О раздражении и жаре

Проклятый мальчишка. Нет, Сорен очень любил своего племянника. Правда. Парнишка понимал его с полувзгляда даже тогда, когда искренне возмущался тем, что понял. Он был талантлив. Мил. Очарователен, восторжен и добр... И бесил до радужных кругов перед глазами. Вот что он делает, а? Николай переодевался, не забывая поглядывать в зеркало. Сначала стриптиз. Футболка складывается рукавчиками вверх и аккуратно кладется на стул. Резинка шортиков приоткрывает сначала ямочки в основании спины, потом белоснежную ткань трусов, обтягивающую ягодицы. Потом съезжают по ногам и складываются к футболке в стопочку. Потом этот засранец с минуту смотрит в зеркало и гладит собственный живот. Гладит живот! И вздыхает, намекая на то, что жест вызван исключительно опасениями об излишках веса. Нет, не дай бог он этим озаботится всерьез! Сорену не слабо дать взятку всем окрестным спортзалам, а тем что не возьмут, устроить локальный теракт - но ведь упрямого племянничка это не остановит. Хотя что толку, все равно нельзя подойти и заменить нахальную ладонь своей. Нельзя, Сорен, нельзя. Это даже для тебя слишком. ...Тогда какого черта Николай не отлипнет от зеркала! - Девушка, не сомневайтесь, вы прекрасны! О-о, какой взгляд. Что там было про очи страстные? И вот скажите мне, что он не нарочно! - Сорен, ты не успеешь переодеться. - Значит выйду на сцену без одежды, - Сорен ухмыляется. - Публика будет в восторге! Николай демонстративно закатывает глаза и тянется к концертному костюму. Сначала брюки. Под черной тканью скрываются попеременно светлая кожа, белоснежная ткань трусов, чертовы ямочки и поясница. Потом рубашка накрывает плечи, и Сорену остается только вид в зеркале. Мелькающие соски, пока Николай издевательски медленно застегивает рубашку. Сорен все-таки делает шаг вперед и шутливо обхватывает Николая за шею. - Тебе помочь? У него секунды две, а потом Николай подожмет губы и аккуратно отодвинет его запястье. И застынет ледяным столбом. - Мне - не мешать! Сорен еще секунду позволяет себе постоять, чувствуя исходящее от мальчишки тепло, а потом делает шаг назад и отворачивается. В конце-концов, нервы не железные. Да и самому переодеться тоже надо. Брюки, повисшие на дверце шкафа, и рубашка, мстительно сброшенная куда-то за спину, несколько улучшают настроение. Ровно до той минуты, пока Сорен, уже одевший брюки, не оборачивается и не обнаруживает что Николай возится с галстуком. Медленно подтягивает, поправляет, потом отпускает. Недовольно хмурится, облизывает губы, и снова подтягивает, случайно касаясь то подбородка, то шеи. Сорену хочется рычать. Но он только подходит, как есть, без рубашки, и отбирает несчастный кусок ткани. Николай недовольно сводит брови, но пока молчит. Сорен подавляет желание скомкать проклятую тряпку, и с нежностью набрасывает ее племяннику на плечи. - Я сам! - все же взбрыкивает Николай, но Сорен рявкает "цыц", не прекращая аккуратных, медленных движений, и Николай смиряется, замирает испуганным зверьком. Отводит глаза. Сорен не хочет разбираться, слабый румянец на щеках ему от недотраха мерещится, или малыш и правда смущается куда больше, чем позволяет себе показать. Просто наслаждается еще парой украденных у судьбы секунд. Николай позволяет затянуть узел, но при попытке тайком провести ладонью по груди, расправляя ткань, шарахается в сторону, и тут же проводит ладонью по галстуку сам, в точностью повторяя так и не сбывшийся жест Сорена. - Все, я готов, а ты? - Николай заслоняется пиджаком, и Сорен уже не уверен, что предыдущий жест ему не почудился. - Сорен! Не спи! - А может я хочу чтобы ты помучался в этом футляре, - Сорен ухмыляется до боли и идет к собственной рубашке. - И вообще не понимаю, зачем оно надо. Все равно раздеваться! - Сорен! - Ладно-ладно. У него не дрожат руки. И вообще все это ерунда, жара, и старческий маразм. Бывают такие дни, когда все бесит. Особенно Николай. - Сорен! - Иду. Сорен ныряет в бурлящий зал с головой. - Vi to på en BarCafé... - напряжение выдыхается словами и зал с упоением проглатывает и раздражение и тоску. И наверное Сорена даже попустило бы, если бы Николай рядом не потянулся резко выдохнуть в микрофон. Если бы не глянул сразу же вопросительно в его сторону. Ну что ты хочешь знать, радость моя? Хорошо ли выглядишь? Даже слишком. Рубашка доводит Сорена до ручки к середине третьей песни, и летит туда же, в зал. Провинциальные девчонки с упоением рвут ее на клочки, попискивая от счастья. Жизнь прекрасна. Прекрасна я сказал! И всего счастья хватает ровно до гримерки. Друзья хохоча и поздравляя друг друга скрываются в соседней комнате, а Николай молчит. Нехорошо молчит, и стоит только двери отрезать их от остального мира, как моментально начинается: - Сорен, я понимаю, что на девочек это действует, но более солидная публика... - ...