Нинджи наблюдает за ней лениво. Он следит за тем, как ловко сервирует девчонка-повар стол, как подкатывает ближе поднос с горячими блюдами. Как замирает рядом, мнется на месте и кусает губу — в ожидании оценки. Как же обыденно, как уныло…
Простенькое лицо, волосы что солома, веснушки. Глаза карие, каких сотни. Одежда — по всем стандартам, Нинджи уверен: возьмет сейчас линейку, измерит длину рукава, и она окажется
идеально тошнотворно-нормативной.
Нет в ней ничего, на чем задержится взгляд.
Она слишком простая, глянешь — и образ стирается из памяти быстрее, чем осознаешь. Как и любая другая челядь.
Но нет.
Она настолько невзрачна, что это уже подозрительно.
Или Винсмоку скучно. Или Козетта — даже имя запомнил, специально, как бы не зевалось в процессе и как бы не хотелось его забыть — была не тем, чем кажется на первый взгляд.
И на второй. И третий, десятый, день за днем он наблюдал через стекла очков за ней, следил внимательно.
Ни-че-го.
Он, ради чистоты эксперимента, следил пару раз за другими. И сразу замечал: даже клоны-солдаты имеют какие-то особенные, неповторимые черты или качества. Кто-то моргает чаще, будто сонно. Кто-то отдает честь быстрее. Кто-то сбивается часто с марша, и старается встать в центр строя, чтобы не заметили…
Со слугами — тем более женского пола — та же история. Рыжая красит втихаря ресницы и старается закалывать непослушную челку. Брюнетка, вроде Эмили, закатывает рукава, когда вытирает пыль в коридорах, и напевает что-то из хитов Соул Кинга.
Козетта стоит, вытянувшись в струнку, и смотрит в пустоту перед собой, улыбаясь краешками губ. Руки сложены на переднике, палец к пальцу, даже складок нет.
Идеально никакая.
— Тебе скучно, — не дослушав, заявляет Ичиджи. — Попроси Отца послать в Ист блю, хоть развеешься, — он хмурится, получив сообщение от какого-то из отрядов, и закрывает тему.
Ниджи согласен. Отчасти. Он правда берет миссию и пропадает на две долгие и приятные недели, но по возвращению в замок его встречают пустые карие глаза — с капелькой участия и заботы, точно, по граммам выверенной, как полагается — и такая же правильная улыбка.
— Приветствуем Господина Ниджи! — тянет со всеми Козетта так, что голос ее не просто не слышно — так что он сливается с остальными, эхо, а не голос.
Ниджи теряет остатки хорошего настроения, и, ради интереса, приказывает ей теперь лично накрывать для него стол.
Он замечает больше деталей, которые скрывались от него за серой пеленой безучастия.
Или Козетта, почувствовав его нездоровый и внимательный интерес, начинает как улитка закрываться в себе, пытается скрыть что-то, и тем самым сама указывает, где именно копать.
— А где десерт? — внезапно спрашивает Винсмок. На самом деле — от досады. Еще неделя прошла без единой промашки с ее стороны.
Он не готов был поверить, что блондинке реально нечего скрывать. Но даже силой — на чужих тонких запястьях наливались недельные синяки — не добился своего. Только слез и щенячих визгов, что выбесили его окончательно.
Так типично.
Он цепляется к отсутсвию блюда, которое даже не ест обычно. Потому что первое и второе слишком удались, даже шугануть не за что. А ударить по ее лицу — маска же, а не живой человек, и как другие не замечают? — хочется. Чтобы увидеть, что под ней.
Причин только нет. Не может же Принц Джермы ударить слугу без причины, правильно?
Ниджи ожидает привычный алгоритм: раскрываются шире и так круглые глупые глаза, поднос прижимается к груди. Извинения, удар, слезы.
— А как же…
— Десерт.
Она замолкает покорно, и ставит на стол крохотное блюдце… чего? Он даже не бьет ее сразу — забывается.
Белое воздушное нечто с фруктами, липко стекающим по его бокам сиропом, какие-то узоры из фруктов, бережно нарезанные фигурным ножом. Орехи, леденцы, целая феерия цветов и запахов.
— Это что? — Ниджи тыкает вилкой в «это». Оно оказывается вязким.
— Мороженное на бисквите, пропитанном ликером, марцепан и…
— И кто тебе это заказал?
