Да будет тень, да будет свет, Я проживу эоны лет Пока пойму, что у меня Есть только ты и только я, Что мир лишь сон, где мы не спим. Познаем страх, и вместе с ним Шагнем в огонь, напьёмся слёз И повернём земную ось. Агата Кристи, «Сердцебиение»
Темно. Горячо. Нечем дышать. Воздуха! Константин раскрывает глаза, и их начинает жечь, будто кто-то швырнул ему в лицо горсть соли. Темно, всё ещё темно. Почти ничего не видно сквозь красную пелену, но Константин всё равно вглядывается, вглядывается до рези в глазах, пытаясь разглядеть что-то ускользающее вдали. Что-то очень важное. Он не может вспомнить, что именно. Воздуха… Воздуха! Он размыкает губы, и рот моментально наполняется горячей влагой. Константин замирает, с трудом сдерживает рвущийся из горла кашель. Нельзя вдыхать, нельзя! Он под водой! Константин лихорадочно озирается по сторонам, пытаясь осознать себя в пространстве, пытаясь различить верх и низ, пытаясь понять, как выплыть на поверхность. Но каждое движение даётся всё тяжелее. Горящие лёгкие разрывает от боли, тело не слушается приказов, оставляет последние крохи силы воли и делает судорожный вдох. Вода заливает ему нос и рот, распирает горло, наполняет лёгкие: солёная, горячая, с привкусом железа… Не вода. Это кровь. Боль и паника выжигают из лихорадочно мятущегося разума любые намёки на здравые мысли, заставляя лишь бестолково барахтаться. Он захлебнётся. Он умрёт здесь. Умрёт?.. Почти ослепшие глаза распахиваются, изо всех сил вглядываются вперёд — туда, где исчезающим фантомом мелькает неуловимый образ. Что-то важное. Самое важное на свете! Образ складывается в знакомые черты, оглушительным набатом ударяет в сердце одним единственным словом: Анна! Константин резко перестаёт сопротивляться, замирает. И с силой выталкивает из лёгких последние крупицы воздуха в безмолвном крике. Ему не нужен воздух. Он мёртв. Яркая вспышка выжигает почти ослепшие глаза. Когда Константин вновь открывает их, он больше не тонет, не задыхается. Вновь темно. Он озирается по сторонам, часто моргает, дожидаясь, пока глаза привыкнут к скудному освещению. Из полумрака постепенно проступают очертания… колонн? Да, так и есть: два ряда огромных колонн анфилады расходятся в обе стороны, насколько хватает глаз, и теряются в кромешной темноте. И ни одной, ни единой двери нигде, куда бы ни дотягивался взгляд. Как он вообще сюда попал?.. Лестница. Огромная мраморная лестница, ведущая в… Не может быть! Внизу, сияя тысячами свечей, сверкая сотнями бриллиантов фамильных украшений, пестрея яркими нарядами, раскинулась парадная зала дворца д’Орсеев. Или что-то сильно на неё похожее. Потому что вместо портретов титулованных предков стены здесь расписаны замысловатыми картинами извивающихся тел людей и чудовищ, не то совокупляющихся, не то пожирающих друг друга. Смотреть на них не хочется. Но стоит лишь отвести глаза, как боковое зрение улавливает смазанное движение, заставляя взгляд непроизвольно возвращаться к картинам вновь. Константин отворачивается, смотрит вниз. В парадной зале гремит оркестром и грохочет дикой кадрилью сверкающий бал-маскарад. Затейливые маски сияют россыпью драгоценных камней, скалятся золочёными клыками, блестят отполированными рогами, зияют тёмными провалами глазниц. Здесь чёрный ощеренный демон ведёт в танце партнёршу в птичьей маске. Там — дама в изящной вуали из сверкающих гранатов, кровавым водопадом скрывающей нижнюю часть лица, кружится с раззявившей острозубую пасть пучеглазой рыбой — Константин видел засоленное чучело такой твари на «Морском коньке» по дороге на Тир-Фради. Рядом — ухмыляющийся человеческий череп прижимает к себе рыдающую лисицу. Что-то в происходящем кажется неправильным. Константин напряжённо вглядывается в танцующих гостей, пытаясь понять, что именно. Слишком яркие цвета? Слишком много блеска? Или всё дело в лестнице, внезапно оказавшейся бесконечно, бесконечно длинной? Тридцать восемь ступеней, которые Константин ещё в детстве пересчитывал всеми возможными способами, теперь превратились по меньшей мере в сотню. Или даже две. Три?.. Кажется, их становится больше, стоит ему хоть на секунду отвлечься на зловеще движущиеся картины. Что за бред?.. Константин пробует смотреть только под ноги, пробует считать ступени. И едва не врезается в прислонившегося к перилам мужчину, хоть и готов поклясться, что ещё мгновение назад лестница была абсолютно пуста. Лицо мужчины выглядит смутно знакомым. Кажется, когда-то давно, ещё в юности, Константин вызвал его на дуэль. Каким был повод? И не вспомнить. Наверное, Константин был пьян. Наверное, соперник не погнушался воспользоваться этим, рассчитывая на лёгкую победу. Он был лет на десять старше и — как Константин не без труда смог уловить из взволнованного шёпота Анны — имел на своём счету более четырёх десятков выигранных дуэлей. Профессиональный бретёр. Анна уговаривала Константина извиниться и уйти. Но пьяный кураж не позволил ему прислушаться. Ей не оставалось ничего иного, кроме как подать ему шпагу и выступить в роли секунданта. Первое же попадание едва ли не до кости раскроило Константину предплечье. Боль вмиг отрезвила его, но было уже поздно: остановить дуэль можно было лишь после трёх касаний. Или серьёзной раны, не позволяющей продолжить его. Или смерти одного из противников. Второе попадание чудом не угодило в сердце, лишь вскользь проехавшись по рёбрам, когда Константин увернулся и парировал в последний момент. Сам он сумел задеть противника лишь один раз и не очень сильно: коротким уколом под правую ключицу. Но, спустя полминуты напряжённого кружения, стремительно бледнеющий бретёр вдруг потребовал остановить бой, спешно принёс свои извинения и не менее спешно покинул место дуэли, тяжко опираясь на плечо секунданта. Константин и сам не понял, с чего вдруг ему так повезло. Да и не очень-то хотел понимать: ему было семнадцать, и, несмотря на серьёзную рану, победа пьянила почище выпитого вина. Правда, дама его сердца, ради которой он был готов ещё хоть на тысячу побед, почему-то не разделила его восторженного порыва вернуться в таверну и отпраздновать, вместо этого спешно потащив Константина к лекарю. А прежде — забрала у него шпагу и зачем-то тщательно вытерла её, перед тем как вернуть. О сопернике Константин больше ничего не слышал. Лишь через пару дней краем уха уловил, что какой-то заезжий дуэлянт истёк кровью от пустяковой раны — мол, ничем ту кровь не могли унять. Но не придал значения этой сплетне. И вот теперь этот человек стоит перед ним. Константин скользит взглядом по его бледному лицу, по широкой алой полосе, совершенно неуместно перечёркивающей зелень его камзола сверху донизу. Чувство неправильности происходящего накатывает с новой силой. Константин хочет обойти бретёра, но тот делает резкий шаг в сторону, заступая ему дорогу. С качнувшейся полы камзола срывается несколько тяжёлых капель. Нет, это не алая полоса на ткани. Это пропитавшая её кровь. Бретёр улыбается, обнажая красные зубы. — Чего тебе нужно? — Константин непроизвольно тянется к поясу, с удивлением обнаруживая на нем ножны со шпагой. — Убийцу, — отзывается бретёр, не прекращая ухмыляться. — Хочешь закончить дуэль? — шпага на поясе становится неожиданно тяжёлой, жжёт бедро. Бретёр скалится окровавленными зубами, подаётся вперёд и доверительно булькает: — Ты мне не нужен. Я пришёл за убийцей, — он указывает себе за спину. Константин быстро переводит взгляд в зал, скользит глазами по пёстрой толпе, почти мгновенно выцепляя единственное лицо без маски. Анна! Она там! Он бросается вниз по лестнице, отшвыривая с пути попытавшегося схватить его за руку бретёра. Сердце больно колотится в рёбра, секундная радость сменяется удушливой волной тревоги. Быстрее, быстрее, быстрее! Кадриль несёт Анну по кругу, яркое пятно её тёмно-алого платья вспыхивает то в одном конце зала, то в другом. Рогатые, клыкастые, хохочущие маски со свистом увлекают её в неистовый танец. А она лишь беспомощно озирается по сторонам. Лестница не заканчивается. Проклятье, ну же! Константин бежит быстрее, Константин перескакивает через три ступени сразу, но, кажется, ни на фут не приближается к залу. И тогда он с разбегу перемахивает через перила. Высоко? Наплевать. Удар об пол обжигает пятки, но Константин едва ли это замечает. Он ищет взглядом алое пятно, он пытается пробиться в центр зала. Но не успевает сделать и пары шагов, как дикая пляска подхватывает и его: мужчины и женщины в устрашающих масках хватают его за руки, увлекают, тащат за собой. Кажется, он целую вечность пробивается сквозь плотную