Диалоги обо всём или Хроники Человечности

            Маленький юркий смерч деловито шнырял из угла в угол, создавая непередаваемый спектр невыносимых звуков — я кое-как занимал себя, ибо ненавижу просто сидеть и ждать. Особенно так. Особенно после того, как феерично облажался — такой молодец, ну просто. Смерч завывал и стенал, переливался всеми оттенками серого, но, как бы я не развлекался, всё равно волей-неволей погружался в глубины самокопаний, которые для такой во всех смыслах выдающейся личности, как я, являются процессом абсолютно несвойственным, противоестественным и априори вредным.       Китти. Китти Джонс. Как же некстати она появилась. Как некстати. Я-то надеялся, что девчонка давным-давно сделала ноги отсюда куда подальше и живёт припеваючи где-нибудь на другом континенте. Ан нет — она мало того, что осталась в Лондоне, так ещё и ухитрилась попасться на глаза Мендрейку — такая жалость…       Какая-то крохотная мелочная частичка меня хотела бы упрекнуть девчонку, попенять за то, какую свинью подложила благородному джинну. Здравый смысл однако же подсказывал, что это — только лишь роковое стечение обстоятельств и сама Китти наверняка тому, что столкнулась с Натом, рада моего ничуть не больше.       Легче мне, впрочем, не становилось. Во-первых потому, что я скатился. Скатился так низко, как только мог — мне было небезразлично мнение волшебника. Более того, разочарование, явно читавшееся в его глазах и ауре, выбило меня из равновесия, ввергнув в состояние, близкое к панике — ну как так? Во-вторых, я волновался. И я даже не знал, что ощущаю на самом деле. Мне не было стыдно. И виноватым я себя не чувствовал тоже. Во всяком случае за то, что воспользовался тогда возможностью слегка подсобить девчонке. А вот за то, что солгал сейчас… м-да. Я ещё никогда не оправдывался перед вами. И перед собой я, пожалуй, ещё никогда настолько всерьёз не оправдывался тоже. Но ложь — моя естественная защита, моё подспорье, мой способ выживания и стиль жизни — она вырвалась по привычке, сама собой. И слишком задела Ната. Конечно. Я ведь сам учил его доверять мне, сам убеждал, что духи отличаются от волшебников. А потом он уличил меня в мелкой лжи. Зная же, насколько мастерски Натаниэль умеет себя накручивать, я мог в красках представить, сколько всего ещё волшебник мог понавыдумывать за то время, что минуло с этой моей ошибки.       Я понимал и чувствовал: это может оказаться концом. Концом всего, что бы это неопределённое «всё» для меня не значило. Нат вполне способен отослать меня. Отослать — и больше никогда не вызвать. И вроде, казалось бы, прекрасно — живи, жди да радуйся. Но я не могу. Натаниэль отошлёт меня — и исчезнет. Для меня навсегда исчезнет. А я даже времени не почувствую. Вернусь на Землю возможно через сто, через пятьдесят, через триста лет — но этого несносного волшебника уже не будет. Как Птолемея не будет. Нигде. Совсем.       Метания были бесполезны. В таком виде я походил на истеричную девицу, чем был, конечно же, не доволен, так что уселся в привычном облике Птолемея-мальчишки на корточки, прижавшись спиной к стене и свесив безвольные руки между коленок вниз.       Как же тянется время. Во сколько он там, говорил, вернётся?       Медленно скользнув по приятной прохладе некого мне не известного глянцевитого покрытия, мальчик египтянин поднялся на ноги. Незачем изводить себя. Незачем тратить драгоценные минуты впустую. Можно заняться работой. Да, верно, работой. Это уж точно, пожалуй, можно. И полезно. И важно для нашего общего с Натом дела.       Перебрался в кабинет. Опустился за стол. Потянулся к своим бумагам.       