Механическая крыса

      Ходит чёрный конь, бьёт ферзя белых. И все фигуры разом улетают с доски, выкинутые резким движением руки. Шахматные башенки с грохотом ударяются о пол и закатываются под немногочисленную мебель.       — Ну-ну, — голос мужчины укоряет, но вид у него спокойный и даже расслабленный. Кажется, удовольствие ему приносит не игра, а эмоции оппонента. — Мне привезли этот набор из Англии.       — Мне плевать, — юноша с чёрными вихрами волос ядовито и резко смотрит на человека в костюме. Его пальцы, больше похожие на длинные кости, плотно обтянутые сухой кожей, впиваются в стол с такой силой, что кончики белеют. Он наклоняется чуть вперёд, заглядывая мужчине в лицо, и шипит: — Шахматы, серьёзно? Мне от твоих игр тошно.       Взрослый поднимается с кресла, проводит ладонью в белой перчатке по своим угольным прямым волосам и обходит стол. Склоняется над инвалидной коляской мальчишки, упираясь руками в подлокотники, и с улыбкой цедит на ухо:       — Сам виноват, — он чуть отодвигается и сталкивается своими рубиновыми глазами с чужими, бывшими коньячными, но уже обесцветившимися от бессмысленности бытия.       — Мне больно, Мори. Ты больной ублюдок.       — Тише, — Огай кривится, когда подросток выливает из бледных губ грубости. — Какой невоспитанный ребёнок.       Дазай молчит, прожигая взглядом нутро. Ранее стойкий, спокойный и расчётливый, теперь он не может скрывать даже малейшее раздражение. Кажется, что ему дробят кости, потом ждут, пока те срастутся, и снова опускают в дробилку.       — Я тебя ненавижу.       Мори лёгким движением рук отталкивает коляску, отчего она, вместе с Осаму, скрипя, ударяется о пол. Юноша тихо вскрикивает и сразу затыкается, когда глухо бьётся затылком. Мужчина же продолжает смотреть и расслабленно склоняет голову вбок.       — А я тебя люблю, — ухмыляется. — Мучить.       — Я заметил, — Дазай отползает от инвалидного кресла и, тягая за собой два увесистых протеза ног — он так и не научился ходить, — останавливается у подножия высокой кровати. Они в его комнате.       Осаму смотрит на Огая внимательно, разглядывая его хищное лицо, насколько это возможно в неосвещённой комнате под вечер. Между ними холодеет воздух, и только вздохнёшь — лёгкие начинают гореть и покрываться изнутри инеем.       — Не смотри на меня так. Я желаю тебе только хорошего, — мужчина ровным шагом подходит к подростку и садится на корточки возле него. Дазая трусит. От бешенства. От желания плюнуть в это неестественно молодое лицо, чей возраст выдают только тонкие порезы морщин возле глаз.       — Любого, ты мог взять любого из своих воспитанников. Не меня, — юноша шипит со злостью, отчего становится похож на змею. Огай касается его протеза, накрывает ладонью и скользит выше, будто наслаждаясь неровностью между обрубком мяса и прикреплённым к нему механизмом. Он томно выдыхает и, не обращая внимания на заскулившего от отвращения мальчишку, продолжает свои махинации. — Отвали. Не трогай меня, раздражаешь.       «Пугаешь».       — Если бы я только мог, сделал бы из твоего тела произведение искусства.       От этих нежных слов в разум Осаму начинает сочится страх, и он пытается отогнать его злостью, да не выходит. Мори Огай, директор сиротского приюта, прячет за доброй улыбкой и благими намерениями своё лицемерие и больную страсть к технике.       — Заткнись, Мори. Оставь меня в покое и свали уже в свой подвал, — Дазай с силой шлёпает мужчину по руке, но того не волнует. Он продолжает гладить механизированные культи и глубоко дышать, вводя в ужас.       — Когда-то ты звал меня папой, — человек с издевательской ухмылкой смотрит на юношу. — Что изменилось?       — Ты отрезал мне ноги, скотина! Вот, что случилось! — Осаму, не в силах сдержать крика, толкает человека и сам отодвигается, надеясь вернуть себе хоть какое-то пространство. — Да какой нормальный отец покалечит своего ребёнка ради денег!       Подросток снова проматывает в голове ту ночь, когда просыпается от едва ли ощутимого укола в вену, затем проваливается в сон и открывает глаза уже навстречу свету. Вверху — лампы, жёлто-зелёные, противные, вызывающие тошноту. Повернуть голову тяжело, но мальчик это делает. И сердце его начинает биться быстрей, готовое вот-вот остановиться — человек в халате, стоя к нему спиной, держит в руках аккуратно отпиленную ногу. Удивительно, на ней даже нет крови, хотя, возможно, Мори её тщательно протёр. Больной сукин сын.       