толчею танцующих, задыхаясь в резком запахе духов, сотен тел и почему-то крови. И — по-прежнему не приближаясь к Анне ни на шаг. От пестроты и яркости цветов, от сверкания драгоценностей в свете свечей становится больно глазам. Секунда — и он уже теряет Анну из виду. Другая — и толпа вновь выносит его к началу лестницы. Константин с трудом выравнивает дыхание, напряжённо вглядывается в толпу гостей, невольно задерживается взглядом на большой вазе на столе у стены. И едва не закашливается от резко ударившего в нос гнилостного запаха: ваза полна протухших фруктов. Рядом с ней, будто и не замечая вони, беседуют две женщины в изящных птичьих масках. Мужчина с лицом клыкастого трёхликого кабана с отстранённым видом поглощает чёрно-коричневые, покрытые буграми сизой плесени яблоки. Дожевав очередной фрукт, задумчиво разглядывает склизкий огрызок. А после — рывком проламывает себе грудную клетку, оттягивает рёбра, вкладывает огрызок в открывшуюся кровавую пустоту. Вбивает рёбра обратно. И тут же с невозмутимым видом вытирает руки платком. И столь же невозмутимо принимается за тухлую грушу. Константин усиленно моргает, не понимая, ужасаться ли увиденному или считать абсурдной игрой воображения. — Это всё нереально. Нереально, — негромко повторяет он, чтобы хотя бы один голос — хотя бы свой собственный — убедил его не верить тому бреду, что видят глаза. Он движется дальше, пытаясь лавировать между танцующими. Дама в золотой маске с короной лучей склоняется в учтивом поклоне, едва ли не оголяя пышную грудь, сплошь покрытую тёмными пятнами, вздувшимися венами и чёрными язвами малихора. Согнувшись пополам, она принимается кашлять: так надрывно, так мучительно, что уже через мгновение всё белоснежное кружево её платья покрыто брызгами чёрной крови. Она пытается что-то сказать, но вместо этого, захрипев, выплёвывает на пол окровавленный кусок лёгких. И тут же мило улыбается, изящно промокая губы шёлковым платком. За её плечом тоненько хихикает девушка с совиной головой, спуская с рук крошечную белую собачку. Та с урчанием вцепляется зубами в кровавые ошмётки на полу, заглатывает, не жуя, под одобрительное улюлюканье и хохот окружающих. К горлу подкатывает тошнота. — Нереально, — продолжает повторять Константин. — Нереально, нереально, нереально… Яркость режет глаза, блеск почти ослепляет, когда он в который раз пытается напряжённо высмотреть Анну в толпе. Он должен найти её, должен, должен. Его вновь хватают за руки, пытаются закружить в дикой пляске. А когда Константину всё же удаётся вырваться, он со смесью изумления и досады вновь обнаруживает себя у лестницы. А мгновением позже — замечает оставшийся на запястье сизый кровоподтёк, чёткий оттиск чужой пятерни. Болезненный и пугающе реальный. Среди танцующих пар снуёт невысокий щуплый юноша в безликой белой маске — будто вор-карманник на торговой площади. То и дело тускло вспыхивает лезвие маленького ножа. Вот только срезает он не драгоценности. Подкрадываясь, подстраиваясь под ритм кадрили, он отрезает мочку уха даме в наряде летучей мыши. Режет длинный клюв с маски её кавалера вместе с кончиком настоящего носа. Поддевает остриём и срывает ноготь пожилой леди в маске оленя. Отхватывает два пальца зубастому волку, уединившемуся за портьерой с совсем ещё юной девушкой в красной шляпке. Тянется лезвием к девичьей шее. Константин не хочет смотреть. Но это жуткое зрелище словно не отпускает его взгляд, заставляя угадывать, кто станет следующей жертвой. Кошмарнее этого выглядит лишь то, что никто, никто из присутствующих не замечает безликого безумца. Со смехом смахивая кровь, пары продолжают кружиться в танце. Неожиданно зловещий вор оказывается очень близко, с сосредоточенным видом тянется остриём ножа к глазу Константина. Мгновенно выйдя из оцепенения, Константин перехватывает руку, с силой отталкивает безликого в сторону. Тот оступается, маска падает с его лица… Нет, не с лица. С зубастой и пучеглазой морды чудовища. Это не человек. Никто здесь — не человек, понимает Константин, холодея. Чудовище аккуратно поправляет маску. Склоняется в шутовском реверансе. И продолжает своё шествие по залу. Где-то совсем рядом Константину чудится всполох алого платья. Он вновь бросается в живое море танцоров, расталкивает, сбрасывает с себя пытающиеся задержать его руки, спотыкается, на мгновение теряет равновесие. И вновь оказывается у лестницы в самом начале зала. Знакомый бретёр хохочет, выплёвывая сгустки крови. Нет. Нет-нет. Он делает что-то не так. Что? Это место — будто огромная головоломка, которую нужно разгадать, не зная ни правил, ни нужного алгоритма. Но он будет пробовать, пробовать снова и снова. Он должен найти Анну. Должен найти выход отсюда. Глубоко вдохнув, Константин вновь шагает в толпу танцующих пар, но не пытается больше протолкнуться, не отпихивает очередные вцепившиеся в него руки, а позволяет им вовлечь себя в пляску. От удушливых объятий, от колючих и цепких прикосновений, от невыносимо яркого мельтешения масок перед глазами кружится голова, становится трудно дышать. Константин старается не отвлекаться, пытается смотреть поверх голов, напряжённо вглядываясь в толпу. Пока обзор ему не загораживает очередная партнёрша — неожиданно высокая, почти одного с ним роста. Или даже немного выше. Жуткая отталкивающая маска с высунутым языком таращится на него чёрными провалами глаз. Дама подаётся вперёд, будто желая что-то сказать ему на ухо. Но вместо слов из её рта едва ли не на фут вываливается сизый язык, липко заползает за шиворот, склизким червём ползёт по шее… Это настолько омерзительно, что Константин не может сдержать порыв отшатнуться, оттолкнуть. И… вновь обнаруживает себя у лестницы. Трёхликий кабан салютует ему тухлой гроздью винограда, расползающейся по пальцам бурым месивом. Константин шумно выдыхает. Он будет пытаться снова. У него получится. Он вновь позволяет пляске увлечь себя, одна жуткая маска сменяется другой, третьей, четвёртой. До тех пор, пока Константин не натыкается взглядом на знакомое лицо. Чёрные полосы на нём — не грим. Почти пустые бельма глаз и зубы, виднеющиеся в прорехах почерневших губ — не жуткое мастерство художника-масочника. Ледяные спирали ужаса тугим узлом стягивают внутренности, парализующим холодом сковывают позвоночник. Константин узнаёт её. Тётушка Ливи, княгиня де Сарде, покойная мать Анны. Холодные пальцы сжимаются на его запястьях с неожиданной для хрупкой женщины силой, вперившийся в него взгляд бесцветных слепых глаз полон злобы. Горло Ливи разъедено чёрными язвами малихора: Константин видит, как трепещут в нём связки, словно она пытается что-то сказать ему. Но не слышит слов. Лишь читает по обезображенным губам: «Ты. Убил. Её». Константин раскрывает рот, чтобы ответить, и не может. Невообразимый иррациональный страх стискивает горло, не давая вдохнуть, грохот беззвучных слов заглушает стук собственного сердца: «Убил. Убил. Убил». Там, где почерневшие ногти впиваются в его руки, по коже вновь начинают расползаться чёрные змеи вспухших малихорных вен. Полуистлевшие пальцы тянуться к его горлу, а он даже не может сопротивляться. «По заслугам, — выговаривают мёртвые губы. — Бросила умирать. Всех нас. Виновна. Заслужила смерть». Константин вздрагивает, будто очнувшись. Нет! Это неправда! Настоящая Ливи де Сарде ни за что бы так не сказала! Ни за что не стала бы винить любимую дочь в том, в чём она просто не может быть виновата! Чёрные губы растягиваются в зловещей ухмылке, и Константин вдруг с ужасом осознаёт: это не её слова. А всё это жуткое место — не просто кошмар. Это кошмар Анны. Вывернутый наизнанку мир её страхов, её ошибок, вины, которую она вменила себе сама. Всего того, что она не смогла себе простить. Константин резко сбрасывает с себя чёрные руки, высвобождается из костлявых объятий ненастоящей княгини. И вновь оказывается в начале зала, едва ли не взвыв от разочарования. Ещё. Он будет пробовать ещё. Снова руки, снова маски, снова болезненно-яркие цвета, снова запах духов вперемешку с вонью гниющих тел. Гниющих сердец в обёртке из кружев и драгоценных камней. Анна! Она совсем близко! Константин рвётся ей навстречу, но дорогу ему преграждает тёмная фигура. Совсем не похожая на кричаще-пёструю толпу. Иная. Черты лица кажутся размазанными, скрытыми в непроглядной черноте. Лишь поблёскивают из этой тьмы широко распахнутые белые глаза, лишённые радужки и зрачков. На груди тёмной фигуры сквозной пустотой зияют четыре рваных раны. Таких же, как у Анны. Таких же, как у него самого. Отчего-то Константин совсем не чувствует