешаться Ривай. — Немедленно разойтись! — Урок закончен, мистер Аккерман, как и ваша ответственность за нас на сегодня, — нагло отозвался Жан. — К тому же нужно сделать проверку, вдруг его педиковатый приятель тоже здесь. Вибрация телефона на преподавательском столе перекрыла все звуки и погрузила класс в звуковой вакуум. Все замерли, непонимающими взглядами впившись в лицо своего учителя. Лишь годы практики и просто невероятный контроль над собственными эмоциями спасли Ривая тогда. Спасли Ривая. И погубили Эрена. Аккерман сделал всё как по сценарию дешёвой драмы. Недоуменно нахмурился, обернулся, нерешительно подошёл к своему столу, взял в руки практически подобравшийся к краю телефон и сбросил, переведя взгляд на Йегера. Жесткий взгляд. Злой взгляд. — Так это ты шлёшь мне эти мерзкие послания? Он видел в глазах Эрена неподдельный ужас, острейшую боль, пронизывающую Аккермана насквозь, но все окружающие, глупые, неопытные, озлобленные подростки восприняли это как выражение вины. — Ах ты дерьмо, ты ещё и учителя доставал своими пидорскими фантазиями? — злобно процедил сквозь зубы Жан, приближаясь к враз переставшему сопротивляться Йегеру. — Кирштейн, я всё же попрошу отпустить его, — вложив как можно больше холода в последнее слово, прервал Ривай. — А ты… будь добр завтра прийти вместе с отцом. Я извещу директора, и нам всем предстоит долгий разговор по поводу недопустимого для школы поведения. Жан нахмурился, видимо, желая сам преподать урок, но всё же кивнул Райнеру и Бертольту, что тут же разжали захваты и брезгливо стряхнули руки. Все ученики, тихо перешептываясь, и, кто обходя, а кто намеренно плечом задевая Эрена, вышли из кабинета, снова погрузившегося в тишину. Только теперь здесь отчетливо витал едкий, отравляющий привкус вины. Аккерман посмотрел на Йегера, содрогнувшись от обращенного к нему взгляда. — А чего ты ждал? — сипло спросил Ривай. — Я же учитель, я не мог… Эрен, схватив рюкзак и брошенный на пол телефон, выбежал из класса, не сказав ни слова. Тогда Аккерман решил, что им просто нужно время. Он бы не стал, естественно, проводить никаких бесед и просто замял бы эту ситуацию. Через три месяца выпускной, одноклассники разъедутся по колледжам, и они все забудут этот эпизод, как неприятную школьную историю. Он собирался непременно извиниться перед Эреном, объяснить свое поведение. Ривай искренне верил, что всё ещё можно поправить. Но он ошибался. О том, что произошло дальше, ему рассказала всё та же Ханджи, что, благодаря лёгкому и общительному характеру, была на короткой ноге с некоторыми девочками из класса Йегера, в том числе и с Микасой. В тот день, когда сообщение Эрена было зачитано на весь класс, он так и не попал домой. Недалеко от школы был старый стадион, на котором уже давно не проводили занятий и тренировок, и служил он местом сборов и тусовок старшеклассников. Йегер через этот стадион всегда возвращался из школы. Его поймал Жан и остальные ребята. Как рассказывала Микаса, там был почти весь их класс. Началось всё со словесных оскорблений, грязных шуток, грубых обзывательств. Эрен был подавлен, отвечал вяло, пытался уйти, но его не пускали. А потом в дело пошли кулаки. Его били, снова и снова роняли на землю, пинали ногами. Он вставал, пытался дать сдачи, грозился расправой. Он не был слабаком и не был трусом, но в одиночку противостоять толпе он тоже не мог. Микаса пыталась помочь, хотела вернуться в школу за помощью или хотя бы вызвать полицию, но её тоже держали, заставляя смотреть на мучения симпатичного ей человека. Когда Йегер почти выдохся, Кирштейн поставил его на колени. Они с друзьями пили пиво, видимо, подогревая свой азарт и решимость таким способом. Сделав последний глоток, Жан зажал бутылку между ног и приказал Эрену «сосать». Когда тот отказался, стиснул ему нос пальцами и держал, пока Йегер, задыхаясь, не распахнул рот. Горлышко вошло глубоко, вызвав слёзы и рвотные позывы, но Жан лишь хохотал, то и дело отпуская комментарии о том, как профессионален Эрен в данном деле. Смеялись и остальные, улюлюкая и подбадривая несчастного парня. Микаса видела кровь, стекающую из треснутых уголков губ, видела слёзы стыда, катившиеся у Йегера по щекам, видела, как он пытается вырваться, оттолкнуть Жана, но удары по рёбрам, усталость и загнанность не давали ему спастись. Последним подарком стало вырезанное на лбу перочинным ножиком «хуесос». Микаса сказала, что не понимает, как никто не услышал криков Эрена и не пришёл на помощь. А ещё она не понимает, как все остальные могли смотреть на это, а кто-то даже снимать на телефон. Когда всё закончилось и ребята разошлись с поля, Микаса, сев рядом с Йегером, хотела было вызвать скорую, но он запретил, тихо попросив никому ничего не говорить, и, покачиваясь, поплёлся в сторону, противоположную от дома.***
