Диалоги обо всём или Хроники Человечности

            Он метнулся из крайности в крайность — от тотального бессилия к неусыпному стремлению действовать, двигаться, вкладываться в работу и собственное скорейшее восстановление. Он не давал себе ни отдыха, ни покоя, словно боялся, что, допустив хотя бы немного блаженной лености, тотчас возвратится к тому ужасному состоянию, за которое мысленно корил и бичевал себя на всех языках, которые знал и тех, бранные выражения на которых слышал порой от своего слуги. Он не хотел возвращаться в омут бесполезности и бессилия. Он не хотел думать, он не хотел снова и снова перебирать склизкие, тёмные воспоминания, потому заталкивал их куда-то за грань сознания, дав себе единственно верное обещание: неотступно придерживаться только настоящего и только лишь настоящим заполнять возникшие в нём пустоты.       Он потребовал к себе Пайпер в тот самый день, когда благотворной хитростью лечащего врача впервые поднялся на ноги. Потребовал Пайпер — и тотчас взвалил на себя всё, что было тогда возможным. Взвалил — и едва не надорвался. Разум его очистился, заработал отлаженным механизмом, но тело… тело осталось всё тем же, прежним. Едва восстановившееся, оно не соответствовало желаниям Натаниэля. Каждое движение всё ещё было болью, каждое действие — неимоверным усилием, головокружением, а всё в общем и целом — слабостью. Слабостью, которой волшебник более себе позволять не мог.       Так же истово, как прежде их отвергал, теперь Натаниэль потребовал помощи и советов. Он едва мог передвигаться, а хотел резвости, с трудом сгибал и разгибал пальцы на левой руке, но желал возвратить былую ловкость. Он снова хотел быть сильным. У него была цель. Цель, о которой он не позабыл едва, почти сломавшись под гнётом произошедшего с ним кошмара. Цель, к которой он наконец вернулся.       Не меньше двух часов в день он проводил в бассейне — плавал, нырял, лежал на воде и думал. Думал о том, что должен сделать и о том, как этого можно достичь. Подле его постели лежал эспандер и, бодрствуя, волшебник почти не выпускал тёмно-коричневое упругое кольцо из рук — сжимал-разжимал, сжимал-разжимал… к нему возвращались силы.       Но всё-таки это было медленно. Слишком медленно, гораздо более медленно, чем того бы хотелось Натаниэлю. Несмотря на то, что усилиями Пайпер и Дексодола палата его превратилась сперва в библиотеку, а затем и в захламлённый бумагами кабинет, Натаниэлю хотелось скорее вернуться к полноценной работе. Натаниэлю хотелось скорее прийти домой. Только вот в этом «прийти» и крылась основная его проблема.       Вопреки усилием врачей, правое колено срослось неправильно. В подробности Мендрейк особенно не вдавался, не видя ровным счётом никакой разницы между сухожилиями, связками, мышцами и суставами. Главным было одно: он больше никогда не сможет ходить, как прежде. Он слишком долго пролежал, он упустил возможность… но он работал. Он часами кусал уголок подушки, чувствуя, как безжалостные сильные пальцы молчаливой массажистки разминают ноги, плечи и поясницу, а, когда она уходила, сам продолжал массаж. Но всё ещё не мог передвигаться без костылей, ставших теперь самой надёжной его опорой.       Поднимаясь с постели, Натаниэль каждое утро обещал себе, что рано или поздно сумеет ходить нормально. Каждый вечер кусал уголок подушки. И яростно боролся за право почувствовать себя наконец здоровым.       Город тонул в тумане — в тумане прятался. Густой и зыбкий, он затекал в каждую щель и душу, он заполнял глазницы оконных рам и, вытесняя собою шлейф колко-хрустальной ночи, обхватывал прохладными влажными лапами быстро меркнущие в жидкой рассветной серости отблески уличных фонарей. Туман распространялся, сгущался и опускался, туман выжидал душителем — был терпелив, молчалив, бесстрастен и равнодушен. Туман никуда не спешил. Но в этом тумане спешили люди. Люди тянулись, люди текли мрачными тёмными точками-одиночками, сонными группками, шапками, куртками и плащами. Кто-то сжимал озябшими пальцами ребристый картон стаканчика, купленного в безымянной кофейне на повороте, кто-то — ледяную ладошку ребёнка (капризничал, вставать не хотел, малец, но нужно пойти, нужно пойти — своими глазами видеть).       Тёмные громады — почти качели. Такие… последние. Спорная честь — быть похороненным в небе, спорное удовольствие в оседающем крупными каплями на коже тумане смотреть на это. Но люди собирались смотреть и видеть. Люди собирались — событие было громким, событие было важным, было переломным в какой-то степени, и от мала до велика каждый в ленивом пока что городе это на подсознательном уровне понимал.       В этом промозглом февральском утре казнили Мейкписа.       Маленький рыжий человечек… о, о его близости к самому премьеру каждый конечно знал. Равно, как и об ужасных его деяниях. И главным было не то, что именно совершил этот рыжебородый драматург без сердца, стыда и совести. Главным было другое — его показали народу. Его показали, о нём поведали. Правительство поймало змею за хвост и правительство не замолчало это. И вот теперь люди стекались к мрачным конструкциям старых виселиц, а рыжий человек стоял у одной из них.       