—…господин Джадж позволил выбирать меню для Принцев по своему усмотрению, если нет предпочтений, вот…
— Вот что?
Козетта закусывает губу.
— Я готовила это каждый раз. Вы просто… не доходили до него.
Ниджи скучнеет. Он даже не пробует — на вид выглядит так, что даже его модифицированный организм скрутит диабетом на месте — и переворачивает на пол тарелку.
Это было привычно почти. Печально, а показалось, что в родных и изученных до последнего милиметра стенах появилось что-то стоящее. Он встает из-за стола, кидая туда же, в быстро таящую лужу белую накрахмаленную салфетку — наступил бы, да противно. И…
И чуть не скалится торжествующе, замерев на месте, не способный отвести взгляд.
У него не должно быть таких сильных эмоций, но Ниджи поклясться готов: если бы мог, станцевал бы. Или спел. Или поцеловал на радостях эту треснувшую маску. Прямо в эту кривую улыбку.
Козетта смотрит на него, а в глазах ее теплых, карих, стоит не пустота.
Там клокочет ярость.
Конечно, ничто не вечно — сотая доля секунды ей нужна, чтобы покорно опустить лицо, затрепетать ресницами и пустить по округлым щекам банальные слезы.
Но поздно. Ниджи быстрее. Он это видел.
Он запомнил.
— Что ты там готовила в прошлый раз? Мороженое какое-то? — Ниджи отталкивает тарелку с пудингом. — Сделай сейчас.
Козетта, игнорируя недоуменные взгляды остальных Принцев, кланяется и пропадает из виду.
— Пристрастился к сладкому? — хмыкает Ёнджи.
— Или к «сладкой»? — добавляет Ичиджи.
Второй только глаза под очками закатывает.
— Веду следственный эксперимент.
— Ага. Не переусердствуй, отец будет недоволен.
Рейджу молчит, глядя на него обманчиво спокойно, нечитаемо. Ниджи плевать. Он чувствует, что балансирует на грани чего-то, о чем никто не догадывается даже. О чем никто не пытается задуматься, что никто не замечает…
Кроме него.
Козетта выглядит наивной овцой.
Но он чувствует, помнит, что там, под кудрявой блондинистой шкурой — волчьи зубы. Или не волчьи — больше таких ошибок она не делает, и рассмотреть ближе свое нутро не дает. Только смирение, покорность и литры слез.
Однако же их игра становится все же интереснее.
Козетта выглядит тупой, но она только выглядит так.
Понимая, что Ниджи ее мало что не убил на месте за такой взгляд, но и не сдал… она словно делает маленький шаг вперед.
— Горько, — констратирует Ниджи. — Страх потеряла?
Козетта смерила его слишком уж оценивающим взглядом. И тут же опустила глаза, прося прощения. Конечно, тарелка оказывается надета на ее голову. Конечно, Ниджи не умирает — от такой концентрации яда ему, разве что, поковырять в зубах хотелось.
О том, что яд там был, он прекрасно знал. Поэтому тарелку на блондинистые лохмы надевал аккуратно — чтобы не попало на лицо и слизистые. Убить источник своей тайны и никогда не узнать разгадку — это ли не пытки, которых так боялись простые смертные?
Она никогда не дает сдачи — это уже слишком явное пресечение черты, за такое могут убить другие, не знающие о игре и их правилах. Она не уворачивается — это тоже очевидно, глупо.
Она, иногда, когда Ниджи правда забывается в запале, позволяет себе блокировать его удары. Так, незаметно, настолько что только он и понимает, что очередной пинок прошел по касательной, или остановился, соприкасаясь с чужой мягкой ладонью, а не ее лицом. Это значит — стоп. Ниджи отдергивает плащ, поправляет волосы, и уходит. Окружающие кружат у свернувшейся в комок Козетты, причитают и ведут в медпункт, где ее уже ждет… Винсмок. Якобы — поиздеваться, на самом деле — чтобы сострадальцы не заметили, насколько сильно разнится ее реальное состояние с ожидаемым.
Она не возражает открыто, но редко, когда нет рядом кого-то из Семьи или другой прислуги, играет на грани фола, отвечая завуалированными оскорблениями. Иногда — настолько тонко, что Ниджи даже ответить нечего.
Таких противников у него не было. Таких не будет.