удивления. И совершенно точно знает, кого видит сейчас перед собой. Сердце неожиданно вновь сковывает страх. Что если он вновь завладеет его волей? Что если Константин вновь станет им — тем, кто, не колеблясь, готов пустить весь мир под нож, кто едва не уничтожил смысл собственной жизни?.. Тень смотрит на Константина, смотрит долго, смотрит неотрывно. Чуть подаётся вперёд, медленно поднимает когтистые руки. Глухо стучит в продырявленную грудь сжатым кулаком, ведёт раскрытой ладонью. И только теперь Константин замечает, чего не хватает на этом лице, так похожем на его собственное. На нём нет рта. Вдох. Выдох. Нет, это не он. Это лишь его часть. То, что всегда было его частью. То, что он всегда отвергал в себе. То, что сам искалечил участью отверженного. То, что, дорвавшись до Силы, разрослось, извратилось. Заняло в нём место, которое не должно было занимать. Заполнило собой пустоту, росшую в нём годами. Разрушительную воющую пустоту, которой он позволял расти, страшась открыть её тому единственному человеку, который только и мог её заполнить. Заполнить своей взаимностью, любовью, которую Константин так страстно желал заслужить. Которую просто невозможно было «заслужить», «добиться», оказаться «достойным». Лишь получить безусловно. Только здесь, в нереальном мире смертного кошмара, глядя в глаза отражению собственных пороков, Константин, наконец, понимает, что на самом деле сумела сделать Анна. Она не боролась с силой острова в нём, нет. Это было бы не под силу ни человеку, ни магии света, лишь коснувшейся законов мироздания, но не постигшей их. Она сразилась с тем, в чьих руках оказалась эта сила. Не сломала, не уничтожила. Лишь провела границы, отодвинув за их пределы всё лишнее, отравленное избытком силы, искажённое страхом. Она исцелила его. Вдохнула в него силу вернуть себе себя, нанести удар по разросшейся тьме. И Константин сделал это. В отчаянном стремлении уничтожить себя вместе с этой чернотой, ему хватило воли сломать узловатый древесный хребет, ставший его вторым позвоночником. Сделать dob anem shádi вновь лишь тенью, а не бесконтрольным бушующим водоворотом. Анна спасла его. А он даже не сумел защитить её от себя самого… Чёрная тень не сводит с него белёсых глаз, будто ожидая ответа на незаданный вопрос. И вдруг резко подаётся вперёд, тянется когтистой пятернёй. А когда Константин инстинктивно пытается отшатнуться, отступить на шаг, каким-то образом оказывается уже у него за спиной. Руки стискиваются на его плечах, царапая когтями, затылок тянет болью. И разума вдруг касается тихое, болезненное, почти умоляющее: «Пожалуйста. Позволь». Константин шумно выдыхает, прекращая попытки вырваться, на мгновение прикрывает глаза. С кем он сражается? Кто его враг? Не зло. Не тьма. Часть собственной души, всего лишь желавшая того же, что и он сам. Принятия. «Я не боюсь тебя, — хочет сказать он. — Я не отвергаю тебя». Или правильнее говорить «себя»? Константин не успевает ответить, вдруг обнаруживая, что за его спиной уже никого нет. Ещё раз глубоко вздохнув, он вновь шагает в водоворот танцующих пар. Что-то неуловимо меняется. Цепкие руки, душные объятия, липкие прикосновения по-прежнему обвивают его со всех сторон. Но теперь всё это будто бы проходит мимо него, не задевая, не заставляя содрогаться от омерзения, не отвлекая от главной цели: огненных всполохов алого платья в центре зала. Кадриль меняет пары, перед лицом мелькают всё новые и новые маски, но Константин не видит их, не слышит их слов, не слышит наигранного смеха. Он глядит лишь на Анну, с каждым шагом подступая к ней всё ближе. Так, что уже может разобрать змеиные шепотки, окутывающие её будто плотным коконом. «Не будете ли вы так любезны, леди де Сарде?..», «окажите нам услугу», «одно маленькое поручение!», «нам просто необходима ваша помощь», «только вы сумеете разобраться», «вы обязаны оказать поддержку», «это твой долг», «ты должна помочь», «делай, что должна», «выбирай, что должна», «выбирай», «выбирай!», «выбирай!». Анна пытается отшатнуться, пытается вырваться из цепких лап, из навязчивых объятий. Но маски страшилищ лишь скалятся и хохочут над ней, тянутся со всех сторон когтистыми лапами, щипая, царапая, оставляя синяки, отрывая кусочки кружев с её платья, вырывая шпильки из причёски, дёргая за растрепавшиеся локоны. На мгновение вывернувшись, Анна принимается срывать со своих мучителей маски. Но обнаруживает под ними лишь демонические рыла настоящих чудовищ и застывает, парализованная ужасом. Щуплый юноша в безликой белой маске крадётся в её сторону с ножом, примеряясь не то к пряди волос, не то к уху. Стремительный рывок — и Константину удаётся оказаться совсем близко, ухватить Анну за руку. Но цепкие лапы не выпускают её, тянут на себя, вновь пытаются увлечь в дикую пляску. — Назад! — приказывает чудищам Константин — как приказывал осквернённым Хранителям, когда по жилам его струилась сила. — Назад. Не прикасайтесь к ней. Расступитесь. Прочь. Прочь! Теперь за его словами нет ничего, кроме непогрешимой уверенности: он не позволит причинить ей вред. Он не позволит. — Назад!!! Он слышит вибрирующий рокот в собственном голосе, словно наяву видит проступающий в чертах чёрный оскал. И твари повинуются. Растекаются живым морем: всего на мгновение, но и этого довольно, чтобы привлечь Анну к себе, прижать к своей груди её напряжённую спину, обнять вздрагивающие плечи. — Я здесь. Я с тобой, — шепчет он в её макушку. От резко схлынувшего напряжения почти темнеет в глазах. — Я же обещал — я не оставлю. Никогда, никогда больше не оставлю! Анна не отвечает ему. Не оглядывается. Не поднимает безвольно опущенных рук. Лишь сильнее вжимается в него спиной. Клыкастая свора отзывается утробным ворчанием, но Константину больше не страшно. Его больше не пугают чудовища и мертвецы, не пугают ожившие кошмары, не пугает собственная тьма. Она с ним. Это всё, что имеет значение. Константин осторожно шагает назад. Живое море тел тут же вздрагивает, чуть приближаясь. Продолжая прижимать к себе Анну, он отступает ещё, каким-то чутьём понимая: нельзя повернуться к ним спиной, нельзя отвести взгляд. Иначе эта лавина поглотит их обоих: словно бешеная собака, которая не бросается лишь до тех пор, пока смотришь ей прямо в глаза. Он знает, он чувствует: люди-чудовища окружают их со всех сторон. Но почему-то продолжают расступаться, пока он пятится спиной вперёд. Надолго ли? Константин не хочет проверять. Нужно найти выход. Найти дверь. Но для начала — отойти к стене, чтобы тварей не было хотя бы за спиной. Шаг. И ещё шаг. И ещё. Напряжённая, натянутая будто струна, Анна переступает очень медленно, будто бы каждое движение даётся ей с трудом. Будто бы она всё ещё не уверена, что за спиной — не одно из терзавших её чудовищ. Будто бы страшится даже повернуть голову, чтобы убедиться в этом. Константин хочет подхватить её на руки, хочет унести отсюда. Но вынужден сжимать одну руку на эфесе шпаги, в каждый миг готовый защищаться. Ему остаётся лишь крепче притягивать Анну к себе другой рукой, надеясь, что это способно хоть чуточку унять её тревогу. Когда до ближайшей стены остаётся немного, Константин замечает, что что-то вновь изменилось. Там, где ещё недавно была лишь сплошная каменная кладка, теперь боковое зрение улавливает какую-то черноту, а кожа ощущает лёгкое движение в спёртом воздухе. Константин делает шаг в сторону, чтобы разглядеть внимательнее, не поворачивая головы. Окно! Распахнутое окно, зияющее чернотой провала. Вот оно, вот выход! Константин продолжает отступать. Почти вплотную прижавшись спиной к оконной раме, он по-прежнему не смеет отвести взгляд от толпы, чтобы обернуться, чтобы оценить высоту. Будь это настоящим дворцом д’Орсеев, до земли было бы менее полутора десятков футов. Но сейчас Константин ощущает затылком, чует всем нутром лишь бездонную пустоту под собой. Он чувствует её, даже не оборачиваясь. Он ошибся. Это не выход. Лишь очередная ловушка кошмара. Нужно искать снова. Он найдёт. Он обязательно найдёт. Он выведет Анну отсюда. Глядя чуть поверх толкущихся не-людей, Константин неожиданно замечает дверь у противоположной стены зала. Кажется, её не было раньше. Он пробует шагнуть вперёд, но толпа больше не расступается, лишь плотнее сжимает ряды. Что ж. Раз так — он отвлечёт чудовищ, возьмёт их на себя. Даст Анне время добежать до двери. Даст время спастись, уйти обратно — в свет, в жизнь. Туда, где солнце снова будет зажигать пламя в её волосах. Туда, где тёплый ветер будет целовать её кожу — так нежно, как целовал бы он сам. Как, возможно, никогда