Нет. Как-то уж слишком поздно. Разве спектакли этого рыжего драматурга настолько длинные? Что-то внутри тревожно ёкнуло — и замолчало. Да ладно. Это просто последствия давешнего раздора. Конечно же, я волнуюсь. И злюсь, потому что с Натом поехал Сутех — не я, потому что моё положение, моё пребывание здесь стало внезапно шатким. Конечно же, я волнуюсь. Стоит успокоиться. Стоит углубиться в работу.       Но назойливое чувство не проходило.       Переводы не шли. В раздражении небрежно отбросив свиток, я опустил подбородок в «лодочку» из ладоней. Нат ведь обещал вернуться к десяти? А сколько сейчас? Без трёх минут? — Можно предположить, что он Заболтался с Мейкписом или с кем-то другим из своих коллег, заглянул в один из клубов… Хотя это уже вообще несуразица — Где Нат, а где клубы. Но мало ли?       Вот именно. Мало ли? Мало ли, что могло случиться? Трагических вариантов с летальным исходом можно придумать прочих гораздо больше!       Успокоиться. Опять потянуться к бумагам.       Ещё никем не развёрнутый пергамент, перевязанный потемневшей от времени полоской мягкой кожи, с тихим (и весьма неприятным) звуком скатился на пол. Я, вздрогнув, напрягся. Я ведь привык доверять интуиции — разве нет?       Медленно склонился, чтобы поднять упавшее и невольно отметил недобросовестность слуг, что проводили уборку здесь. Под столом творилось незнамо что — туда явно никто не заглядывал. Ленивые люди. М-да. Пергамент в моей руке. Если бы я был человеком, наверняка чихнул бы — такая пыль. Но я человеком не был, и уж было собирался выпрямиться, как вдруг…       Из-под серого слоя пыли, особенно явно заметного на высших планах, на меня смотрели мёртвые глаза бедолаги Брюса. Того самого Брюса, чьё убийство стало первым в долгой череде других и вывело Ната из равновесия, Брюса, который был волшебником, Брюса, который поплатился за это жизнью; того самого Брюса, неудачно упавшее посмертное фото которого я (с глаз долой, из сердца — вон) заталкивал когда-то на это вот самое место босой ногой.       Смуглые пальцы египтянина опасливо, даже слегка брезгливо потянулись к фотокарточке. Она почему-то показалась невыносимо ледяной. Вынув на свет, я поднёс её к глазам. И зажмурился. На какое-то мгновение в этом темноволосом бедолаге мне почудился образ Натаниэля.       Моя интуиция меня не подводит. Он не вернулся в срок. Он говорил, что его ждут дела, он обещал, что мы поговорим, но не вернулся в срок. Значит, что-то произошло. Что-то, с чем Сутех наверняка совладать не смог. Что-то, отчего моя сущность ноет сильнее обычного, и хочется мчаться куда-то в панике.       И я помчался. Вырвался в ночь, распахнув окно и даже не задумавшись о том, что в опустевшем доме некому будет его захлопнуть.       Сокол-сапсан мчался к театру так быстро, как только мог, и по небу разносился его отчаянный, тихий тревожный клёкот.       Ожидаемо, театр уже закрылся — окна его зияли неприветливой чернотой, а двери ощерились сложными защитными чарами.       В давящей со всех сторон колкой осенней ночи старое здание навивало мрачные, жуткие мысли (гробница искусства — ни дать, ни взять. Даже, когда я грабил могилы Шумерских царей, такого благоговейного ужаса не испытывал. Впрочем, возможно причиной всему было моё взвинченное состояние. — тут уж поди пойми. Но было реально жутко. И нет. Я не буду сравнивать это ощущение с тем, которое испытал в подземельях Хабы. Но мне хочется. Правда. Очень).       Ветер носил по брусчатке небрежно брошенные кем-то рекламы, шуршал газетой. И никакого присутствия. Ничего. М-да. Однозначно, ловить здесь нечего. Нат, как и все остальные, отсюда давно уехал. Или (мысль окатила холодом) и вовсе не успел досюда добраться. Ну нет. Меня же накрыло позже? Значит будем доверять интуиции.       