Эрен пропал на целые выходные. Он не отвечал на звонки, и, приехав к нему домой и проторчав под дверью несколько часов, Ривай не получил ответа, так и не поняв, прячется от него Йегер или действительно отсутствует. Но сегодня, в понедельник, на их первый урок он явился при полном параде, с затянувшимся розоватой кожицей клеймом на лбу и ружьем в руках. Переступив порог, он первым же выстрелом опрокинул на спину вскочившего с места Жана. Следом за ним по пуле получили Райнер и Бертольт, что помогали Кирштейну на стадионе. Крики, грохот, плач заполнили пространство кабинета, делая его захлопнувшейся ловушкой. А затем, закрыв дверь на замок и обведя всех пустым взглядом воспаленных бессонницей и рыданиями глаз, Эрен повернулся к Риваю, своему учителю, своему любовнику. Своему предателю. — На колени, — хрипло сказал он, наводя ружье прямо на напряженное лицо Аккермана. — Быстро. И руки за голову. Ривай тихо поднялся и, сделав пару шагов вперёд, послушно опустился на пол. — Почему? Аккерман смотрит в глаза напротив и, пожав плечами, отвечает: — Потому что я трус? Я испугался, Эрен. — Чего, блять, ты испугался? — срывающимся голосом спрашивает Йегер, потными ладонями удобнее перехватывая ружьё. — Что я обвиню тебя в совращении и засажу в тюрьму? — Нет, конечно, нет. Я… чёрт, Эрен, я человек привычки. Я работаю здесь больше десяти лет. Признай я связь с тобой, меня бы выперли отсюда, дав ногой под зад и закрыв передо мной двери всех учебных заведений. А я… я не готов к таким переменам. — То есть вот это всё, — Йегер обводит помещение одной рукой, — действительно важнее и дороже меня? Того, что было между нами? Ривай молчит, потому что не знает ответа. Он не может сказать «нет», потому что это будет ложь. Он не может сказать «да», потому что и в этом мало правды. Эрен был важен для него. Невероятно, но… — Ты мальчишка, совсем молодой, мало что понимающий в этой жизни, — подбирая слова, пытается объяснить Аккерман. — Возможно, пройдет год, пять лет, ты закончишь колледж, в твоей голове все перевернется и переиграется, и ты уйдешь. И с чем останусь я? Без отношений, без работы и без возможности продолжить свои исследования. Мне не двадцать лет, Эрен, я не могу спускать всё в унитаз, толком не зная, чего ради. Ты и сам не знаешь… — Я-то знаю, — тихо отвечает Йегер. Отложив ружье на стол Ривая, он скидывает спортивную куртку, под которой оказывается небольшой заряд самодельной взрывчатки, а в руке его мигает красным маленький кусок черного пластика с белой кнопкой. — Я просто хочу быть с тобой. Навсегда. Аккерман действует быстро, по наитию бросаясь вперёд. Он рискует, ведь выбитый из руки Эрена детонатор может приземлиться аккурат на кнопку, спровоцировав взрыв, но попытаться всё-таки стоило, ведь попытка лучше покорного смирения. И Ривай не знает, бог ли это, судьба, правящие их миром инопланетяне, бестолково собранная бомба, но взрыва не происходит, а распластавшегося под ним Йегера он тут же вырубает, приложив затылком о пол. Аккерман приподнимается, тяжело падает рядом и с горечью смотрит на расслабленное лицо с этими жуткими шрамами на лбу, в уголках губ, с засохшими дорожками слёз на раскрасневшихся щеках, и искренне ненавидит себя. Он грёбаный трус. Малодушный ублюдок, подставивший ребёнка. Жизнь Эрена превратилась в сущий кошмар. И это его вина.***
— Приехали, — бросает таксист, тормозя машину у тротуара. — Вы что, ребёнка приехали навестить? — Нет, ученика, — передавая деньги, бросает Ривай. — Сдачи не надо. Выбравшись на улицу и посмотрев вслед отъезжающей машине, он ёжится от пробравшегося под пальто ветра. Декабрь выдался невероятно холодным, засыпав улицы снегом и затянув окна ледяными узорами. Он смотрит на высокие серые ворота детской колонии прямо перед собой и пытается понять, почему он здесь. С того дня, сделавшего одного из его учеников одноруким инвалидом, двух других отправившего на длительную реабилитацию и ещё около десяти — на приемы к психологу, прошло почти девять месяцев. Ривай посетил все три слушания, на которых судья от бескомпромиссного обвинения пришёл едва ли не к однозначному помилованию. Аккерман был одним из свидетелей со стороны подсудимого. Рассказал про тот день, про игнорирование его слов учеником Кирштейном, не постеснялся повторить все крепкие выражения парня. На вопрос о том сообщении и его обвинении в систематическом преследовании он извинился, сказал, что перепутал номера, в чем убедился при перепроверке