больше не поцелует. Думать об этом невыносимо больно. Но это не имеет значения, если она будет жить. Даже если он сам навечно останется здесь, в мёртвом сердце кошмара, сдерживая чудовищных тварей. Он будет сдерживать их сколько потребуется. Он защитит. Он выведет её. Любой ценой. — Пообещай, — неожиданно сорвавшийся с её губ шёпот звучит взволнованно и тревожно. — Что угодно, моя драгоценная. Что угодно. — Пообещай, что будешь рядом, — её голос дрожит. Она по-прежнему не оборачивается. — Пускай хоть здесь. Хоть навсегда. Но вместе. Пообещай! Сердце болезненно сжимается. Он не может солгать ей. И не может сказать правду: что, если выбора не будет, он выберет её, а не себя. «Хоть здесь. Хоть навсегда». Нет. Этому он не позволит случиться тоже. Не позволит ей остаться в этом кошмаре. И тогда ему остаётся только одно. — Обещаю, — твёрдо говорит он. — Я обещаю. На душе неожиданно становится легко и спокойно. Пора уже перестать отдавать жизнь друг за друга. Пора уже просто начать жить её. Вместе. Чудовища воют и скалятся. Подступают ещё на шаг. Рука тянется к эфесу шпаги. Константин не знает, как он сделает это, но он сделает. Он пообещал ей. Но не успевают пальцы коснуться рукояти, как руку пронзает неожиданной болью. Чёрные когти вместо ногтей. Чёрные когти впиваются в ладонь, ранят кожу до крови. «Вверх». Не уверенный, что это беззвучное слово ему не почудилось, Константин машинально поднимает руку к лицу, боковым зрением замечая, как катятся по коже густые алые капли, как набухают, сливаются между собой, срываясь с ладони и капая… вверх. И ещё раз. И снова. Вверх! Клыкастая свора яростно рычит, подбирается ближе. И ещё ближе: на расстояние вытянутой шпаги, на расстояние одного броска. Анна вздрагивает, плотнее прижимается к нему спиной. — Ты веришь мне? — шепчет Константин, вновь отступая вместе с ней к окну. Твари тянут к ним когтистые лапы. — Веришь? — руки переплетаются на её талии, приподнимают над землёй, прижимают крепче. — Ты веришь мне, родная? Короткий взгляд, обдающий пламенем. Взгляд, в котором нет ни страха, ни сомнений. И руки, уверенно сжимающиеся поверх его рук. — Я верю. Резкий толчок — и челюсти бросившейся вперёд уродливой твари щёлкают вхолостую. Вжав Анну в себя, Константин спиной вперёд выпадает из окна. Ветер взвывает в ушах, заставляет зажмурить слезящиеся глаза. Они падают. Бесконечно, бесконечно падают. Наверное, он ошибся. Наверное, они разобьются. Но Константин не чувствует ни страха, ни горечи. Он лишь прижимает Анну крепче и группируется, чтобы смягчить ей удар об землю. Если это хоть как-то сможет помочь. С третьей попытки у него получается открыть глаза. Увидеть сияющие в чёрном небе звёзды. Увидеть всё продолжающееся падение. Падение вверх. Всё заканчивается в одно мгновение. Константин не слышит удара, не ощущает его. Только мерный шелест морских волн, накатывающих на невидимый берег. Тш-ш-ш… Откуда здесь море? Неужели их снова выбросило в тот кровавый океан, с которого Константин начал свой путь? Тш-ш-ш… Он резко распахивает глаза, хотя уверен, что не закрывал их вновь. Нет. Это не море. Это дыхание. Тихое и спокойное дыхание Анны на его руках. Бледной, перемотанной бинтами. Живой. Если бы у него остались силы — он смеялся бы от счастья. Он хохотал бы как ненормальный, он зацеловал бы её с головы до пят. Но сейчас он может лишь тихо улыбаться, лишь бездумно уткнуться носом в её чуть порозовевшую щёку, впитывая упоительно живое тепло её дыхания, лишь шептать ей на ухо почти бессвязные нежные глупости. Виски тяжело пульсируют, ломит затылок, вновь болезненно пересохло в горле, но это уже не важно. Константин бережно укладывает Анну на лежанку, опускается рядом. И глядит, глядит, не в силах наглядеться на неё. И почему-то точно верит — теперь всё будет хорошо. Виски наливаются свинцом. Константин закрывает глаза, но боль становится сильнее, вынуждая его сесть, мотая головой. Во рту ощущается привкус крови. Когда глаза чуть привыкают к полумраку, он замечает нечёткую фигуру Винбарра, расположившуюся на опустевшем алтарном камне. — Dob anem shádi, — медленно произносит Винбарр. — Чёрная тень по-прежнему часть тебя. Она стала меньше и слабее. Но она никуда не делась. — Он, — поправляет Константин. И, чуть подумав, поправляет ещё раз: — Я. Ты ведь сам говорил — это всегда было частью меня. Пора учиться жить вместе с этим. Давно пора. Верховный Король молчит. — Почему ты помог? — нарушает затянувшееся молчание Константин. Винбарр смотрит на него долгим взглядом. Долгим и очень спокойным. И вновь ничего не отвечает. Голова раскалывается, словно с недельного перепоя. Не хочется ничего говорить. Но Константин всё же спрашивает: — Чем я могу отплатить? — Ничего не нужно от тебя, — отзывается Винбарр. — Но после тебя придут другие. Те, кто захотят поживиться остатками раненого острова. Лучшее, что ты можешь сделать — оставить нас в покое. И передать это тем, кто стоит за твоей спиной. Тем, с большой земли. Передать как вождь своего племени. — Я обещаю… — Не обещай. Я не верю обещаниям renaigse. Но я верю, что смерть — on ol menawí или твоя — ничего не исправит и не изменит. А жизнь — может изменить. Незримый молот нещадно колотит по темени и, не выдержав, Константин с силой сжимает голову руками. И тут же удивлённо отнимает ладонь: чёрной трухой из волос высыпаются остатки древесных ветвей. И почти сразу же становится чуточку легче. Винбарр ничего больше не говорит. Ну и пусть. Всё равно единственное, что Константин хочет сейчас слышать — это тихое мерное дыхание рядом. Нужно поспать. Теперь, когда самое страшное позади, можно позволить себе немного отдыха. Он вновь ложится рядом с Анной, бережно гладит её руки, нежно трётся носом о щёку, невесомо целует в висок. Пускай он не искупил и исчезающе малой части совершённого, пускай ничего не окажется достаточно, чтобы получить её прощение — сейчас он заслужил право хотя бы на эти крохи тепла. Заслужил право, почти засыпая, касаться губами её уха и шептать те слова, что должен был говорить ей каждый день.***
Анна приходит в себя к полудню. Константин ждёт этого, чутко ловит каждый её вдох. Но, в очередной раз принимаясь невесомо гладить её волосы, всё равно оказывается не готов встретиться с взглядом широко распахнутых омутов её глаз — тёмных и бездонных на фоне бледной кожи. — Как ты, милая моя? — выдыхает он. — Тебе нужно что-нибудь? Принести тебе воды? Или чего-то ещё? Может, ты голодна? Я всё сделаю, ты только скажи! Анна едва различимо качает головой. И смотрит. Смотрит, не отводя глаз. И от этого взгляда вдруг перехватывает дыхание, сжимает горло без всякой возможности выдавить из себя ещё хоть слово. Голос не слушается. Когда Константин вновь начинает говорить, выходит только горячий шёпот: — Прости меня, родная моя… Прости, прости, прости! Я ни за что на свете не хотел делать тебе больно. Я только лишь… Нет. Мне нет оправданий. Ничему, ничему, что я совершил, нет никаких оправданий, — он часто дышит, пытаясь справиться с застрявшим в горле колючим комом. — Я никогда не прощу себе ту боль, что причинил тебе. И могу лишь только молить о твоём прощении, моя драгоценная. Я готов сделать всё для этого, всё что угодно. Почти всё, — его голос крепнет. — Только одного я не смогу. Не смогу перестать любить тебя. Как любил всегда. Как буду любить до конца времён, пускай хоть погаснет солнце. Потому что ты моё солнце, мой мир и моя жизнь. Ты. Только ты. Всегда только ты. До последнего вздоха — только ты. Взгляд широко раскрытых глаз обжигает до самого сердца. Анна тяжело вдыхает ртом, с видимым усилием двигает губами и… медленно выдыхает, так и не проронив ни звука. Константин осторожно касается её перебинтованной руки, бережно гладит пальцы. — Не надо, не говори ничего, береги силы. Просто послушай. Пожалуйста. Мне… мне очень нужно это сказать. Давно, очень давно я должен был сказать всё это… Должен был. Должен был каждый день говорить тебе спасибо. За всю радость, что ты каждый миг дарила мне одним только своим присутствием. За то, что ты просто есть в моей жизни, драгоценная моя. За счастье любить тебя. Так трудно, так больно находить слова под немигающей бездной её глаз. Но не больнее, чем молчать столько лет. Он не обманет эти глаза. Никогда, больше никогда. — И за это я тоже должен попросить прощения. За то, что не сумел отдать тебе всё, что хотел отдать, ничего не прося взамен. И даже теперь… Даже теперь я не буду честен, если скажу, что ничего, кроме этого, мне не нужно. Потому что мне нужно, чтобы ты была рядом. Нужно твоё