Вместо того, чтобы продолжить беспорядочно носиться кругами, я плавно приземлил моего сокола на приятного вида деревянную скамеечку. Нужно успокоиться и хорошо подумать.       Нат не держал всех своих духов в мире одновременно. Если не брать в расчёт Сутеха (а его можно уже, пожалуй, в расчёт не брать), на Земле сейчас только один лишь я, а это значит, что действовать мне придётся самостоятельно и расходовать свои изрядно поистрепавшиеся за несколько дней силы крайне разумно и с максимальной пользой.       Если предположить, что Натаниэль благополучно покинул театр, из этого логично вытечет простой факт — что-то случилось в дороге. Сокол внезапно усмехнулся (насколько мог. Мысленно усмехнулся, если хотите). То-то хохма будет, если я накрутил себя, а Нат уже попивает свой любимый кофеёк дома, даже не подозревая, что я тут за него беспокоюсь. Что я тут его ищу. Впрочем, глупое предположение. И вообще, на это надежды мало (забыли мою хвалёную интуицию?)       Я исследовал дорогу придирчиво и внимательно. Единственная, ведущая в нужном мне направлении, дорога была преступно пуста. Но что-то таила. Что-то…       Я наконец увидел. На седьмом плане. Это был лёгкий след, отпечаток сущности — он светился мертвенным фосфоресцирующим светом, испаряясь с асфальта и, конечно же, был неидентифицируем — духа по его останкам не опознать. Но, приземлившись, сокол почтительно склонил голову. Я не дурак. Я понял. И подивился. Ведь мог бы свалить домой. Но почему-то не сделал этого. Может быть попросту не успел?       Более внимательный осмотр, однако же, выявил следы нескольких «огненных колец» и слабеньких взрывов. А потом я ощутил ещё что-то. Что-то недоброе. Что-то, что заставило мою сущность неприятно поёжиться. Поискал…       В неясном лунном свете враждебным холодом поблёскивал метательный диск — оружие наёмника. Или сопротивления. Или любого другого смертника, который убил Сутеха и, вероятно, причинял сейчас Натаниэлю вред. (Почему смертника? Да потому, что ему не жить. Если с головы Ната упал хотя бы один волос, я за себя не ручаюсь. Я…)       Диск был замазан подсохшей кровью. Уж не знаю, чья была та кровь. Хотелось верить, что кого-то из пока неизвестных преступников, однако же я иллюзий не строил. У Натаниэля такого оружия не было. А даже, если бы оказалось… ну-у-у… не буду лишний раз упоминать о его талантах. Он с пяти шагов в слона не попадёт. Так что пока заключим: этим серебряным диском удачно попали в Ната. А это уже зацепка. Это уже надежда. Хотя бы… на что? — На что-то.       Всё-таки мне хватило ума не хватать серебро руками. Я воспользовался листочком. Нет, не зелёным. И нет, не одним — сгрёб охапку грязной, прелой листвы с обочины, и уже с её помощью попытался кое-как захватить оружие за чистый от крови край. Пользы от этих предосторожностей было, конечно, чуть, но сквозь даже подобную преграду разрушительное воздействие серебра ощущалось меньше.       Только вот к сожалению я — не поисковый бес. Даже при наличии предположительной крови Натаниэля, мне его не найти никак (мы, джинны средней руки, вообще за другое ценимся).       Я накладывал на волшебника заклинание, но нить моей магии слишком тонка. Нужно гораздо меньшее расстояние для того, чтобы я хотя бы немного почувствовал местонахождение Ната. Что же. Роскоши такой у меня не было. Но и бездействовать я не мог. Оставалось заключить: я катастрофически сильно нуждаюсь в помощи. Нат катастрофически сильно нуждается в помощи. Но кто нам её окажет?       И тут меня осенило.       Идея была притянутой за уши. Однако же всё же она была и, за неимением лучшего, я предпочёл воплотить эту идею в жизнь.