тем же вечером, но сообщить о своей ошибке Эрену и остальным ученикам уже не успел. То роковое послание, зачитанное на весь класс, он лично считает неудачной шуткой парня, непонятой одноклассниками. Следующим свидетелем была Микаса, дрожащим, но уверенным голосом рассказавшая обо всем произошедшем на стадионе. Родители Кирштейна взорвались возмущением, чуть ли не с пеной у рта доказывая, что их «милый мальчик» не способен на такое, но, как оказалось, девушка в суд пришла не с пустыми руками. У одной из одноклассниц, чьё имя Микаса называть отказалась, ей удалось добыть видео, на котором были запечатлены все издевательства над Йегером. После публичного показа, во время которого Риваю нестерпимо хотелось доехать до больницы и оторвать Жану вторую руку для симметрии, родители Кирштейна сидели тихо, пряча глаза и, видимо, крепко задумавшись над тем, где и когда они допустили ошибку в воспитании сына. Защищали его и отец, и одноклассники с учителями из старой школы. Самому Эрену дали слово лишь в последний день, но он ничего вразумительного сказать так и не смог. Что было очередным чудом тех дней — это молчание вкупе с вызывающей надписью на лбу сыграло ему на руку, ведь психолог, наблюдавший за состоянием подсудимого, пришла к выводу, что мальчик перенёс сильнейшую психологическую травму и совершил преступление в состоянии аффекта. В итоге Эрена осудили на два года колонии с возможностью досрочного освобождения. Об их разговоре в классе никто из учеников говорить не стал, в суд вообще не пришёл ни один из одноклассников, кроме Микасы. Наверное, они все подумали о том, что, если вдруг всплывёт произошедшее на стадионе (что и произошло в итоге), это принесёт им слишком много неприятностей. Как слышал Аккерман, нескольким ребятам, засветившимся на видео, пришли повестки в суд. А дальше у Ривая были экзамены, непривычно тихий выпускной, поездка во Францию для отдыха и поиска материала к диссертации, где он упорно гнал от себя воспоминания, как несколько месяцев назад вскользь думал о прогулке вдоль Сены вместе с Эреном. «Жизнь налаживается!» — говорила ему в трубку Ханджи, и Ривай лишь соглашался, не смея озвучить правду. А правда была такова — он думал только об Эрене. Наяву, во сне. Постоянно. И чем больше Аккерман думал о нем, тем отчётливее понимал, что допустил ошибку всей жизни. Он много раз хотел приехать или хотя бы написать. Попросить прощение, сказать, что ему искренне жаль, что всё случилось вот так. Но он боялся быть отвергнутым, боялся увидеть ненависть и отвращение там, где раньше были любовь и обожание. Поэтому он лишь однажды спросил у случайно встретившейся ему в супермаркете Микасы как там Йегер. Так и сказал, «Йегер», чтобы как можно глубже спрятать собственную заинтересованность. Девушка ответила, что неплохо. Она боялась, что из-за надписи на лбу у него могут возникнуть там проблемы характера вполне определённого, но благодаря связям отца, которые смогли проникнуть даже сквозь толстые стены колонии, у Эрена была одиночная камера и круглосуточный присмотр охраны и наставника по воспитанию. Аккерман поблагодарил за информацию и хотел было уйти, когда Микаса внезапно и совсем тихо добавила: — Он спрашивал о вас… Риваю в тот момент показалось, что вокруг выкачали весь воздух. Он не стал уточнять, с каким посылом и интонацией Эрен интересовался его делами, лишь кивнул головой, тихо попрощался и почти выбежал из магазина, так ничего и не купив. В тот день он почти что решился на письмо, но… Но так и не смог. Ривай все ещё был гадким трусом. Однако вчера, в его день рождения, среди газет и рекламы в почтовом ящике оказалось письмо с особой пометкой, увидев которую Ривай сразу понял, от кого оно. Внутри была открытка с криво нарисованной ёлкой, украшенной разноцветными членами, и небольшой текст на обратной стороне: «С днём рождения и Рождеством! Хотя ты ведь еврей, да? Может, празднуешь Хануку? Тогда с Ханукой! Мазаль тов, или как там. Не знаю, зачем пишу. Тебе ведь и дела нет до меня. Хотел просто сказать, что, вроде, тебя понимаю. По крайней мере, пытаюсь. А в остальном… помнишь, что я сказал тебе тогда, в кабинете? Ничего не изменилось. Береги себя, Ривай. И, если сможешь, будь счастлив! Эрен». И вот Ривай здесь с этой дурацкой открыткой в кармане и голосом Эрена в голове, так отчетливо звучавшим тогда в темном классе: «Мой. Только мой». Аккерман смотрит на ворота и не знает, зайдёт ли в них сегодня. Не знает, что скажет Эрену, если всё-таки решится. Не знает, чего вообще от него хочет. Чёрт, Ривай даже не знает, что именно чувствует к Эрену. Кристально ясно только одно. Это что-то непреодолимое.