тепло. Нужна вся ты — каждый день и каждый миг. Так сильно нужна… И я… Я тоже хочу быть нужным тебе. Я знаю, я не достоин, после всего, что… Но… Я так хочу поверить, что мне не нужно быть «достойным». Что я… Просто важен и нужен сам по себе. Я так хочу поверить в это… Пожалуйста, пожалуйста, позволь мне поверить в это! Её пальцы слабо вздрагивают в его руке, и Константин изо всех сил молит мироздание, чтобы это не означало попытки высвободить руку, отстраниться от его прикосновения. Одна только мысль об этом разрывает сердце в клочья. — У меня нет права просить тебя о чём-либо. Но всё же я прошу: позволь мне всё исправить, позволь наверстать. Позволь мне беречь тебя. Позволь защищать. Так, как ты всегда оберегала и защищала меня. Я смогу, правда. Ты только позволь. Только позволь мне быть рядом. Только позволь любить тебя. Только позволь быть для тебя! Ничего, ничего в целом мире не нужно мне так сильно, как это. Только позволь, счастье моё. Позволь, позволь, умоляю, позволь! Он бережно приподнимает её руку, касается губами кончиков пальцев. И тонет, тонет в тёмных омутах её глаз, и замирает всей душой, всем лихорадочно трепещущим сердцем, и заживо сгорает в безжалостном пламени надежды. Он так хочет услышать это, ему так важно услышать это — что он тоже нужен, что он тоже любим… Но Анна лишь шумно выдыхает и устало прикрывает глаза. — Я, наверное, утомил тебя, — вздыхает Константин. — Прости. Тебе нужно отдыхать. Хочешь, я побуду рядом? Или… Или мне… Мне… уйти?.. Анна размыкает губы, со свистом втягивает воздух, и Константин тут же торопливо склоняется ухом к её губам, чтобы различить еле-слышный шелестящий выдох: — Х-х… хо… лодно… Об… ними… Почти не дыша, Константин осторожно, боясь сделать больно, обвивает её руками, прижимает крепче. Её глаза так близко, что он может видеть в них отражение, в котором не сразу признаёт самого себя. Бледного, всклокоченного, осунувшегося… Бесконечно счастливого, когда её губы на мгновение вздрагивают в еле заметной улыбке. Улыбке, способной сказать больше иных слов. Время больше не тянется. Не летит выпущенной из мушкета пулей. Оно мерно отсчитывает свой ход, будто нарочно позволяя без спешки прочувствовать каждое мгновение. К удивлению Константина, вместо того, чтобы попытаться вновь выставить его из своего дома, Мев уходит из хижины сама. Не возвращается ночевать, лишь время от времени заходит, чтобы проверить состояние Анны. Наверное, это Катасах попросил её: Константин иногда слышит, как они беседуют снаружи хижины. Видит, как Мев улыбается. Улыбается совсем не той своей жуткой улыбкой, от которой бросает в дрожь. Улыбается непривычно мягко. Катасах приходит чаще. Винбарра же Константин не встречает больше ни разу. На второй день Константин мельком видит Керу: та даже не глядит в его сторону, явно разыскивая кого-то другого. Гадать, кого именно, не приходится. Часть забот об Анне берёт на себя Сиора. И лишь сердито шикает, если Константин пытается помочь или вообще находится в зоне видимости, когда требуется менять бинты или обтереть её. Конечно, он мог бы справиться и сам. Если бы не мысль о том, что подобная вынужденная близость может смутить Анну, может оказаться ей неприятна. Поэтому он лишь искренне благодарен Сиоре за помощь. Самому же ему приходится отлучаться на это время и находить себе какие-нибудь иные занятия. Большей частью — не слишком-то приятные, будь то купание в ледяном ручье или кошмарное постижение искусства стирки в нём же: у него нет сменной одежды, нет даже рубашки. И это самое малое, что он может сделать для своего комфорта. Конечно, можно было бы попросить Сиору или кого-то ещё донести весточку в Новую Серену: наверняка Монетная Стража уже сбилась с ног, разыскивая Её Светлость регента. И тогда в деревню явилась бы вооружённая охрана, и можно было бы увезти Анну в более цивилизованное место с более цивилизованной медициной. Но Константин пока опасается без нужды тревожить её долгой дорогой. К тому же, он всё равно не доверил бы Анну никому, кроме Катасаха. Да и науке, как он уже имел возможность убедиться, было под силу далеко не всё. На третий день Константин ловит себя на неожиданном понимании: все последние полгода у него не отрастали ни волосы, ни ногти, ни щетина. Последнее оказывается особенно обескураживающим открытием, ведь в доме Мев нет ничего даже слабо напоминающего бритву. Объясняясь больше знаками, чем словами, Константину удаётся выпросить достаточно острое лезвие у Нанчина — молчаливого помощника Мев. На нечто более комфортное, чем тот же холодный ручей, рассчитывать не приходится. Вновь привыкнуть к человеческим чувствам выходит не сразу. Константин пытается слушать ветер, трогает шершавую кору мёртвых деревьев, прижимает ладони к земле, пытаясь уловить ставшую привычной вибрацию… Ничего. Ничего больше не связывает его с островом. Лишь чуть шероховатые светлеющие полосы шрамов, тянущиеся по спине, плечам и рукам там, где тело перевивали узловатые чёрные корни, напоминают о том, кем он был. Большую часть времени Константин проводит рядом с Анной. Кормит её бульоном с ложки, бережно расчёсывает волосы, осторожно разминает немеющие от долгого лежания ноги. Разговаривает с ней, по памяти пересказывает последние прочитанные книги. Рассказывает, что слышал в вибрации ветров, прилетавших с моря, что далеко от Тир-Фради, в противоположной от Гакана стороне, возможно, есть ещё одна большая земля. Ещё один континент. Что хитрые навты наверняка давно уже обнаружили его, но держали своё открытие в тайне, надеясь выдать его с наибольшей для себя выгодой. И с отстранённой тоской понимает, как многое мог бы совершить той силой, что была в его руках, если бы не направил её только на разрушение. Нет смысла сожалеть об этом теперь. Долгие разговоры утомляют Анну, самой ей с усилием даются лишь короткие фразы. Поэтому говорит в основном Константин. А иногда молчит и он. Молчит и лишь смотрит. Смотрит, смотрит, и всё никак не может наглядеться на неё. Всё никак не может поверить своему счастью: счастью слышать её дыхание рядом. Счастью дышать рядом с ней. Счастью касаться её. Пусть лишь только когда она засыпает. Пусть лишь самыми невесомыми из прикосновений, даже не думая позволить себе какого-либо невоздержанного жеста. Ну, разве что только, легонько, чтобы не разбудить, касаться губами её ресниц. Или краешка скулы. Или осторожно заправлять за ухо непослушную прядь медных волос — ту самую, что постоянно щекочет ей шею. И засыпать рядом с ней, бережно сжимая её руку в своей. На четвёртый день, когда Сиора в очередной раз выгоняет его из хижины, Константин отправляется пройтись по лесу на краю деревни. Прогулка выходит не самой воодушевляющей: тишина давит на уши, не слышно птиц, не видно, чтобы здесь вообще оставалось что-то живое. Всё вокруг отмечено печатью тлена. Чёрные деревья вокруг мертвы. Но, приглядевшись, Константин с удивлением замечает на одной из почерневших ветвей несколько робких бутонов — прозрачно-белых, с зеленоватыми прожилками… Это выглядит до того невероятно, что первым порывом он хочет сломить ветвь и принести её Анне, чтобы она тоже увидела это чудо. Но Константин останавливает свою руку, лишь невесомо касаясь бутонов кончиками пальцев. Он никогда не сможет исправить того, что сделал, никогда не сможет искупить всех бед, обрушенных им на Тир-Фради. Но он может не причинять новых. Даже в такой малости. По дороге обратно в деревню он неожиданно сталкивается с Винбарром. Вернее, неожиданна эта встреча исключительно для Константина. Винбарр же словно нарочно ждёт его на тропе. — Ты спрашивал, как можешь отплатить, — говорит он вместо всяческих приветствий. — Я скажу как. — Ты же говорил — тебе ничего не нужно от renaigse, — недоверчиво хмыкает Константин. — Ты больше не renaigse, — Винбарр чуть пожимает плечами. — Не Самозванец. И даже больше не Константин. В том, кем ты стал, есть стремление исправить. Тот, кем ты стал, может исправить. Может помочь вернуть жизнь на землю Тир-Фради. — Во мне больше не осталось божественной силы, — Константин качает головой. — В тебе остался ты сам. Необученный чужак, в шаге от гибели сумевший совладать с силой и понять природу связей. Ушедший из смерти. Дважды. Не погибший, приняв силу острова. Не погибший, лишившись этой силы, — внимательный взгляд Винбарра пронизывает его едва ли не до самого хребта. — Теперь кровь и жизнь того, кто был Тысячеликим, вернулись к острову, но не могут влиться в его жилы. Связи нарушены. Вырваны и перепутаны тобой. Исправь их. Протяни заново. Кому, как не