***

      Первым, что ощутил Натаниэль, было стеснение. Жуткое стеснение — попытавшись пошевелиться, волшебник понял, что тело его удерживается в сидячем положении полосками гибкого пластика. Руки прикованы, ноги — тоже. Пальцы примотаны друг к другу скотчем, им же заклеен рот. Голова кружится, тело ватное, бедро неприятно ноет. М-да… удручающие результаты краткого анализа ситуации. Осталось ещё распахнуть глаза.       Но он не успел. Воспоминания последних часов с опозданием наконец-то его накрыли. А вместе с ними нахлынули и эмоции.       События в голове тотчас замелькали вспышками. Их было так много, и были они столь уродливы и бессвязны, так толкались и копошились в его черепной коробке, что Натаниэль ощутил себя невольно мальчишкой, запертым в жутком кабинете наставника наедине с сонмом его уродливых злобных бесов.       Нужно разложить по местам, навести порядок.       Он был в театре. В театре? — жуткая пьеса, да. О любви. О любви, которой… которой не может…       Бар-ти-ме-ус. Лживое создание.       Он собирался постричься… и Китти Джонс…       Сознание Натаниэля прояснилось ещё не вполне и он выдёргивал беспорядочные обрывки минувшего дня наугад — словно тянул из огромной бочки вслепую холодных и склизких змей. Змеи извивались и змеи жалили. Волшебник пребывал где-то на грани реальности и, одновременно, бреда. Чувствовал тело, чувствовал пульсацию в порезанных пальцах, чувствовал сырой, неприятно холодный воздух, но думал с большим трудом.       Он надевал пальто в гардеробе, потом, на стоянке, общался с Мейкписом. Мягкая обивка машины — зелёная вспышка — Сутех. За окном — череда размытых фонарных пятен. Сутех… Сутех?.. Что-то крутилось на самой периферии, но не давало себя схватить, вытащить на свет не давало…       На них напали. Точно, на них напали! Господи, боже мой! — вот наконец и оно. Оно…       Если бы в горле волшебника не пересохло, он бы от гнева и отчаянья закричал. Если бы губы его не закрывала полоска скотча, он бы… он бы обязательно… он бы что? Он бы ругался? Кого-то звал?       Горькая чернота затопила потоком душу. Горькая чернота. Та же, что всё ещё клубилась перед устремлёнными в никуда закрытыми глазами Натаниэля. Горькая чернота. Красные всполохи — он погубил Сутеха. Он не успел отпустить, отослать его. И вот в результате Сутех погиб. Фолиот погиб, а Натаниэль… Натаниэль, он связан. Он неизвестно где, не может говорить и даже слегка не может пошевелиться. И что же всему виной? — дурацкая обида. Ах, если бы только он взял с собой Бартимеуса. Если бы только… джинн наверняка справился бы со всем. Он умён, он силён и он… И всё бы тогда… и все бы остались…       Но что, если нет? Что если нет? Вспомнилась мёртвая лужа сущности под огромным изношенным сапогом. Сразу четыре диска. Сразу четыре — в цель. Нет. Даже Бартимеус бы не сумел ничего подделать. Если бы не обида Натаниэля, джинн бы погиб. И как бы тогда… как бы потом? — что-то внутри заныло. Слишком отчётливо — смуглые руки, мягкий кошачий бок, дерзкий, нахальный взгляд своевольной сущности…       Натаниэль тосковал по Сутеху. Смерть фолиота его печалила, смерть фолиота его приводила в ярость. Но смерть Бартимеуса… о таком было даже подумать страшно.       С болью утраты сплелось иррациональное облегчение. Джинн наверняка обижен и зол. Ждёт разговора. Ждёт. Не дождётся — окажется дома. И всё закончится.       О том, что сумеет спастись, волшебник почему-то не думал даже. Неведомый препарат, который ему вкололи, вынудил тело Натаниэля утратить силы. Он был связан. Судя по ощущениям, сидел на железном стуле. Судя по мерзкому запаху — этот стул находился в каком-то сыром подвале и, судя по всему перечисленному, Натаниэля умыкнули совершенно точно не для массажа в турецкой бане.       