Monster Under My Bed

      ― Мамочка, под моей кроватью монстр.       Кенме шесть, и родители смотрят на него сверху-вниз, во всех смыслах. Мать притворно хватается за сердце, присаживается на корточки, прикладывает ледяную ладонь к его лбу, смахивает чёрный пух волос со щёк. Отец усмехается и треплет сына по голове, бормоча что-то о том, что он уже большой мальчик и не должен тревожить их такими пустяками.       ― Не выдумывай, дорогой, никого там нет, ― лицемерно улыбается мать, игнорируя кристаллики слёз, дрожащие на ресницах сына. Она поджимает губы, поднимается на ноги, стискивает его плечики, разворачивает и подталкивает в спальню. ― Давай, ступай. Ложись в кровать, никого под ней нет. Монстров не существует.       ― Правда? ― неуверенно тянет Кенма, шмыгая носом. Отец и мать дружно кивают, впихивая его в комнату.       ― Доброй ночи, ― выносят они жестокий приговор, захлопывая за его спиной дверь. Кенма мнётся у двери, трёт одну голую ступню о другую и нерешительно идёт к кровати. Бархатная чёрная тьма заинтересованно пялится на него, светит густым золотом голодных глаз, предвкушающе облизывается. Губы Кенмы дрожат, он хватается за края пижамной рубашки, набирает в грудь побольше воздуха и храбро произносит:       ― Тебя нет, так мама с папой сказали.       Темнота под кроватью острозубо скалится, раз и навсегда донося до шестилетнего Кенмы одну из самых главных прописных истин ― взрослым доверять нельзя.       Кенме двенадцать и он с плохо скрываемым волнением приводит в комнату своего первого друга. С Куроо они знакомы давно, но все эти годы Кенма раз за разом умудрялся избегать щекотливой темы, а теперь не выдержал, дрогнул и пустил в святая святых, побоявшись угрозы быть разжалованным из друзей и партнёров по вечерам игр.       ― Нормальная комната, ― деловито оглядывая всё вокруг, Куроо кружит по чужой территории, рассматривает потёртые томики манги, берёт в руки коробочки из-под дисков, читает описания к играм. ― И чего ты так долго не пускал меня сюда? Я-то уж думал, что у тебя тут целое логово или ещё что похлеще.       Куроо улыбается легко и непринуждённо, и Кенма выдыхает со спокойствием. В глубине души он знал, что Куроо поймёт, он всегда всё понимает. Да и Кенма, если бы был не уверен, просто не рискнул на такой шаг. И вот теперь между ними оставалась только одна, последняя тайна.       ― Куро. ― Кенма подходит ближе, держит голову опущенной, стыдится смотреть на него. ― Я должен сказать тебе кое-что.       ― М? Ну, говори, ― беззаботно тянет он и закладывает руки за голову, внимательно разглядывая Кенму. Сверху-вниз. ― Ну же, что не так? Болит что-то?       Кенма трясёт головой, прячется за волосами, сцепляет руки в замок и выкручивает пальцы до хруста в суставах.       ― Под… ― начинает он и голос дрожит, срывается, уходя в беспомощный трусливый хрип.       ― Что? ― Куроо наклоняется ближе, чтобы расслышать его бормотание.       ― Под моей кроватью живёт монстр, ― без запинки скороговоркой выпаливает Кенма. Он вскидывает голову и во все глаза пялится на Куроо. Тот молча смотрит в ответ. Украдкой его взгляд скользит в сторону, к угольно-чёрной полоске подкроватного пространства, где у него самого безраздельно царствует пыль, беспорядок и просто засилье оставшихся без пары носков. А у Кенмы ― монстр.       ― Ну… ― Куроо неловко тормошит гребень спутанных волос. ― Всякое бывает.       Кенма не верит своим ушам. Он чувствует, что задыхается, хватает за руку Куроо, тащит его, уже готовый показать и рассказать когда и как это началось, но тут ладонь лучшего ― самого лучшего друга на свете, ― выскальзывает из его пальцев. Куроо неловко обнимает сам себя, треплет рукав футболки и смотрит куда-то в сторону, не на него.       ― Знаешь, ты бы… Поменьше играл, что ли, ― тянет он, виновато смотря на Кенму. ― Монстров ведь не…       Кенма устало садится на край кровати. Та скрипит сочувственно, успокаивающе. Куроо он не слышит ― не слушает. На его следующие предложения рассеянно кивает, говорит что-то невпопад, дожидается, когда тот уйдёт из его комнаты, и только тогда даёт себе волю, чтобы расплакаться.       Кенме двенадцать и он глубоко несчастен. Утробным урчанием ласкает его слух старый и единственный друг-враг, протягивая когтистую лапу в знак утешения. Её жжёт дневной свет, но это мелочи по сравнению с тем, что испытывает сейчас Кенма.       За окном поздний вечер, Кенма возвращается с очередной изнуряющей тренировки и валится на кровать не раздеваясь. Ему всего шестнадцать, а он уже устал от этой жизни. Без цели повторять каждый день одно и то же — это истощает. Играть в дурацкий волейбол, поддавшись провокациям Куроо — это выматывает. Слушать льющуюся без конца грязь и взрослые распри, пролезшие даже в его дом — это убивает.       Кенма вжимается лицом в подушку, чувствуя, что в ватной сырой духоте уже не получается дышать. Он цепляется пальцами в уголки наволочки, подбирается, поджимает к груди колени и кричит во влажную ткань, балансируя на границе сознания. Голова кружится, он вот-вот вырубится, но в самый последний момент его за плечо дёргает невидимая лапа. Кенму отшвыривает назад, он падает на спину, затылком прикладываясь к краю кровати. Он шипит и гневно смотрит на тёмный угол, в котором пожаром полыхают золотом глазища, круглые, как у птицы, и зло щёлкают белые зубы.       ― Что пялишься? ― рычит Кенма. ― Не ты ли хотел меня сожрать с самого детства? Теперь такой шанс! Или брезгуешь тухлятиной?       Глаза монстра сощуриваются ― укоризненно, презрительно ― Кенма почти слышит хмыканье и досадливый скрежет зубов. Он усмехается и тяжело вздыхает. Густая темнота из угла клубится на положенное ей место, мохнатым щупом выскальзывая лишь на секунду, чтобы оставить на покрывале подтаявший и оплывший розовый комочек в бумажной обёртке ― липкую карамельку, лет сто назад завалившуюся под кровать. Кенма смотрит на подарок, берёт в руки, катает между пальцами сладкий комок, пахнущий клубникой, и тихо смеётся, утирая с щёк слёзы.       Кенме шестнадцать и впервые в жизни его кто-то понял.       ― Твоя мама очень милая, ― всё ещё смущённый до корней волос, Бокуто прижимается спиной к двери, украдкой разглядывая комнату Кенмы.       Тот жмёт плечами и стаскивает сумку, кидая её в угол. Бокуто повторяет за ним и проходит вперёд, вежливо присаживается на самый краешек кровати, в то время как сам Кенма забирается на неё с ногами, подбирается в комок и смотрит на него, не отрывая взгляда. Бокуто мнётся и смотрит то на Кенму, то в сторону, неловко трёт пятерни друг о друга, кусает губы. Он будто бы не он вовсе ― стесняется, не знает куда деть руки, так что Кенма, когда слышит его неловкие комплименты, только фыркает в ладони, без конца умиляясь.       ― И комната хорошая. Чем будем заниматься, кстати? Ты хотел, чтобы я рассказал о…       ― Потом, ― мурлычет Кенма, дурея от того, что Бокуто наконец-то рядом. Призраком он скользит к нему, льнёт и закидывает руки на плечи, усаживается рядом, смущённо смотрит в глаза, кончиками пальцев скользит по щекам, вискам, гладит волосы, внутренне млея просто от осознания того, что Бокуто рядом с ним точно так же хорошо, как и ему. ― Я соскучился.       