тебе, знать, как это сделать. — Но что я могу теперь? — Много всякой лютой сранины. Но можешь сделать и хорошее. Полезное не только для себя. — Да, — короткое слово обжигает язык раньше, чем Константин успевает задуматься над ответом. — Я хочу. Хочу сделать всё, что смогу. Ты скажешь как? — Иди к Катасаху, — удовлетворённо кивает Винбарр. — И делай, что можешь. Как делает он. Как делаю я. Как будет делать всякий, кто способен исцелять раненую землю. Катасах совсем не удивляется словам Константина. Видимо, они обсудили это с Винбарром гораздо раньше, чем состоялся этот короткий разговор. Катасах рассказывает. Уведя Константина поглубже в лес, в одно из уцелевших мест силы — слишком мелких, чтобы он обратил на них внимание, будучи Самозванцем, — Катасах рассказывает. — Гляди, — говорит он, указывая на бледные ниточки несмелых ростков, торчащие из сухой сыпучей земли. — Есть неумолимая сила, влекущая жизнь к солнцу. Всю жизнь, не только травы. Влекущая, несмотря ни на что. Ты ведь и сам стремишься к солнцу. Не к тому, что над головой, у тебя есть своё. У тебя есть Анна, — Катасах тепло улыбается. — Вот и подумай: что заставляет тебя тянуться к твоему солнцу? Что позволяет найти путь даже в непроглядной темноте? Вот и здесь так же. Катасах жестом подзывает Константина посмотреть поближе. — Гляди, какие они слабые. Будто ещё раздумывают, стоит ли пробиваться навстречу жизни, или проще сразу перестать бороться. Но никто не рождается сильным, понимаешь? В самом начале всегда нужно помогать и показывать путь, нужно давать шанс жизни. А она, при должном упрямстве, всё равно возьмёт своё. Сможет. Как ты смог. Нужно только помочь этой жизни нащупать силу острова, воссоединиться с ней. А после — лишь не мешать. Константин не вполне понимает, чем все эти разговоры могут помочь. Но ему нравится просто слушать Катасаха. Просто впитывать новое, как ещё давно, прикованный к постели малихором, он с восторгом и воодушевлением впитывал и запоминал каждое слово незнакомого языка Тир-Фради. Константин слушает. И тщательно запоминает, вбирает в себя до последней капли всё тепло слов, улыбок и взглядов. Память об этом тепле будет согревать его, когда он покинет остров. Покинет этого удивительного человека, ставшего ему таким важным и близким. — Смотри, смотри хорошенько, — поучает Катасах. — Слушай, о чём говорят эти ростки. Слышишь? Нет? Тогда сперва послушай мёртвую траву, сухую. А теперь снова живую. Чувствуешь разницу? Теперь пробуй. Зови её. Что значит не понимаешь? Понимаешь. Не бойся ошибиться. Зови. — Но что я могу? — недоумевает Константин. — Пробуй, — хитро щурит жёлтые глаза Катасах. — Тогда и узнаешь. Пробуй ещё. Ты не ошибёшься. Зови. Зови, как звал свою minundhanem с другой стороны жизни. — Это не то же самое… — Откуда тебе знать, что нет? Тем же, чем пробудил её, пробуди и землю. Помоги растечься по ней жизни. Ты это уже делал. Сможешь и теперь. И Константин пробует. Пробует слушать, пробует звать. Пробует видеть сверкающие нити токов энергии так, как видел их раньше. Пробует тянуться к ним пальцами, как делал уже тысячи раз, когда в его руках была сила острова. И, после многих часов бдения над жухлой травой, у него неожиданно получается. Он снова может видеть. Снова может касаться пальцами вибрирующих струн, может прочувствовать струящуюся по ним силу. Может направлять её, не забирая. Может сплетать вместе перепутанные обрывки, может вновь пускать живые бурлящие потоки по пересохшим руслам. Может понимать. Теперь это даётся не так просто, как раньше. Связи больше не струятся шёлковыми лентами, теперь они режут его пальцы жёсткими струнами, хлещут по глазам, вырываясь из рук, заставляют мышцы дыбиться и каменеть от напряжения. Константин понятия не имеет, почему у него — ставшего удручающе обычным, удручающе слабым и удручающе смертным человеком, — вообще выходит управлять этой силой. До тех пор, пока Сиора мимоходом не называет его «doneigad». Жрец. Без приставки «самозваный». Константин не понимает, как такое возможно. — В тебе всегда это было, мальчик мой, — лишь улыбается в ответ Катасах, когда Константин принимается расспрашивать его. — Умение видеть дальше. Умение понимать больше. Я говорил тебе. Ещё давно, когда ты был болен. Но тогда ты не умел услышать. Теперь же страдания и искупление обнажили твою душу до самого дна. Выжгли наносное. Осталось лишь то, что было сердцевиной. Остался сам ты. Жёлтые глаза Катасаха сияют гордостью. Этот взгляд Константин сохраняет в памяти с особой тщательностью. Последующие дни пролетают, как один миг. К вечеру, как правило, кошмарно раскалывается голова. Иногда даже идёт кровь носом. Но Константин не жалуется, нутром чуя: это правильная боль. Она делает его сильнее, лучше — как ноющие мускулы после долгой тренировки. В хижину он возвращается совершенно обессиленным и глубоко затемно, когда Анна уже спит. Спит беспокойно, вздрагивает во сне, часто и болезненно дышит, шепчет что-то бессвязное… Константин ложится рядом и аккуратно прижимается лбом к её затылку. И тогда Анна почти сразу затихает. А сам он закрывает глаза и проваливается в водоворот кошмарных снов. В этих снах у него вновь чёрные потрескавшиеся губы и почти слепые бесцветные глаза. В этих снах парящие в воздухе камни погребают его заживо. В этих снах из его груди торчит кинжал. В этих снах в его глазах с почерневшими склерами плещется безумие и жестокость. Это не его кошмары. Её. У него есть свои собственные. Те, в которых она не пришла. Те, в которых его тьма оказалась сильнее её света. Те, в которых он не успел. Те, в которых её нет, а он зачем-то всё ещё дышит. Константин смотрит эти страшные сны за них обоих, хоть и вновь не слишком-то понимает, как у него это получается. Но в одном он уверен наверняка: побывав частью кошмара Анны, он никогда, никогда больше не позволит ей вернуться туда. Право на страшные сны он оставит только себе. И, уж конечно, не станет рассказывать ей об этом. Анне быстро становится лучше. На восьмой день она уже пробует встать, тяжело опираясь на его плечи. Делает первые трудные шаги. Константин готов кружить её на руках от радости, готов бесконечно качать в объятиях, целовать её руки, целовать её глаза. Целовать улыбку на её губах, целовать, целовать, не прекращая… Но он не смеет. Страшится нарушить, сломать неосторожным словом или жестом эту новую хрупкую нежность между ними. Он не боялся умереть за неё, но по-прежнему боится оказаться ненужным. Или… нужным не так, как она ему. Лишь однажды он не сможет удержаться. Когда, в очередной раз помогая Анне подняться, заметит на её плече следы длинных царапин, оставшихся от когтей чудовища. Чудовища, которым был он сам. И тогда он порывисто обнимет её со спины, и беспорядочно расцелует светлые полосы на её коже, и со вздохом уткнётся лбом ей в затылок, еле слышно выдохнув: — Прости… И, опомнившись, поспешит разжать непрошеные объятия. И не сможет, потому что её ладони опустятся поверх его рук. — Мне хорошо, когда ты рядом. Мне очень нужно, чтобы ты был рядом. И он будет. Будет обнимать её, столько, сколько она захочет. Так, как она захочет. А ночью, в очередной раз не в силах удержаться, будет вновь трепетно целовать светлые веснушки на её лице, заранее прощая себе эту маленькую вольность. На десятый день деревья вокруг хижины обсыпает невесомая дымка мелких белых цветов. Константин хочет вынести Анну на воздух, но она упрямо заявляет, что пойдёт сама. — Как только ты поправишься, мы уплывём отсюда, — говорит он, когда после рекордных трёх десятков шагов приходится сесть на землю и осторожно усадить Анну себе на колени. — Насколько мне известно, в порту Новой Серены пришвартовано ещё пять кораблей кроме того, на котором приплыла ты. Анна чуть поворачивает голову: немного запыхавшаяся и безумно трогательная в слишком большой для неё тунике Сиоры, постоянно сползающей с одного плеча. Хитро улыбается одними глазами: — Сбежим с навтами, как мечтали в юности? — Мы вернёмся в Серену. Я хочу, чтобы ты рассказала мне о положении дел на континенте в целом и в Серене в частности. Как можно подробнее. Я слышал… ну, когда ещё мог слышать — один из кораблей должен отплыть к началу следующей недели. Я хочу отправить несколько писем, чтобы они прибыли в Серену раньше нас с тобой. Придётся же как-то объяснить моё долгое отсутствие. Вряд ли с этим возникнут… Что?.. — он осекается под взглядом медовых глаз, сверкающих солнечными бликами. — Почему ты так на меня смотришь? Да-да-да, я знаю, что ты хочешь сказать. Всё, что я говорил о старом мире — я не отказываюсь