Перед мысленным взором одна за другой пронеслись фотографии истерзанных, жутких трупов. Да неужели же с ним, Натаниэлем… с ним сотворят такое? Да неужели?..       — Просыпайся, барышня. — грубый толчок в плечо. Где-то невдалеке хохотнули.       — Барышня? — голос помягче. — И правда. Такие патлы…       А ведь он собирался подстричься. Правда собирался. Но эта Китти.       Странная, однако, какая мысль. Глупая, как одеколон, которым отчётливо пах мертвец.       Снова тычок:       — Да просыпайся ты.       И шаги. Что-то знакомое вместе с ними. Веки — последняя грань между рациональностью и безумием, меж забытьём и реальностью, между кошмаром материальным и тем, что творился с Мендрейком мысленно. Веки. Натаниэль наконец их поднял, хоть это ему и колоссальных усилий стоило.       Слишком яркий белёсый свет прямоугольной лампы под потолком болью пронзил глаза — и волшебник тотчас захотел зажмуриться. Сразу — четыре плана. Хорошо. Значит линзы не повредились. Но как же больно… взгляд затуманился, несколько слёз проложили дорожки вниз. Кто-то стоял напротив. Кто-то, на ком Натаниэлю сфокусироваться пока что не удавалось. Но человек терпеливо ждал.       Осознание было стремительным. Вот только что — пятно. Слишком размытое, непонятное, яркое — да и только. А в следующий миг. В следующий миг…       — Нравится ли вам обещанный мною спектакль, Джон?       Мейкпис. Натаниэль выкрикнул бы это. Натаниэль бы совершенно точно это как-нибудь произнёс. Но лишь промычал — рот его всё ещё был заклеен.       Драматург стоял, уперев левую руку в бок — пухленький, невысокий, рыжая бородка, красный берет и такого же цвета рубашка, жёлтые ботинки и жёлтый галстук, синий костюм.       — Ну что же… — Такой, как всегда — благодушный с виду. Такой, как нынче же вечером, на стоянке. — Вот мы наконец и встретились в моей пьесе, дорогой мой Мендрейк. — Натаниэль замычал. Замычал, как мог — понимание всё ещё ему не давалось в руки. — Веррок, — подняв ладонь, драматург нетерпеливо прищёлкнул пальцами, — сделай, пожалуйста, Милость, позволь нашему гостю наконец высказаться. Если он попытается произнести хотя бы букву заклинания, убей его. Да. Хорошо. Вы что-то хотели сказать, мой мальчик? — Кто-то подошёл со спины. Голову Натаниэля сгребли за волосы, холодные пальцы коснулись щеки — и дёрнули. Скотч оторвался с болью. Волшебник вскрикнул. Ответом на это как раз и были последние слова Мейкписа. Силясь совладать с ужасным ощущением, Натаниэль замотал головой. — Ну и отлично. — Драматург улыбнулся. — Глупостей — я надеюсь — вы делать не станете. Мы ведь оба ещё хотим насладиться обществом друг друга?       — Ч… — Губы шевельнулись, но звук так и остался невнятным хрипом. Мендрейк глубоко вдохнул.       — Не слышу. Повторите ещё, — подался вперёд драматург.       — Что происходит, Мейкпис? — Натаниэлю бы очень хотелось, чтобы эти слова прозвучали властно. Ему бы хотелось, чтобы они прозвучали требовательно, чтобы звучали так, как будто контролирует ситуацию он, Мендрейк. Только вот голос желаниям волшебника не потворствовал. Сиплый и слабый, он был достоин только лишь презрения и насмешки. И мудрено ли? Ведь, в конце концов, Натаниэль неизвестно сколько провёл в противоестественном, возможно, опасном для здоровья и жизни сне. Кто знает, какую именно гадость ему вкололи.       — Признаться, я ожидал от вас большей оригинальности. — Рука поднялась. Красный берет с головы драматурга теперь оказался в ней, и взгляд Натаниэля невольно приковался к этой яркой детали. — Видите ли. — Берет медленно раскачивался из стороны в сторону. — Видите ли, мой мальчик, здесь происходит тот самый спектакль, который я обещал вам и от которого вы столь пренебрежительно отмахнулись. Но вот вы тут. И я тут. А если вы посмотрите вправо, — берет метнулся. Глаза Натаниэля устремились за ним, словно марионетки, — наверняка заметите знакомое лицо. Это Веррок. Вы с ним уже встречались. И встречались не раз так что, я полагаю, сомнений у вас не возникнет. Стоит мне щёлкнуть пальцами, и вы покойник. — Как будто в ином случае после того, как видел ваше лицо, я выберусь отсюда живым. Ой сомневаюсь…       — М… возможно. — Выскользнув из пальцев, берет упал на пол бесполезной тряпкой. — Возможно вы и правы, мой мальчик. — Теперь драматург теребил бородку. Он развернулся к Натаниэлю боком, но смотрел в упор. Словно актёр на сцене. — Ну, а возможно нет. — закончил раздумчиво. — Вижу нетерпение на вашем лице. О… это всё юношеское, мой драгоценный Джон. Молодые люди так порывисты. Они всегда торопятся. А я — нет. Видимо потому мне всегда удаётся всё. Жизнь — это театр, Мендрейк. Театр, сценарии для которого пишу я. — Шаг, поворот и шаг. Но взгляд неотрывен. — Сперва я отводил вам совсем другую роль, мой мальчик. Вы мне с самого начала понравились. Вы это вообще умеете — производить благоприятное впечатление, располагать к себе. Умеете. Особенно, если не пытаетесь стараться. Это ваш талант. Особый талант. А старания… о… ваши старания обыкновенно напрочь лишают вас всякого обаяния. Такова ирония. Но речь сейчас не о ваших талантах. Хотя и о них, пожалуй. Как я уже упоминал, вы мне понравились. «Этот мальчик далеко пойдёт, подумал я. Беда в том, Мендрейк, что многие подумали точно так же.       Натаниэлю ужасно хотелось пить. В пересохшем горле как будто возилось некое мохнатое насекомое. Возилось, цеплялось лапками — он сглотнул. Драматург остановился на полушаге.       — Веррок. Дайте ему воды. Я ведь не изверг, Мендрейк. Я друг.       И снова Натаниэля сгребли за волосы. Пластиковое горлышко прижалось к губам. Волшебник закашлялся, но пару глотков всё-таки сделать смог. Стало немного легче.       — Так вот, о чём это я? Ах да. — Мейкпис в такт своим мыслям прищёлкнул пальцами. — Вы стали слишком популярны среди простолюдинов, Мендрейк. Мелкие волшебники вас уважают и побаиваются, коллеги ценят. Вы приобрели влияние, о котором сами даже не догадывались в полной мере. Сперва я думал, что мы с вами сможем найти общий язык — мы ведь так хорошо понимали друг друга, мальчик мой. Но потом вы от меня отдалились. Вы стали вести себя странно. Я бы даже сказал, подозрительно. Нетипично для вас, Мендрейк. Моя паутина широка и тонка. Я начал следить за вами и то, что я увидел, мне не понравилось. Вы стали собирать интересные книги и задавать столь же интересные вопросы. И это ваше странное поведение в торговом центре… Я перестал понимать вас, а это значит, что из потенциального союзника вы превратились для меня в опасность. Увы, дорогой мой мальчик. Я не могу позволить себе даже самый незначительный риск.       — Но вы стоите здесь. Вы говорите со мной. — Натаниэль облизал губы. Он чувствовал боль в руках, вывернутых за спину, и онемение в пальцах. — Веррок мог бы убить меня где и когда угодно.       — О нет! Не делайте этого! — Артистично воскликнул Мейкпис. — Не разочаровывайте меня, мой мальчик. Поверьте, у меня для вас есть гораздо более утончённый план. Но в чём-то вы правы. Я говорю с вами не просто так. Видите ли, я интересуюсь диковинками и новшествами, дорогой мой Джон. И одну такую диковинку я заметил в вас. Ещё тогда. При пожаре в торговом центре.       