Следующим утром Дазай просыпается в своей кровати и спускает случившееся на обычный кошмар, какие травят его жизнь с глубокого детства. Он хочет встать, но ноги не слушаются. Мальчик застывает, теряясь в догадках, и резко скидывает одеяло. Начиная с половины бедра — железо и ни миллиметра кожи. Он кричит. Кричит громко, надрывно и долго, чувствуя одновременно дикую боль и пустоту на том месте, где должны быть конечности. Огай заходит почти сразу, мило улыбается и говорит: «Доброе утро. Надеюсь, ты оценил мой подарок. С Днём рождения». Осаму исполнилось пятнадцать. И с того дня прошло уже два месяца.       Мужчина цыкает языком и нервно поднимается, отворачиваясь от мальчишки. От сына. Потом хватается за голову и, натягивая корни волос, испускает раздражённый вздох. Внутри бушует. Как Дазай не может понять его очевидных умыслов?       — У тебя всегда были слабые ноги. А новые откроют тебе дверь в жизнь. Ты же хотел заниматься спортом. И сейчас это возможно.       — Я, — мальчик начинает задыхаться, и его снова охватывает паника. — Хотел, — он испускает больной, судорожный вздох и после не может втянуть воздуха. — Не этого…       — Тише-тише, — Мори в пару шагов подходит к сыну, суёт пальцы в карман его пиджака и достаёт ингалятор. Потом суёт трубку ему в рот. — Дыши, давай, — говорит он, похлопывая подростка по спине.       Осаму послушно вдыхает и вместе с воздухом возвращает себе призрачное ощущение жизни. Взгляд мечется от острых рубиновых глаз к звериной ухмылке — должно быть, мужчина чувствует себя спасителем. И это отвратительно, учитывая, что он не спас, а убил.       У Дазая сносит крышу, он чувствует боль в ногах. В ногах, которых нет и больше не будет. А всё благодаря мечте своего любимого папочки — Мори Огай хочет власти, признания, как лучший механик и хирург. И, что пугает, его мечты возможны. После недавно кончившейся войны спрос на протезы вырос не на шутку. Ради всего мира… Нет, ради своей лицемерной мечты Огай искалечил собственного сына.       Дазай так завидует матери, которую уже ничего не волнует. В последнюю их встречу, когда Осаму было семь, женщина пела колыбельную. Грустную, на другом языке. Мальчик разобрал одно единственное слово, что поселило в него странное томление. «Смерть». Мать Дазая повесилась на галстуке Мори, который сама же ему подарила на годовщину свадьбы.       Мальчик успокаивает приступ, и дыхание его становится ровным. Сердце всё ещё продолжает колотиться, а глаза жжёт соль, но он этого совсем не замечает. Мори убирает ингалятор и притягивает сына к себе. Аккуратно обвивает руками-ветками его послушное, исхудавшее за последнее время, тельце, расчёсывает пальцами курчавые волосы и касается губами влажной горячей щеки.       — Подожди ещё немного. Скоро я покажу тебе кое-что интересное. У меня даже чертежи готовы, — мужчина улыбается, когда Осаму поднимает на него раскрасневшиеся глаза.       — Что это? — белея, сухо спрашивает Дазай. Ответ его не на шутку пугает уже заранее, и юноша определённо не хочет ничего слышать. Ему бы закрыться в маленькой кладовке, накрыть себя одеялом и спрятаться ото всех. От отца. От его ужасных экспериментов и отвратительных касаний. Но сил не хватает даже выпутаться из его противных объятий.       Огай наслаждается исказившимся в страхе лицом сына, это видно по его улыбке. Она всегда такая — издевательская, смакующая. И каждое слово он бархатисто растягивает, наслаждаясь звучанием:       — Твои новые лёгкие.       Дазай уже знает, что завтрашним утром его отец примется искать другую подопытную крысу. Потому что этой ночью он закончит, как мать. Только вместо галстука возьмёт бинты, перетягивающие остатки ног на границе с протезом. И записку он напишет, в которой пожелает Мори ампутировать руки, дабы он больше не творил всех тех извращений. И ещё кучу гадостей припомнит, надеясь вызвать своим уходом хоть малейший страх закрывать глаза.       Но Мори Огай ни до, ни после не мучается кошмарами. Только улыбается в своей обычной манере, расчерчивая механическое сердце. Тело сына даже после смерти имеет ценность.