от своих слов. И не откажусь. Старый мир полон грязи и несправедливости. Но это тот мир, который подарил мне тебя. И если даже я заслужил ещё один шанс… Ну что такое?.. Почему ты смеёшься? — И вовсе не это я хотела сказать, — уголки её губ лукаво подрагивают. — Лишь то, что мне нравится снова видеть тебя полным энтузиазма. Нравится видеть прежним. — Не прежним. Лучше. Я смогу сделать всё правильно. Даже если будет тяжело и отвратительно. Я смогу. Только если ты будешь рядом со мной. — А разве когда-то бывало иначе? Вместо ответа он легонько целует её в макушку. Нет. Никогда. Даже когда ему казалось, что всё не так. — Не замёрзла? Хочешь, отнесу тебя обратно? — Нет, — Анна решительно мотает головой. — Хочу ещё пройтись. Только отдышусь немного. И вдруг удивлённо моргает, поймав его взгляд: — Твои глаза… они… Константину понятно её удивление. Он уже видел собственное отражение в полированном осколке обсидиана, который выпросил для бритья вместе с лезвием. Некогда серо-зелёные радужки глаз не вернули прежнего цвета, остались словно выцветшими, белёсо-жёлтыми. А вместо ровных кругов зрачков теперь чернели несимметричные овальные кляксы с рваными краями — как у ящериц, которых они с Анной ловили в детстве. Само зрение вроде бы не пострадало, даже напротив: глаза как будто бы начали различать больше цветовых оттенков. Разве что, немного неприятно стало смотреть на яркий свет. — Жуткие? — подсказывает Константин, когда молчание затягивается. Анна качает головой. — Светятся, — говорит она почему-то шёпотом. И вдруг тянется ближе, легко и нежно целует его веки. — Ты и сам весь светишься! — В самом деле? О, ты только представь, моя дорогая, как много свечей теперь можно будет сэкономить в Серене! — Константин почти не слышит собственного смеха, оглушённый лихорадочным перестуком сердца. — Запомни этот способ, милая. Я не буду возражать, даже если вдруг ты захочешь злоупотребить им, поверь мне! Анна смеётся. И нежно-нежно целует снова. На двенадцатый день она уже может передвигаться без посторонней помощи. На тринадцатый — под пологом хижины принимается вить гнездо пара пёстрых пичуг, кажется, ничуть не смущённых близящейся осенью. На четырнадцатый день Константин со смесью волнения и воодушевления понимает: пора уходить. Он всё же просит Сиору отнести весть в Новую Серену: мысль вести только-только вставшую на ноги Анну пешком через лес даже не приходит ему в голову. Да и передвигаться без охраны не следует тоже. Как знать, какие недружелюбно настроенные племена могут встретиться им по пути. Как знать, не сумеет ли кто-то из них узнать в Константине Самозванца. Единственное условие, о котором Константин просит стражу в послании: не заходить в деревню, встретить их с Анной чуть к югу от неё. Монетная Стража, должно быть, рыла остров носом в поисках Анны все последние две недели и пребывала далеко не в лучшем расположении духа. Ни к чему создавать нездоровую обстановку, пуская на земли Людей Тени бряцающий оружием отряд. Остаётся лишь дождаться их. И — попрощаться. Мысли об этом оставляют лёгкий привкус горечи на языке. Константин перебирает в голове слова, которые скажет Катасаху. Вспоминает, о чём они ещё не успели поговорить. С грустью понимает, что вряд ли уже успеют. Времени вновь оказывается слишком мало. Однако, всё вновь идёт совсем не так, как он себе представлял. Константин едва успевает произнести слово «отплытие», когда Катасах, непривычно волнуясь, принимается быстро говорить: — Кстати об этом, мой мальчик… Я тут вот о чём подумал. Я ведь так и не понял, что такое малихор, и это гложет меня. Люди на большой земле умирают от хвори, которой я глядел в глаза, но так и не сумел распознать её природы. Если мои земляки уж сколько лун назад отплыли на континент искать ответы, то какой из меня целитель, если я от них отстану? Да и увидеть большой мир… — Катасах мнётся, явно нервничает. Вдыхает глубже, будто решаясь: — В общем… Ты позволишь отправиться на большую землю вместе с вами? — и, не давая времени даже удивлённо раскрыть рот, будто опасаясь, что Константин не даст ему договорить, торопливо продолжает: — С Тир-Фради теперь всё будет хорошо, ты не думай. Мы с тобой славно потрудились, восстанавливая пути жизни. Теперь настал черёд Винбарра. С ним Тир-Фради вновь зацветёт жизнью, ещё лучше, чем прежде! Винбарр — истинный Хранитель острова. Хранитель жизни Тир-Фради. Хранитель хранителей. Он справится. И сумеет сплотить вокруг себя и остальных — лучше, чем это получилось бы у меня. — А Кера? — Константин и сам не вполне понимает, зачем спрашивает это. — У неё тоже всё будет хорошо. Может, не сразу… Но она примет его судьбу. Ну а я хотел бы отправиться с тобой. Вместе с Мев, конечно же. Она уже видела вашу землю… не при лучших обстоятельствах. Я хотел бы, чтобы она узнала большой мир и другим. Красивым. Полным жизни, а не страха и боли. Нанчин будет вождём Людей Тени. Он почти всегда им и был. Сиора тоже решила остаться с племенем. Как doneigad. Конечно, она не займёт место хранительницы мудрости, но, кто знает — жизнь порой так непредсказуема и удивительна, стоит только дать ей шанс! Ну так что? Найдётся нам место на вашем корабле? Нам ведь многого не нужно — запасы провизии на нас уж точно тратить не придётся! — Катасах смеётся. — Ну, а если всё-таки нет, я пойму… — Да, Катасах, — на душе становится легко-легко. — Конечно же да. Нам с Анной потребуется несколько дней, чтобы завершить дела в Новой Серене и подготовить корабль к отплытию. А после — буду рад видеть вас на борту. Катасах улыбается так солнечно, что хоть взойди сейчас на небе второе светило — даже оно не сделало бы этот день ещё светлее. В Новой Серене они не задерживаются. Всеми распоряжениями Константин занимается исключительно сам, категорически не допуская Анну к делам и тщательно следя, чтобы она больше отдыхала. Немного забавно, что никто из её стражи не знает Константина в лицо: он уже и не помнит, когда ему в последний раз приходилось столь подробно объяснять, кто он такой. И видеть столь удивлённо вытягивающиеся лица при этом. Следом Константин делает и ещё одно премилое открытие: мало кто может смотреть ему в глаза дольше пары секунд подряд, не пытаясь при этом нервно отвести взгляд. Если эта очаровательная особенность так и останется с ним, будет весьма занятно поглядеть, как Серенской знати удастся соблюдать придворный этикет, обязывающий при всяком случае смотреть правителю в глаза. Да, весьма занятно. Между делом Константин отправляет несколько писем в Серену, хоть и не уверен, что они и в самом деле сумеют прибыть на континент быстрее их фрегата. В городе же Константин предпочитает без нужды не светиться. Он не боится узнавания. Лишь не желает, чтобы из-за этого пришлось отложить отплытие. День отплытия выдаётся дождливым. Катасах и Мев приходят в порт вовремя, хотя ради них Константин готов был задержать корабль на сколько потребуется. Он ещё долго стоит на палубе, глядя, как ширится полоса воды, отделяющая корабль от берега, как Тир-Фради удаляется и тает на горизонте. Остров оживших кошмаров. Остров потерь. Остров обретений. Константин хотел бы посмотреть, каким Тир-Фради станет через год, через десять лет. Константин не хотел бы возвращаться сюда. Никогда, никогда в жизни. Впрочем, стоило ли загадывать столь далеко? Впереди — ещё многие недели плаванья. Впереди — возвращение в Серену. Куча политики и интриг. Впереди много работы. Впереди… Константин улыбается, накрывает руку стоящей рядом Анны своей ладонью, переплетает пальцы, греется солнцем, отражённым в глубине её сверкающих глаз. Впереди — жизнь. Жизнь, в которой он может что угодно. В которой у него уже есть всё, о чём он мечтал. А чего ещё нет — будет. Непременно будет. Ну, разве что только — не всё сразу. Но и ни к чему торопить время. Может быть, в первую же ночь после отплытия, после нескольких мучительных часов без сна в любезно предоставленной ему отдельной каюте, Константин не сможет справиться с искушением и навязчивой мыслью проверить, всё ли в порядке у Анны. А когда, украдкой заглянув в её каюту, увидит, что и она не спит тоже, лишь на мгновение смутившись своего порыва, попросит, не боясь — больше уже не боясь — быть неверно понятым: — Мне… просто нужно слышать твоё дыхание. И она отчего-то совсем не удивится ни его появлению, ни его словам, лишь отвернёт край одеяла. А когда он, стянув сапоги, устроится рядом, с шутливым укором ткнёт его в бок: — Долго же ты шёл. Константин лишь виновато улыбнётся. Долго. Кошмарно, невыносимо, непростительно долго. И трепетно