понимает зачем это нужно и не обижается. - Ты так в этом уверен? - Малыш, тебе сколько лет? Глаза Николая кажутся углями. - В конце-концов, это просто... нездорово! - Спасибо, что заботишься, но я не простужусь! - Сорену кажется, что лицо треснет, потому что у Николая румянец во всю щеку, сжатые кулаки, и рубашка расстегнулась, и уголок вылез из штанов, и влажные волосы, и капелька пота катится под воротник, и... невыносимо! - Ты прекрасно меня понял! Это извращение... пошлость! Да, пошлость, именно пошлость! "Пошлость" этими губами - последняя капля. - Да что ты? - Сорен медленно, танцующей походкой придвигается к Николаю, с мстительным удовольствием отмечая, как тот невольно отшатывается в сторону, едва не впечатавшись в дверь спиной. Сбежать хочешь, дружок? А поздно. Ты меня допек. - Это мелочи. А вот ЭТО - пошлость. И Сорен упирается рукой в закрытую дверь, и склоняется к лицу паршивца, малолетнего нахала, невыносимого, обожаемого мальчишки, Николая, и медленно касается губами губ. Просто касание. Больше нельзя, хотя уже даже дышать трудно - но все равно нельзя. Только касание, только подлая, несмешная шутка - и сразу же самому нажать на ручку двери, чтобы искушение ходячее вывалилось в коридор в поисках спасения, и можно было наконец остаться одному и получить заветное облегчение, пока оскорбленная невинность будет плакаться в соседней комнате о вконец сбрендившем от жары старом пердуне. И Сорен совсем не готов к тому, что Николай сделает заветных полшага не назад, а вперед. Вплотную, и воздуха между нет. Он ниже, Николай, и он тянется навстречу зажмурив глаза. Проскальзывает по всему телу, по натянутой ширинке, пуговицами по обнаженной груди, жесткой тканью по соскам, всем весом наваливается, и тут уж только падать, или принять, прихватить за плечи, позволить дотянуться. Дверь остается закрытой. Щелкает ручка, а губы у Николая оказываются сладкими, свежими, мятными, и он все позволяет. И вылизывать себя, и трахать языком, и его собственный язык еще мягче, чем губы, и плечи у него тоже мягкие и горячие, и он так удобно прижимается, ровно как надо, словно их кто-то специально подгонял друг к другу для этих объятий. Николая трясет, но этот недотрога, который даже поправить галстук себе толком не позволял, сейчас обхватил Сорена так, что трудно дышать, и втискивается бедром между ног, и даже потирается немного, пытаясь максимально усилить контакт. А потом отшатывается. Сорен все еще держит его за плечи, и теперь не дает ни сбежать ни приблизиться. Смотрит на него, вглядывается в эти распахнутые глазищи, где радужка неотличима от зрачка. Потом перехватывает за уши и снова смотрит, пока в собственной голове не складывается наконец головоломка, но результат выходит такой, что Сорен тупо переспрашивает: - Ньолай? - и тот действительно краснеет, до шеи и ушей, до слез в уголках глаз. Закрывает глаза и пытается вырваться. Но Сорен не дает. И не даст. Никогда. Идиот. Это Сорен о себе. Он снова целует племяша, всерьез, по настоящему, и Николай обмякает в его руках. И снова прижимается, тело к телу. Дорвался. Теперь его приходится держать, чтобы он не скатился на пол. Сорен снова чуть откидывает голову: - И давно? - Идиот. Ну вот. А Сорен что говорил? Значит, хватит идиотства на сегодня. Сорен срывает с Николая чертов галстук, комкает, как и хотелось, потом рубашку, так что пуговицы раскатываются по полу. - Сорен! - но тот уже снова держит Николая за щеки, и целует так, чтобы тот забыл, возмущаться он там хотел или пугаться. Секунда, и Николай снова обвисает мягкой плюшевой игрушкой, попискивающей тоненько, если знать куда надавить. А Сорен знает - вот так, по животику, и вот тут, подышать в шею, и за бока, и да, по груди, ущипнуть сосок, не зря же Николай так отталкивал чужие руки. Не зря. - С-сорен... - и где тот каменно-серьезный аккуратист? - Я же... грязный... - О, еще тут оказывается. Ничего, сейчас мы это поправим. Сорен падает на колени, прямо на грязный пол гримерки. Вцепляется в ягодицы, не дает отодвинуться. Мимолетный взгляд в глаза - теперь ошеломленные до ступора - и Сорен медленно воплощает