В голове Натаниэля тревожно зазвенел колокольчик:       — И что же за?..       — Терпение. Терпение. Я долго сомневался. Я до последнего сомневался в том, что мне доносили мои шпионы. Но несколько дней назад произошло что-то воистину потрясающее. Вы оказались в двух местах одновременно. Вы, дорогой Мендрейк, посетили архив министерства занятости и провели там…       — Я не! — Натаниэль замотал головой. Он ни разу ещё не посещал министерства занятости. Ни разу с тех пор, как старая его жизнь там навсегда закончилась.       — Ну что же вы меня всё время перебиваете… — Палец драматурга ткнулся Мендрейку в нос. — Вас и не могло там быть. В этот момент вы находились дома, так что никто, кроме моих шпионов, этого загадочного вашего раздвоения не заметил.       — Вы ошибаетесь, Мейкпис. — Что-то было явно не так. Что-то, чего Натаниэль пока уловить не мог.       — О нет. Нет. Ошибаетесь вы, мой драгоценный мальчик. Потому что это я столкнулся с вами в министерстве занятости. Вы вполне вежливо пожали мне руку, столь же вежливо поздоровались и были безукоризненны, как всегда. Но вы были дома. И тогда я понял. Я понял — и отправил моих рабов проследить за тем, как вы покинете министерство. И да. Это были не вы. Это был ваш демон. Он прошёл пару кварталов, спрятался в переулке — и уже оттуда улетел дроздом. Я не дурак, Мендрейк. Я, как и вы, учился. И я знаю, что такое обыкновенный облик джинна и что — облик по знанию истинного имени. Получается, вашему демону имя известно. Но вы всё ещё живы. — Он подался вперёд, всмотрелся глаза в глаза. — Я видел, что было в торговом центре, — проговорил с почти физически ощутимым нажимом. — Я знаю, что вы несколько раз покидали город по средствам магии. И наконец я видел, насколько самоубийственно сражался за вас этот отвратительно зелёный Фолиот. А вот теперь вопрос. — Перевёл дыхание. Давление стало сильнее. — Какое заклинание вы использовали? Как подчинили духов?       Взгляд драматурга зажёгся безумной алчностью. Крючились пальцы. Сердце Натаниэля пыталось из груди пробиться сквозь рёбра прочь. Он покраснел. Он покраснел и явственно это чувствовал — под кожей как будто ползали тысячи мелких мошек.       Он не знал, что понадобилось Бартимеусу в министерстве. Доверяя ему, он никогда его ни о чём не спрашивал. «как полетал?» — и только. А он… летал. Да только не так и не там. А, впрочем, теперь-то какая разница?       Как бы не была сильна давешняя обида Натаниэля, каково бы сейчас ни было его изумление, он почему-то верил: используя его облик, Бартимеус не замышлял ничего дурного. Натаниэль верил. И почему-то жалел, что в самый последний раз они говорили так. Ведь ему бы хотелось иначе. Наверное. Может быть. Потому что не только люди, но и бессмертные духи внезапно смертны. Если бы только волшебник мог, он бы, пожалуй, сказал, что запомнил сказки. И то, о чём промолчал, волшебник запомнил тоже. Только вот сказать о поцелуях ему бы вряд ли хватило смелости.       — Это заклинание вам не по зубам, Мейкпис.       Улыбка покалеченной змеёй исказила губы драматурга.       — Полагаете, я слаб? Смею заверить, вы ошибаетесь.       — Нет. — Стало внезапно легко. Стало легко и смешно до боли. — Не слабы, Мейкпис. Один мой друг сказал, что некоторые вещи вы видите гораздо лучше меня и, если бы вы не убили его, я бы сейчас ответил, что он ошибался. Он ошибался в этом. Вы достаточно умны для того, чтобы писать и настолько глупы, что сами не понимаете, о чём пишете. Человек может полюбить демона. А демон может полюбить человека. Но всё-таки, знаете, я бы рекомендовал использовать слово «дух».