сожмёт в руках её протянутую ладонь. Может быть, они и впредь будут засыпать вместе. Будут читать друг другу вслух, как любили в детстве, или просто разговаривать. Или же заключать пари, сколько навтов из команды прибудут на континент седыми после внезапной ночной встречи с Мев, с неутомимым любопытством изучающей корабль. Может быть, в одну из ясных ночей, когда Константин допоздна засидится с Катасахом на палубе за шахматами, любезно одолженными капитаном, он с удивлением почувствует, как на его плечи опускается тёплая накидка. И успеет, обязательно успеет мимолётно потереться щекой о задержавшуюся на его плече руку Анны. Может быть, однажды они присоединятся к играющим в карты морякам на нижней палубе — так же запросто, как делали это в юности, в таверне портового кварта старой Серены. И, может быть, в разгар игры Анна вдруг пару раз легонько наступит ему на ногу под столом: их секретный знак, который они частенько использовали, тайно сговариваясь о тактике партии. А потом… потом он почему-то перестанет понимать, какой шифр пытается передать ладонь, касающаяся его колена. Возможно, всё дело в вине — Константин так давно не пил, так отвык от этого, что теперь довольно и пары бокалов, чтобы перестать связно соображать. А может, в этом прикосновении просто и нет никакого иного смысла, кроме трепетной, сводящей с ума нежности. Может быть, после, добредя до каюты по качающейся палубе, захмелев от собственной смелости сильнее, чем от вина, Константин не станет дожидаться, пока Анна заснёт, прежде чем вдумчиво расцеловать веснушки на её щеках, и переносице, и подбородке, и веках. И долго-долго не сможет успокоить лихорадочно колотящееся сердце, когда она, полусонно улыбнувшись, вдруг уютно устроится головой на его груди, доверчиво перекинув руку поперёк живота, переплетая ноги. И, дыша через раз, будет уговаривать собственное тело не так остро и недвусмысленно реагировать на её близость, в мучительном томлении ощущая: этого недостаточно, этого всё ещё болезненно мало. Но будет счастлив даже от этой малости. Может быть, во время устроенного прямо на палубе спарринга, на котором Анна настоит, чтобы поскорее вернуться в форму, несмотря на предельную осторожность Константина, — она всё равно пропустит один удар, недостаточно быстро вскинув повреждённую руку. И лишь отмахнётся, когда он поспешит к ней: — Я в порядке, даже царапины не осталось. — Дай я сам посмотрю! — Ай, ну ты прямо как Курт! — Ничего подобного! — притворно возмутится он. — Я гораздо лучше! Кстати, я не рассказывал тебе, как однажды спас его? Он пришёл ко мне с просьбой: некая дама в знак расположения подарила ему фамильный перстень. Но кто-то донёс об этом её ревнивому мужу, и тот непременно возжелал видеть на ней перстень на ближайшем же балу во дворце. Чтобы избежать скандала, дама попросила Курта вернуть подарок. Но вот незадача: он уже заложил его торговцу оружием в обмен на новенький трёхствольный пистолет… Курт просил помочь с выкупом, но торговец к этому времени уже успел отправиться в другой город, пришлось пуститься в погоню. А потом вдруг оказалось, что по дороге он попал в засаду и… Пожалуй, это долгая история. Пойдём, ты немного передохнёшь, а я расскажу её целиком. — Вот же враль! — фыркнет Анна. — Ты же цитируешь мне книгу «Трое с мушкетами», которую мы в детстве стянули из библиотеки де Курсийона! Давай, к барьеру. Я с тобой ещё не закончила. И, едва дождавшись, пока он займёт позицию, вдруг сшибёт его с ног коварной подсечкой. И, не удержав равновесия, повалится следом. И будет хохотать — искренне и беззаботно, как раньше. Может быть, когда они в очередной раз будут засыпать вместе, Анна будет дольше чем обычно глядеть в его глаза — близко, почти задевая кончик его носа своим. А когда Константин потянется поцеловать её в щёку — словно невзначай чуть повернёт голову и коснётся губами уголка его рта. И позволит коснуться в ответ. А может быть — мягко проведёт по его щеке ладонью, запустит пальцы в волосы. И улыбнётся по-особенному тепло и нежно. И тогда он, позабыв дышать от восторга, поцелует её уже по-настоящему — пылко, обжигающе, взахлёб. И, может быть, её руки скользнут по его спине, задирая рубашку, нестерпимым жаром обжигая кожу. Может быть, через пару мгновений уже не будет никакой рубашки. Как и остальной одежды, торопливо стаскиваемой друг с друга. Может быть, между ними наконец-таки не будет больше ничего, кроме прикосновений, кроме горячих поцелуев, кроме жарких объятий. Ничего, кроме этих изумительных веснушек на её плечах, на острых ключицах, груди: его губы не пропустят ни одной, ни одной из них, ни единого дюйма её дивной бархатной кожи. Его руки очертят каждый пленительный изгиб её потрясающего тела. Бесподобная, совершенная, совершенная!.. Он будет очарованно смотреть в её восхитительные глаза, потемневшие до нежной охры. И будет гореть, гореть, гореть всей кожей, так жаждущей её прикосновений: открытый, обнажённый до самого сердца, миллиардами оголённых нервов наружу — бери, пожалуйста, бери, бери, бери, бери! — весь твой, весь только для тебя, возьми, пожалуйста, забери всего, забери! И будет каждое мгновение умирать от лихорадочного экстаза, когда её руки, её губы будут дарить такую же обжигающую и страстную ласку ему в ответ. И это будет так восхитительно, что он и думать забудет, как много раз представлял себе этот момент. Забудет, что хотел быть чутким и предупредительным, чтобы случайно не обидеть её. Забудет. И будет просто собой. И не будет смущаться своей пылкости и несдержанности, своей страсти, столько лет кипевшей внутри. И будет задыхаться от счастья, каждым дюймом горящей кожи, каждым искрящим нервом ощущая: она принимает его таким. Принимает целиком. Принимает без остатка. И будет сгорать дотла, шепча в зацелованные губы: — Моя любимая, моя драгоценная, моя, моя, моя, моя… И вновь возрождаться из пепла, слыша, как с этих губ срывается ответное: — Мой… И больше не будет сомнений, не будет боли, не будет пустоты. Будут лишь её бездонные глаза, таящие в себе целую вселенную. Лишь его собственные глаза, отражённые в её глубине. Лишь руки, губы и тела, сплетающиеся так тесно, как сплетаются ветвями и корнями деревья, растущие рядом. Лишь оглушённые восторгом чувства, лишь божественная, священная правильность каждого вдоха, разделённого на двоих, каждого стона сквозь прильнувшие друг к другу губы, каждого удара сердец, грохочущих в едином ритме. В едином водовороте ошеломляющего блаженства — сильнее, быстрее, жарче! — до тех пор, пока время не сожмётся в одной точке, пока из-под черноты за сомкнутыми веками не вырвутся ослепительные сполохи света, пока содрогающееся в невыносимом экстазе тело не поймает её ответную сладостную дрожь и её ответный протяжный стон. Может быть после, когда он прильнёт щекой к её груди, когда будет слушать, как горячо, как восхитительно часто колотится её сердце, когда её пальцы будут нежно перебирать его взмокшие волосы, он еле слышно выдохнет: — Ты любишь меня? Ты ведь любишь меня? Любишь? И тогда она беззвучно фыркнет ему в макушку и прошепчет: — …бестолочь… — с такой бесконечной щемящей нежностью, что снова станет трудно дышать: — …люблю… Люблю! И обнимет крепко-крепко. Может быть, тогда он решит, что если Анна — его драгоценная Анна, его неземное счастье, его совершенство, его личное божество, — любит и принимает его таким, то пора принять себя и самому. Может быть, следующим вечером, стоя на палубе, вглядываясь в бескрайний морской горизонт, переплетая объятия, он решится подарить Анне кольцо. Простое серебряное кольцо с яркой искрой зеленоватого янтаря, которое Константин приметил у помощника капитана едва ли не с самого отплытия и с тех же пор безуспешно пытался выкупить. И лишь теперь сумел выиграть его в карты. Конечно, он мог бы подождать прибытия в Серену и заказать кольцо у лучшего ювелира. Конечно, он мог бы выбрать более подходящее место и время, чем зябкий и дождливый вечер на палубе корабля. Конечно, он мог бы дождаться идеального момента. Но Константин уверен — теперь уже точно уверен, — что существовать может лишь один идеальный момент: сейчас. Идеальный для того, чтобы наконец-таки обрести друг друга. Идеальный для того, чтобы назвать друг друга правильными словами. Идеальный для того, чтобы пообещать никогда, никогда больше не расставаться. Как они мечтали в детстве. Совсем, совсем иначе, чем они думали в детстве. Идеальный для того, чтобы попросить Анну стать его женой. Идеальный для того, чтобы жить. Жить одну жизнь на двоих. Потому что она ответит «да».