Ниджи оставляет отчеты и корректировки маршрутов Джермы на рабочем столе, в углу собственной комнаты. Потому что ему лень тащить их в кабинет, и потому что никто чужой не посмеет сунуться в его апартаменты.
Потому что сначала там правда ничего важного. Затем, медленно — макулатура заменяется реальными документами, но для стороннего обывателя разница незрима почти.
Он расчитывает, что та, для кого это все делалось, заметит.
Один раз, второй, третий. Ниджи якобы не замечает, как иногда косится туда Козетта.
Даже бьет ее так, поближе к заветному столу, чтобы смогла получше разглядеть. Не слишком навязчиво, иначе боялся спугнуть.
Он не прогадал, вообще заведя этот стол.
— Как же эта старая тварь вообще на них вышла?! — Отец швыряет отчет в стену, он пышит гневом, и прав: никто в здравом уме не слил бы их путь закупок ресурсами. Никто не стал бы делать такую важную часть просто наживкой.
Никто из тех, кому было до этого дело.
Джерма — пусть не фатально, но весьма неприятно — попалась на крючок Йонко.
— Большая Мамочка, значит, — говорит он как бы себе под нос. — Чего замерла, Козетта?
— Простите, — цедит девушка, и наливает чай.
Как глупо.
После всего она снова здесь — руку протяни. Надеется, что не догадался? Что еще может выловить крохи информации? Или…
Ниджи ковыряет вилкой в пироге. За очками не видно, но смотрит он не в шоколадное месиво.
После всего — она здесь. Можно свернуть эту хрупкую шею: несмотря на уверенность в ее причастности к Семье Шарлотта, еще более Ниджи уверен, что фрукта или каких-либо особо выдающихся способностей у нее нет. Вернее тех, что можно противопоставить ему в полной боевой форме.
Притащить к отцу? Потребовать от Линлин выкуп? Извлечь из ее мозгов информацию, как она пыталась сделать с его?
Ниджи, задумавшись над тем как именно будет ее пытать, отхлебнул из чашки.
— Кисло, — замечает он. — Что за яд такой, из Вест Блю, что ли?
— Ист Блю, — поправляет его Козетта. — Простите, этого больше не повторится. В следующий раз будет другой.
— Чай или яд? — уточняет Ниджи.
Он задумчиво выпивает еще. Ну, и конечно разбивает чашку о стену, у которой стоит повар, и передник ее марает в охристых разводах. Так, чтобы все точно впиталось в верхнюю юбку, и не попало не дай Небо на голые колени или руки.
Держи семью близко, а врагов — еще ближе.
Ниджи не убивает ее и не увольняет, потому что очевидно — пока у них в стане этот шпион Большой Мамочки, тут не появится другой. А за уже вычисленного даже переживать не надо.
— Скайпийский? — навскидку предполагает он.
Козетта качает головой.
— Дресс Роза?
— Почти.
— Да ну?
— Амазон Лили.
— Ты издеваешься? — Ниджи хмуро косится на свой стейк. — У них почти нет ядовитых растений.
— Зато змей более чем достаточно.
Пока она рядом — Винсмок может отслеживать ее действия. Именно поэтому.
А не потому что ему скучно или, ха-ха-ха, он испытывает к девчонке какие-то теплые чувства. Они — оба — на это не способны.
Это так, игра на выбывание. С двумя участвующими и бесконечным количесвом ходов.
Ниджи возвращается в Джерму быстрее других. Всегда первый.
Потому что ему есть к чему возвращаться.
— Хм… странный привкус. Как у порошка.
— Ватер 7. Синтетический.
— Мерзость. На органику влияет?
— Не сильно.
Ниджи кивает и выплескивает рагу ей в лицо.
***
Плевать, что младший братец (и без того — позорное пятно в их истории) вякает что-то, вмешивается в не свое дело, стоит на пути. Это Ниджи никогда не беспокоило. Разве способен таракан преградить ему путь? Только раздавлен окажется. И от этой участи Санджи спасает его временная ценность.
До свадьбы.
Плевать, что смотрит Семья. Они привыкли, глаза закрывают на странности — «блажь Принца».
Важно, что Козетта его помощь принимает. Маска это, конечно, и кроме него никто не знает что там, внизу, есть что-то иное… Но Второму неприятно, и до скрежета зубов хочется услышать не это причитание фальшивое «не нужно, ах, Принц, с пола, я того не стою!», а ее крик. Искренний, который не сколько от боли, сколько от желания самой Козетты подать голос, и собой быть, а не безликой служкой — будто он не понял, что ей это нравится.