свой эротический кошмар. От ткани освобождается сначала пупок, потом светлая кожа и темная дорожка волос, потом белые трусы, бедра и колени. А потом он губами берется за резинку последней детали одежды, и Николай ахает. Кажется он пытается еще что-то сказать, но Сорен коротко смотрит вверх, и видимо теперь в его взгляде что-то такое, не очень веселое, от чего Николай давится воздухом, и только вскидывает ко рту кисть руки. И прикусывает кожу. А Сорен уже целует у пупка, и ниже, и лижет кончиком языка. Николай снова ахает, стоит у него до боли. Сорен точно знает - ему самому ничуть не легче. - Ну, Сорен! - и тот понимает что месть не удастся в любом случае. Никакого терпения не хватит. И он берет в рот, сразу как можно глубже. Николай не кричит, он выдыхает, как в микрофон, и еще раз, и это уже слишком. Сорен выпускает его, поднимается. Николай смотрит так, будто готов то ли убить, то ли умереть самому. Сорен подмигивает ему, но предпочитает не проверять, что он выберет - Николай парень серьезный. Сорен просто снимает брюки. Николай всхлипывает и снова наваливается, тело к телу. Сжимает член Сорена, и тот шипит невольно. Да, малыш, мне ничуть не легче, я говорил? Ах да, мы же молчим. Резинки-то есть? Смазка? Ну хоть что-нибудь? Что-то находится в полубреду, достаточно жирное, слава всем богам. Николай оглядывается совершенно безумным взглядом. Видимо ищет не то кровать, не то зубную щетку. Сорен не может удержать смех, подхватывает его под ягодицы и сажает на стол, широким жестом сметая все там стоящее на пол. Николай аж сжимается от такого безобразия, а Сорен снова смеется, и целует эти сурово сведенные брови, пока складка между ними не разглаживается, пока Николай не прикрывает глаза, пока не забывает, забывает обо всем. Сорен гладит его член, а другой рукой начинает раскрывать, и Николай не шипит даже, только дышит тяжело, и черт, выдавай он в микрофон такое, девчонки на танцполе кончали бы непрерывно, и, боже, Сорена могло это бесить? Ах да, тогда же он не знал, на что Николай способен на самом деле. На что будет способен с ним. - Ну-у! Действительно, ну. Ягодицы раздвигаются, пропуская Сорена, внутрь, глубоко. Очень глубоко. До самого конца практически, яйца касаются кожи, и так хорошо. - Ты...а? - Николай не отвечает, только тянется вперед и тащит Сорена за бок на себя. Стол ходит ходуном, вся гримерка дрожит, а может и все здание. Николай почти не шевелится - снаружи - у него только прикрыты глаза, и приоткрыт рот, и он дышит. А внутри - это ламбада какая-то, или что, он сжимается так, что только считать про себя от двадцати и обратно, и то не поможет, и Сорен обхватывает член племянника ладонью, а он кладет свою поверх, подсказывая темп. И скулит. Длинно, с выдохом, сквозь приоткрытые губы, и этот звук становится последней каплей. Сорен падает на него, утыкается лицом в мягкий живот. Хочется смеяться. Хочется плакать. Хочется таскать это плюшевое чудо на руках по комнате и орать от восторга. Хочется целовать его и просить прощения... Кстати надо бы. Или нет. Кто из них кого соблазнил, а? Сорен смеется. - Что, - тихо спрашивают его, - я ужасен? - Идиот! - Вопит Сорен и все же вскидывает племяша на руки, как в детстве. Только сейчас не как тогда. Николай тянется поцеловать, и приходится позволить ему сползти на пол. Он и не девчонка, целовать его стоя гораздо удобнее. - Да, - говорит Сорен, - ты ужасен. Ты гребаное чудовище, ты вымотал все мои нежелезные нервы! Ты... прости. Имеешь право подать на меня в суд. Может сумеешь конфисковать у меня любимый микрофон - это единственный шанс его получить! - Тебе обязательно быть таким... - Нет, - Сорен обнимает его. - Нет. Николай прячет лицо у него на плече, и с минуту они стоят так. Пока Николай не вспоминает, что они мокрые, липкие, стоят посреди гримерки... которая даже не заперта! Николай прыгает к двери испуганным зайцем и щелкает замком. Сорен заставляет себя не смеяться. - Ну ладно, - говорит Николай. - Ладно. Я так понимаю просить тебя не снимать рубашки на концертах... Сорен все же смеется, снова, не смотря на зарок, и Николай закатывает глаза. - Ладно! Но ты, - Николай принимает позу памятника, и в Сорена упирается обвиняющий палец, - ты наводишь тут порядок... пока я придумаю как прорваться в душ! Перестать смеяться Сорен не может. Впрочем кивнуть утвердительно ему это не мешает. Когда Николай начинает смеяться вместе с ним - это едва ли не круче, чем оргазм, скрутивший их минуту назад.