паутина японских проводов

Глупый, немного несуразный и такой нелепый У Чихо кажется Донуку невозможно, непередаваемо красивым в этом пейзаже японских худощавых улочек, засыпанных нитями проводов над их головами. Фон серебристого ноябрьского неба создает дикий контраст с толстым ярко-зеленым шарфом напротив, замотанным по самые уши. «Почему ты прячешься?» – хочется спросить. «Как ты вообще можешь прятать себя?» Чихо тут совсем не к месту: слишком чужой, слишком сияющий, слишком бесстрашный. Будто ему крылья перемотали за спиной, а таким крыльям только и делать, что рассекать горизонты. Донуку очень хочется забрать его обратно в Корею, в самый центр этой азиатской дикости, цветастости и безумия, где друг сможет творить и шуметь, и шуметь, и шуметь. Гул в его голове создан из сотен неизданных треков, заученных лекций и лохматых безудержных мыслей. – Может, – начинает Чихо своим мягким, жутко ленивым голосом, – пересмотрим что-нибудь из «трилогии о мести»? Сам выберешь. У меня, например. Сегодня. Эта тянущая тоска по родному дому заставляет сердце Донука скручиваться в спираль. Сладкая корейская речь приятно скользит по ушам. За пределами школы они всегда говорят на корейском. Это правило негласное, неоговоренное, висящее в воздухе, но, почему-то, до невозможности необходимое. «Трилогию о мести» Чихо увидел еще мелким школьником и пропитался ей целиком. Хитрит, когда дает Донуку выбирать одну из трех частей, потому что знает, что тот выберет любимую часть самого Чихо. Такой вот он. Преданный, словно пес. – Конечно. Я зайду вечером. – Отвечает друг и улыбается мягко, чтобы успокоить, обнадежить. Конечно, он зайдет. Он бы и не выходил никогда из этой комнаты, увешанной корейскими плакатами, засыпанной творческим хаосом. Он никогда бы Чихо даже из вида не выпустил, если бы мог. – Увидимся. Глаза напротив немного сужаются, обрастают мимическими морщинками – представить улыбку Чихо Донук может в любой момент, накладывая ее поверх шарфа, словно на зеленый хромакей. И ноги врастают в свежий асфальт от этих морщинок. Ждет, пока друг сам повернется, отойдет, покажет ему свой затылок с завитками темных волос, потому что самому уходить сложно, почти нереально и просто не хочется, не хочется, не хочется. /// В его доме пахнет сладко. Клубничные дайфуку на столе почти доедены, украденная у старшего брата бутылка саке пьяно лежит на ребре под диваном. «Сочувствие господину Месть» почти закончился, Рю говорит последние слова, на которых пьяные глаза Чихо горят, полыхают какой-то нездоровой страстью, обожанием. Он выдыхает громко, когда изображение пропадает и сменяется титрами. Донуку на фильм глубоко плевать. Он видел его раз десять, с тем же Чихо, наблюдать за которым намного интереснее, чем за зазубренными сюжетными поворотами и диалогами. Друг сидит на полу рядом, опираясь спиной о диван, опускает голову и смотрит на свои длинные пальцы, перебирает в голове все, что увидел. Впечатлительный, как ребенок. Донук подвигается ближе, всматривается в набухшую вену на чужой шее, капле пота за мочкой уха, подрагивающими короткими ресницами. Чихо родной до боли, а в алкогольном опьянении особенно теплый. Настолько, что будь у Донука встроенный тепловизор в глазном яблоке, то друг напротив был бы самого яркого красного оттенка, завиваясь чистым огнем, окрашивая все в радиусе километра рыжим и солнечным. Хочется дотронуться, немного обжечься. Чихо дикий. Дикий и горит. – Хватит смотреть на меня, боже мой, – мычит он и немного дымится, откидывает голову назад, на диван, – я люблю эту часть. – Я знаю, – шепчет Донук, желая рассмеяться, но мышцы не хотят поддаваться и напрягаются еще больше. Сжимаются с силой. – Ты сам ее выбрал. – Потому что ты любишь ее. – Люблю. Чихо замедленно поворачивает расслабленную голову к другу, немного сминая щеку, опираясь на нее. Смотрит как то