Бокуто улыбается как-то странно знакомо, чуть-чуть клыкасто, от чего по спине Кенмы проходит лёгкий морозец. Он хлопает ладонью по своим коленям и с удовольствием устраивает руки на пояснице Кенмы, когда он пересаживается к нему, заводя ноги за спину ― из-за тесноты он смущается, но двигается ближе. Бокуто смотрит на него не моргая, в блестящих глазах за золотистой поволокой радужки прячется нечто такое, что обволакивает Кенму целиком, утаскивая прочь от всего ― реальности, проблем, мысли о скорой разлуке.       ― И я скучал, теперь мы так редко видимся, ― бормочет Бокуто припадая к губам Кенмы в первом лёгком поцелуе. Пальцы путаются в отросших волосах; Кенма недовольно ворчит и дуется, когда его стискивают особенно сильно, так что рёбра трещат. Бокуто это веселит и он, довольный собой, смеётся, обнимает крепче и ворует украдкой поцелуи. Он болтает об учёбе в университете, о том, как ему скучно на нудных лекциях. Как ему не хватает прежней команды и его, Кенмы ― «Больше всего!».       От такого признания Кенму трясёт не хуже, чем от поцелуев — это льстит, это топит его в липкую патоку и это позволяет Бокуто беспрепятственно делать с ним всё, что угодно. Если он спросит, что угодно ― Кенма ответит. Если прикажет ― сделает без ропота и сомнения. Его любовь к Бокуто болезненная, всепоглощающая и временами ужасающая. Их связь пугает других своей невозможностью и поражает этим же. Кенма всерьёз думает о том, что это насовсем, а Бокуто вроде бы совсем не против.       У них всё хорошо, всё на удивление гладко уже долгое время. Между ними нет тайн. Почти нет.       Пока Бокуто рассказывает о бремени капитанства, ради истории о котором и пришёл, Кенма косится на противоположный край кровати, взглядом воздвигая щит за щитом. Сейчас их никто не должен потревожить.       ― И если ты заметишь, что в команде разлад, то ты должен будешь… ― Бокуто замолкает и ласково водит пальцами по щеке замечтавшегося и не слушающего его Кенмы. От прикосновения он вздрагивает, рассеянно моргает, улыбается и переводит взгляд на встревоженное лицо перед собой. ― Всё в порядке? Ты сам не свой.       ― Я… Да. Точнее… Бокуто, ― Кенма закусывает губы, трясёт головой, утыкается носом в его шею и шепчет, вспоминая об их уговоре: ― Котаро, я должен тебе что-то сказать. Это может показаться тебе бредом, но это важно.       Брови Бокуто ползут на лоб, забавно выгибаются. Секунда, и он серьёзен как никогда. Горячей ладонью он собирает его дрожь и успокаивает.       ― Что такое? ― вкрадчиво спрашивает он, щекоча ухо дыханием. Бокуто не прекращает гладить по спине и мягко отстраняет от себя, чтобы взглянуть в глаза. ― Что стряслось? Ты весь трясёшься.       Кенма мотает головой, жмётся сильнее, лбом бодает его плечо, цепляется в одежду, волосы на затылке, тяжело и неровно дышит, шмыгает носом. Бокуто растерянно обнимает и гладит его, тихо нашёптывает милые глупости.       — Это так глупо, не верю, что в самом деле хочу сказать это тебе, ― нервно усмехается он и тяжело вздыхает: ― С самого детства я верил, что под моей кроватью живёт монстр.       Кенма жмурится, крепко, до цветных мушек, рассекающих под густой темнотой век. Он ждёт хлёсткую пощёчину насмешки, готов увидеть укор в омуте золотистых глаз, затянутых шугой колкостей. Он ждёт, что его оттолкнут, но руки Бокуто сжимают теплее, бережнее, в щёку тычутся шероховатые губы.       ― Ничего страшного, ― улыбается он, ― если ты хочешь, то я могу избавить тебя от него раз и навсегда. Нужно только сказать, и ты больше его никогда не увидишь.       Голос у Бокуто спокойный, едва слышный, потусторонний. У Кенмы по спине бегут мурашки, он ёжится, отстраняется, смотрит на него и кивает быстрее, чем успевает подумать, что готов на всё, что бы не предложил Бокуто.       ― Хочу.       