Когда, готовый умереть, Застонешь ты, скорбя, - Огонь тот сможет обогреть Надеждою тебя! Максим Черников, «Пилигрим»
***
— Эй, урод! — Ричард рефлекторно обернулся, ожидая, что обращаются к нему, но ошибся. Позади лишь завязывалась очередная драка напившихся вусмерть азартных игроков. Пока он был в маске, ему не грозило вновь увидеть взгляды, полные отвращения и испуга, пронзавшие насквозь его закаменелое сердце. Всё же подобное отношение людей — единственное, что приносило ему боль. Привычную, но куда более сильную, чем боль, что он испытал в день, когда получил то самое судьбоносное ранение. Дел у Хэрроу, пожалуй, впервые за последнее время совсем не было: его основной работодатель Наки Томпсон покинул город по неотложным делам, а для того, чтобы оставить Ричарду работу, простого доверия было недостаточно. Наки никогда не терял бдительности, и поводов у него для этого было полно. С самого момента знакомства Ричард везде и всюду следовал за своим боевым товарищем Джеймсом Дармоди, и если бы тот собирался взбунтоваться и предать Наки, то Хэрроу, не раздумывая, поступил бы так же. Устав смотреть на перепалку пошатывавшихся и до невозможного шумных выпивох, Хэрроу двинулся прочь из заведения. С не столь давнего времени Ричард проживал как раз у Джимми и его жены Анджелы, хоть сам и не слишком хотел отягощать их своим присутствием. Ему было очень неловко находиться в их имении; первое время он даже ждал, пока супруги отобедают, чтобы позже снять протез и поесть в одиночестве. Однако молодую семью его вид ничуть не пугал, а Джимми быстро заметил странные действия Ричарда и попросил прекратить. Всё же они стали хорошими друзьями, почти что братьями. И Джимми, и его жена были людьми замечательными и крайне добрыми, за что Ричард всегда был благодарен. Особенно Хэрроу поразило то, что Анджела попросила разрешения написать его портрет. Не раз он замечал, что люди на улице его сторонились, побаивались, да даже проститутки смотрели на него с отвращением, а эта юная художница то и дело восхищалась, заворожённо водя кистью по холсту. Вновь накатившая волна раздумий заставила Хэрроу свернуть к морскому побережью. Белый берег и шум солёной голубой воды напоминали ему о его старом доме, о сестре, о прежней жизни без ненависти к собственным лицу и голосу, без этого жуткого хладнокровия, змеиным ядом расползавшегося по венам каждый раз, когда нужно было нажать на курок. Сняв с себя обувь и пальто и закатав по колено штанины, он сел на прохладный в это время года песок так, чтобы пенистый прилив охватывал его ноги обжигающе холодными синими языками. Он смотрел вдаль: на торговые суда, пришвартованные в порту, на белых чаек, вьющихся над волнами в поисках пищи, на пасмурное небо без единого намёка на просвет среди массивных белых облаков. Свежий морской воздух приятно бороздил его ноздри, холодный бриз забирался под рубашку, заставляя её трепетать, а переносица уже устала от постоянного ношения очков и маски. Ричард огляделся — вокруг не было ни души, даже приглушённое тарахтение моторов машин вдруг смолкло. Он снял с себя круглые металлические очки, необходимые лишь для того, чтобы удерживать протез, а затем аккуратно вложил в ладонь маску. Заглянув в искусно нарисованный глаз, Хэрроу в очередной раз убедился, что никакой живой искорки там и быть не могло. Подумать только, люди вынуждены смотреть в этот пустой, тусклый зрачок, говоря с ним. Хотя он сомневался в том, что хотя бы его здоровый глаз сохранил тот жизнерадостный блеск, какой он видел, например, у матерей, хлопотно сновавших по улицам, магазинам, булочным за руку с детьми, с необузданным интересом крутившими головой по сторонам, будто бы они гуляли не по Атлантик-Сити, а по стране Оз как минимум. С особым щекочущим чувством в груди Ричард смотрел на фотографию незрелого юнца с чистым личиком и заботливо выглаженным нежными руками сестры воротничком, которую хранил в альбоме как последнее напоминание о прежней жизни. Да, тогда в его глазах определённо был блеск, да такой яркий, что был заметен даже в чёрно-белых красках старого фото. Не просто так оно располагалось на соседних страницах с портретом, написанным Анджелой. Всех ветеранов войны объединяло лишь одно. Они всегда видели своих. Видели жёсткие руки, готовые в любой момент сжать винтовку, видели прячущийся за ними животный страх: «Я больше никогда не стану человеком». Видели и понимали всё без слов. А больше всего эту мысль подогревало число, клеймом выжженное на подкорке мозга, число, которое у каждого своё, но ни один из них его не забудет. — Шестьдесят три, — еле слышно произнёс Ричард. Он всё ещё продолжал считать. А страшнее всего было понимать, что скоро он попросту перестанет это делать.***
Вновь он на берегу моря. Каждый раз, когда Ричард оказывался здесь, рядом с шумом волн, прохладным бризом, заставлявшим поёжиться, тяжёлым небом, он всегда погружался в свои мысли, в воспоминания о днях, когда бегал вдоль воды вместе с сестрой и не знал ни о какой войне. Так было бы и сейчас, если бы крупицы оставшегося ему времени не убегали стремительно, бесследно, алыми каплями пропитывая песок. Ещё недавно он бы ни за что не простил себе такой глупой ошибки. Хэрроу не до конца понимал, больно ли ему убивать, но он никогда, никогда не позволял себе сомневаться. Ветеран войны, хладнокровный снайпер истекает кровью из-за того, что у него дрогнула рука. Даже звучит до омерзения жалко. Тем не менее, он и не помнил о совершённой им досадной ошибке. Сквозь пронзающую боль в животе, сквозь мерзкий металлический привкус во рту, сквозь тёмную качающуюся пелену, постепенно застилавшую единственный глаз, он думал лишь об одном. Эмма... Джулия, Томми... Огнём жгли сердце еле всплывавшие в угасающей памяти лица горячо любимых людей. Рано или поздно Ричард должен был погибнуть на работе. Но он так не хотел, только не сейчас! Хэрроу уже почти перестал чувствовать. Боль понемногу исчезла, рука сама собой упала на песок, словно была и не его вовсе, а совершенно чужая, ватные ноги проваливались в ледяную бездну, голодным зверем поджидавшую его, чтобы насытиться. Ричард видел сон. Самый последний, самый счастливый сон. Мерный стук колёс, железная дорога, прохлада леса, окрашенного всеми оттенками зелёного. И самое главное — в конце пути все они ждали его. Ждали и приветливо улыбались. О чём ещё он мог просить? Семья, любовь и старый, но такой родной дом в Висконсине. Хэрроу смотрел на них двумя глазами, улыбался им обеими половинами лица. Вдруг всё оборвалось. Бездыханное тело осталось сидеть на песке, словно на картине меланхоличного художника. «И второй его глаз теперь совершенно безжизненный и пустой», — скажет тот, кто найдёт навалившийся на балку окровавленный труп на рассвете. Но ведь это вовсе не так. Он горит! Горит даже не искрой, а огнём! Пламенем жизни! Покойся с миром, Железный Дровосек.