пусто, мимо, весь в своих мыслях. Немного закатывает глаза, облизывает губы, дикий, сложный, пьяный. Слишком пьяный, кажется. Потому что: – Донук-а, – говорит, – научи меня целоваться, – говорит, – ты весь опытный, я чувствую себя неудачником, – шепчет, – Донук-а. Что? В воздухе повисает мертвая тишина. Если постараться, можно услышать сердебиение друг друга вот так, сидя в нескольких метрах. У Донука отключается голова. Отключается тело. Отключаются органы. Сжимаются пальцы, сжимается внизу живота, сжимается в сердце. В ушах звенит. Алкоголь в юном теле плывет ядом, токсичный и ядерный, от него у Донука, кажется, слуховые галлюцинации. А может и не только слуховые. Может Чихо напротив даже нет. Потому что это не может быть настоящим, реальным, не может не пропасть, протяни руку, словно киношный спецэффект. Он хочет целоваться с Донуком? Прямо с ним, сейчас, по настоящему? Или? От мысли, что Чихо с высокой горы плевать на то с кем, затылок неприятно пробивает головной болью. Саке ещё сильнее цветет в желудке, щеки краснеют, как сумасшедшие. Выжигает Донука изнутри, вытравливает все здравые мысли. Дикость. Чихо напротив покладистый и просящий. Немного отчаянный. Со своими пухлыми губами, мягкой выемкой под носом, до которой хочется дотронуться мизинцем, с растрёпанными прядями на лбу. Донук кивает еле заметно. Но не заметить Чихо не мог, так пристально вглядываясь в чужое лицо. Стоило бы отшутиться, но Донук не может, не хочет, тянется к парню, немного резко, смотрит в перепуганные глаза. "Сейчас он скажет, что пошутил" – думает. "А я засмеюсь первым, будто сам подловил его" "Видел бы ты свое лицо" – тренируется в голове. "Будто нло увидел вот придурок" Чихо обвивает своими тонкими пальцы правой руки чужую шею и от этого все мысли враз выбиваются клином. Он опускает голову и немного испуганно заглядывает в чужие глаза. Выглядит таким родным и настоящим, таким нужным в этом своем рваном придыхании, с каплями пота на шее и испуганными туманными глазами. Донук смотрит на него и смотрит и смотрит. Двигается ближе, даёт ему почувствовать как их дыхания смешиваются в одно сбитое облако, сладкую вату со вкусом тридцати пяти оборотного саке, клубничных дайфуку и одной красной Мальборо на двоих. Воздух искрит неимоверно, этот зрительный контакт – страшный, слишком глубокий, ненужный, потому что за ним должен следовать поцелуй, секс, любовь, вся эта сложная ересь, от которой у Донука останавливается сердце. Но поцелуй между ними – это слишком интимно, неправильно, не по-дружески. Наверное поэтому он первый накрывает чужие губы своим ртом и ловит фейерверки прямо внутрь, будто надломив конфету шипучку из автомата, и сам взрывается, словно фейерверк. Сминает их своими и от этого хочется плакать. От того, как это хорошо хочется залиться слезами. Чихо неопытный, тормозит и неловко пытается повторять за Донуком, но это настолько неважно, настолько второстепенно, что тот может поклясться, что не помнит ни одного своего поцелуя до этого. Он отстраняется всего на секунду, увидеть реакцию, увидеть зацелованные губы лучшего друга, увидеть его горящие и немного дымящие щеки. Донук не сразу понимает, что в чужих глазах полное доверие. Абсолютная покорность. "Все отдам, все позволю." От этого становится страшно и невероятно спокойно одновременно. От этого губы впервые за вечер прошибает улыбка, мышцы натягиваются, поднимаются уголки. Чихо напротив немного хмурится, не понимая, что того веселит, но потом позволяет себе отпустить все точно так же. Довериться бесповоротно, понять, что все не так страшно. Понять, что в этой комнате никто не осудит тебя. Что это твое место, тут, напротив лучшего друга, отдавая ему самое личное, делясь самым важным. Чихо улыбается своей прямоугольной улыбкой. Донук отвечает ему своими слегка сощуренными от радости глазами. Впервые за долгое время им спокойно.