Он, конечно, исполнение желания себе обеспечит. В коридоре пустом, без свидетелей, без предварительно вырубленного собственноручно наблюдения.
Козетта знает. И по взгляду его понимает, что этот раз будет «другим».
Не уворачивайся.
— Не сопротивляйся, — улыбается ей Ниджи.
Конечно, она не слушается. И сжимает тонкие пальцы на его запястье, и, кажется, пытается приложить волей — потому что Винсмок опасен совершенно на другом уровне, и если не дать отпор, можно закончить не в лазарете, а…
Удар Санджи, этого биомусора, Ниджи умудряется пропустить. Не критично, конечно — такой силы пинок только досаду вызвал из-за сбитой прически.
Зато это немного приводит в себя. Он с удивлением понимает, что даже в лабораторию пришел, и бездумно смотрел на сотни клонов, и видимость деятельности создавал, игнорируя снующих туда-сюда рабочих.
…лишь бы на автомате чистом не придти в медчасть, выгнать всех, и самому заняться ее ранами. Незачем ведь — в этот раз они настоящие, в этот раз все иначе, и грызущее, едкое чувство внутри, что один из ее проклятых ядов — пропадает, расщепленное его хваленным метаболизмом.
Или не им?
Пусто внутри. Мерзко.
Он специально не встречается с ней до самого отъезда.
Так нужно — напомнить разницу. Так нужно — вдруг доложила бы Мамочке чего лишнего?
Так нужно — не хочется видеть бинты, знать, что под ними, встречаться с нею глазами.
***
Так странно идти по пустым темным коридорам. В пустые покои.
Их отец — слабый, куда более человек, чем считал сам — держался, но без особой уже жажды. Они потеряли много сил, их унизили, и Джерма трещала по швам.
Это было логично, что Козетты не оказалось в их Королевстве по прибытию. Зачем? Большая Мамочка прощупала границы и поняла, что может больше не опасаться.
Нечего.
Ниджи ест со всеми, но с непривычки кусок не лезет в горло — все тошнотворно идеальное, все в меру соленое, сладкое, горькое. Нет щепотки чего-то индивидуального, нет того, что принадлежало только ему.
— Что-то ищешь?
Второй презрительно хмыкает, закрывая шкаф. Молчит, но Рейджу все также стоит, прислонившись к косяку.
— Да.
— Могу подсказать?
Он с сомнением косится на забитые медикаментами полки — совершенно ему не нужные. Потом — на сестру. Вздыхает, не зная, что кончики ушей у него забавно краснеют.
— Можешь… подогнать мне банку своего яда?
Она вскидывает удивленно брови.
— Если спросишь — не отвечу.
— А я не спрашиваю, — пожимает плечами сестра. — Почему бы не помочь младшему брату. Ты никогда меня ни о чем не просил.
— Ты никогда не предлагала, — на автомате отвечает Ниджи. И уходит торопливо: взгляд у нее странный, не такой, какой должен быть.
Хотя он не представляет, какой он должен быть. Вот вообще.
Яд Рейджу быстро приедается.
В комнате Козетты — копии тех самых бумаг, которые Ниджи сжигает без промедления, и всего пять склянок отравы, три из которых он уже пробовал. И даже так — Ниджи не уверен, какой стоит добавлять в жидкости, какой варить, а каким просто посыпать сверху.
Если раньше он скучал, то сейчас Винсмока съедала настоящая тоска.
И голод.
Он возвращается в свою темную пустую комнату. Уже шесть утра, но Ниджи приказал никого не будить. Все равно сделают все по рецепту, бездари.
Он распахивает дверь и замирает от ударившего в ноздри аромата.
Прикорнувшая в кресле Козетта, сонно вытирая лицо, вскакивает и тараторит извинения. Ниджи не до нее — он в два быстрых шага оказывается у стола, и пробует запеканку, не заботясь о том как выглядит со стороны.
Какофония вкуса пробегается по языку, жжет горло и падает в желудок, разъедая по пути язык. От восторга губы сами разъезжаются в улыбке.
— Скажи честно, тебя готовить учили какие-нибудь отбитые летающие белки? Я даже не могу сказать точно, что именно в этой рыбе ужасно.