Бокуто улыбается чуть тоскливо, как кажется Кенме, и припадает к его губам, терзает нежностью, мягко спихивая с себя. Он строит рожицы, как всегда, веселит его, пока сползает с кровати и припадает на колени, приподнимая край волочащегося по полу покрывала.       Бокуто молчит. Минуту, две ― позы он не меняет, пялится в темноту, только на исходе четвёртой минуты откликаясь. Тихо, холодно и обречённо.       ― Кенма.       ― Да? ― Голос дрожит и предательски срывается в хрип. ― Что?       ― Почему под твоей кроватью зеркало?       ― Что? Там нет никакого…       Его обдаёт холодом, пальцы трясутся; осознание накрывает быстро, душит как ласковый убийца, не давая сделать и вздоха. Губы Кенмы дрожат, не зная, сложиться ли в улыбку или в гримасу ужаса. Кенма поджимает их, стискивая кулаки, хмыкает и улыбается. Теперь ему всё ясно. Он закрывает глаза и молча ждёт ― теперь не убежать.       Кровать позади него скрипит, в комнате становится тусклее, несмотря на зажжённые лампы; затылком он чувствует, как темнота накидывает на него руки, обнимая со спины. Что же это такое? Галлюцинации? Может, тогда, в прошлом году, он всё же умер? Задохнулся, как и хотел? Кенма трясёт головой, раскидывая по щекам волосы, которые ещё несколько минут назад ему за уши заправлял Бокуто.       ― Ты ведь никогда меня не боялся, правда? ― шепчет голос бархатно и остро. В нём больше Котаро, чем чего-то ещё. Больше Бокуто, чем застарелого страха, а это важно. Когтистые лапы чертят дорожки по позвоночнику, взрезая ткань и добираясь до кожи. Неосязаемые поцелуи выжигают на коже клеймо, одно, второе, третье, вдоль линии выступающих косточек. Кенма морщится, скрежещет зубами, терпит и выдыхает весь воздух из лёгких. ― Ты ведь меня не боишься, Кенма?       Его трясёт, руки просто ледяные, пальцы не слушаются, а в ритме сердца нет места, чтобы пропустить хоть один удар. Кожа горит и пузырится, сотнями игл тело пронзает боль, сладкая, терпкая, с привкусом лежалой клубничной конфеты.       ― Нет. По-настоящему ― нет. Никогда.       Монстр скалится со всех сторон, сверкают золотом голодные глаза. Спустя столько лет он его всё-таки достал.       ― Хорошо, ― шепчет он, подпаливая волосы своим дыханием. ― Хорошо. Страх, в отличие от любви, невкусный.       Кенма оборачивается, нос к носу сталкиваясь с темнотой, плотным ничто, пялящимся на него с другой половины кровати. В чёрных завихрениях золотистые глаза, такие же как у Котаро.       Сердце Кенмы сжимается от боли, по щекам текут слёзы. На секунду его захлёстывает волной страха, липкого и противного, но уже через мгновение всё проходит. Свет больше не горит, комната мороком рассыпается на осколки, вокруг темнота и только голос, знакомый, с тёплой хрипотцой, появившейся от слишком громких выкриков, зовёт его вперёд.       ― Кенма.       Щеки касаются пальцы, мозолистые руки с шорохом скользят по коже.       Это снова Бокуто, виноватый и подавленный. Он смотрит исподлобья, надул губы и готов к тому, что его сейчас отчитают, а то и ударят ― Кенма может.       ― Я не злюсь, ― говорит он и улыбается. ― Вовсе нет.       Это была хорошая игра, партия отыгранная без ошибки для него одного, из-за него одного ― это льстит. От в первый раз протянутой когтистой лапы и первой встречи во время товарищеского матча, до неловкого первого раза и бесконечных ночей наблюдений ― всё это ради него одного.       Кенма как никто другой знает цену хорошей игре и готов оценить усилия по достоинству, даже если на кону была его собственная жизнь и душа. Всё было честно.       ― Я не злюсь, ― повторяет Кенма. Он усмехается и смотрит на Бокуто. ― Это конец?       В золоте глаз счастье ― тёплое, безграничное. Губы Бокуто складываются в улыбку, без ошибки подсказывая ответ на вопрос.       Кенме семнадцать и он, наконец-то, счастлив.