— Почти, — Козетта зевает. — Это было живое солнце. И оно сжигало страницы рецепта, когда пыталось листать, поэтому мы дополняли сами.
— Отватительно у вас выходило, — выносит приговор Ниджи, не переставая жевать.
— Что, только есть будете и всё? — вклинивается Козетта, несколько возмущенная, видимо, отсутствием внимания к своей персоне, спустя пару минут молчания и скрипа ножа по тарелке.
Ниджи запивает. Откашливается. Что она добавила в глинтвейн, предположить страшно.
— Да-да, я только доем…
Козетта пожимает плечами. Она усаживается обратно в кресло, ногу закидывает на другую. За окном теплится рассвет.
— Так… почему ты вернулась?
Блондинка вздыхает тяжело.
— Хотела ударить вас по лицу лично, в последний раз. Ну, раз на свадьбе не вышло.
Ниджи никак не реагирует. Ну, действительно, чего он ждал? Пальцы сжимает на горле, нажимает на бьющуюся жилку, вызывая тихий хрип.
— За что? — карие глаза у нее слезятся, но там стоит такая злость, что Ниджи торопится исправиться: — В смысле, за что именно?
Козетта молчит, только дышит урывками. Винсмок цокает языком и, для большего эффекта, давит своим весом сверху, теперь не столько удушая, сколько до треска костей вжимая хрупкую фигуру в обивку.
Она стонет и плачет, и царапает ему руки — впервые за все это время. Ниджи не против.
— Кассата…
— А?
— Кассата. Тот десерт. Мороженное на бисквите… — она вскидывается, и Винсмок понятливо убирает руку с горла, чтобы несильно — для его уровня — хлопнуть по чужой грудной клетке и выломать ее дугой. — Кха!
Из уголка губ течет то ли кровь, то ли слюна с помадой — Козетта впервые накрашена слабо, ему не нравится — и Ниджи стирает потеки туши, алые разводы на губах. Пальцами, краем манжета, потом языком.
— Она единственная у меня правда выходит.
— Значит, мне не понравится.
— Я добавлю яда.
— Тогда посмотрим.
Кресло скрипит. На белой коже — по плечам и груди у нее тоже идут веснушки — синеют кровоподтеки. Рыдающая от удовольствия Козетта царапается и протестует. Стоит Ниджи (ради интереса) правда остановиться — тут же поднимает зареванные, но возмущенные глаза.
— Ох… невероятно, такого мерзопакостного вкуса я в жизни не пробовал. Просто новый уровень в хреновости готовки. У меня нет слов. И нецензурных тоже.
— Спасибо-о.
— Что там? Нет, лучше сама, я даже предполагать не буду.
Козетта вздыхает укоризненно. Ниджи убирает поднос с завтраком на тумбу у постели, и особенно далеко — кружку кофе. Не хватало опрокинуть ее на чужие белые бедра, что седлали его собственные поверх одеяла.
— Всего… понемногу, — она жмурится, вздрагивает, когда сильные пальцы сжимаются на ее открытых ногах до синяков, образуя их поверх старых. — Южная выпь, порошок с одного маленького островка в Гранд Лайне, сок шершней из Вано, о-ох…
— Ого.
Козетта, задыхаясь в слезах и перебирая ногами — когда совсем невмоготу от желания двигаться резче и быстрее — рассказывает, чем травит его, а Ниджи тянет блондинистые пряди ближе, до боли. Истязая, не позволяя делать что хочет, только следовать его безмолвным указам.
Кожа в веснушках соленая от пота, губы сладкие из-за медленно стекающей к подбородку крови. Остро — короткие ногти, усиленные волей, царапают грудь. Приятно, странное тепло внутри, не иначе как отрава действует — от одного взгляда на ее лицо.
Лучший в мире яд, что тягучими толчками сердца распространяются по его телу. От которого нет противоядия, даже у его модифицированного организма. Наркотик — без ее готовки, без самой ее будет снова ломка.
Ему нравится приносить ей боль.
Ей — принимать.
(Или наоборот?)
Джерма медленно восстанавливается, Рейджу втихаря контактирует с предателем-Санджи и воркует с Козеттой, что только опускает алеющие щеки.
Ниджи называет ее старым привычным именем, не пытаясь вникать глубже. Сбежала ли, убедила ли мать в своей полезности при Винсмоках, или еще что.
Ему хорошо.