Длинное чёрное пальто было тяжёлым от неумолимой туманной сырости. Натаниэль знал, что придёт, знал, что придёт — и ничего не чувствовал. Он стоял — правая ладонь на набалдашнике новой блестящей трости, левая, почти бесполезная, сверху. Губы — в полоску, вместо лица — гранитная глыба отстранённой, ныне ничем не заполненной пустоты. Он стоял, слегка подавшись вперёд, перенеся вес на здоровую ногу и знал, что победил, знал, что сумел. Внутри гулко стучал похоронный колокол. Всё ещё было сложно, но всё-таки он дохромал-добрался. Он здесь, он жив, а рыжего драматурга, которого в животном смертельном ужасе когда-то, вечность тому, отчаянно, громко звал, утратившей волю марионеткой медленно подводят к петле.       Вздох — и петля на шее. Но почему же Мендрейк ничего не чувствует? Это ведь должно быть. Он победил и смог. Это — возмездие. Всё, как положено, всё, как должно. Но он ничего не чувствует. Он чувствует только лишь вязкое «ничего». Потому, когда изрядно отощавшее за время дознаний тело конвульсивно содрогается между землёй и небом, он в безразличии молча поворачивается к нему спиной. Тёплая ладошка — у локтя. Помощь? — отстраниться.       — Спасибо, Ребекка.       Он может сам.       Чёрное авто зашуршало гравием, плавно остановившись. Дверь распахнулась, и колкий холодный ветер тотчас ворвался в тёплый солон. Натаниэль бесстрашно выбрался прямо навстречу ветру, слегка покачнувшись и скривившись лишь на едва уловимый миг. Он отослал Ребекку, он отослал Дексодола — и шёл домой. Он возвращался. Он наконец возвращался — медленно брёл, передвигая тяжёлые ноги, постукивая наконечником трости по разноцветным пастельным плиткам. Как же давно он мечтал об этом, как же давно мечтал…       Было тепло, было уютно, пахло корицей и яблочным пирогом — слуги подготовили дом к возвращению в лучшем виде. Было ли это важно? — пожалуй, да. Только лишь в малом смысле.       Сбросив ботинки, волшебник потащился к лестнице, полу прикрыв глаза. Требовалось отдохнуть. Хотя бы немного. Хотя бы…       Спальня — ковёр, кровать. Ортопедический матрас мягко спружинил краем… мягко спружинил — в святая святых, спальню волшебника, без особого на то дозволения не мог заходить никто. Всё сохранилось, как было — брошенный халат, масло, расчёска, пояс чуть-чуть в стороне… детали.       Медленно подняв руки, Натаниэль зарылся пальцами в волосы, стиснул и помассировал. Стиснул опять. До боли. Трость его упала почти беззвучно, но Натаниэль совсем не заметил этого.       Длинные волосы. Слишком длинные — они отросли ещё, ведь он не подстриг тогда. Он не успел и… — глупость какая! — Китти. Девчонка Китти.       Всё завертелось. Силы покинули разом. Завалившись на спину с глухим пполустоном, Натаниэль слепо всмотрелся в высокий белёный потолок. Слишком неуместно вспомнил, кто и когда, цветисто возмущаясь, его белил. Вспомнил бронхит…       Бартимеус.       Его наконец накрыло. Прошлое, сдерживаемое так долго и так упорно, вдруг прорвалось, вдруг прорвало плотину — более Натаниэль был уже нисколько над ним не властен. Он впервые за долгое время не гнал от себя, а думал. Думал-тонул.       Он отослал Бартимеуса. Он причинил ему боль, а затем прогнал. Это ли — не предательство? Ведь он испугался. Он испугался. Да и сейчас содрогался — чего уж там.       Он отослал Бартимеуса. Несмотря ни на что, он отослал. И больше не мог призвать. Больше не мог. Больше не мог, потому что «как?» Как он сможет опять обнимать его, как прижимать котом, если…       Щупальца, ошмётки, запах тяжёлый, кровавый запах.       Как говорить о доверии, если по факту Натаниэль, испугавшись, его ударил? Несколько раз ударил. Он ведь подумал: джинн обезумел. Он ведь подумал: джинн проявил наконец-то суть. Сама эта мысль… проскользнувшая где-то на периферии, она перечёркивала всё, она отменяла всё.       Натаниэль усомнился.       Но мог ли иначе? —       Рассказы Пайпер, тёмный, больной, какой-то затравленный взгляд мальчишки. — Всё однозначно пошло не так. С самого начала пошло.       Джинн существует долго. Тысячи лет существует. Сколько всего он видел? Сколько настрадался? Сколько намучился? В самом начале каким он был?       Медленно поднявшись, волшебник побрёл вслепую, не открывая глаз.       Маленькая комнатушка без окон. Знакомая наизусть. Пройти по стене к пентаклям — и опуститься на пол.       Волшебник представил, как медленно, медленно расставляет свечи, как проверяет благовония и как фитили мерцают, расчерчивая доступное им пространство игрой теней. Он вспомнил слова, подумал: его ведь могли бы лишить глаз, а не пальца. Глаз!       Какая смешная потеря — палец. Да и колено, в сущности. Он ведь ходит. Мысленно. От книги — к пентаклю. Но всё же ходит.       Вообразил, как вскинет подбородок, как произнесёт долгое заклинание, как сделает шаг из круга… Представил его. Представил…       И, резко поднявшись, с порождённой яростью стремительностью мрачно покинул комнату.       Он принял решение. Произнеся заклинание в том туманном, полубредовом кошмаре кровавой бани, он принял решение, и было оно достаточно верным, достаточно правильным, взвешенным было. Волшебник увидел, на что способен Бартимеус, волшебник испугался, волшебник ощутил не поддающийся контролю животный ужас. И прочитал заклинание. Принял решение. Сделал выбор. Так как он может вызвать его опять? Как может теперь, после всего, на него смотреть?       Он предал его, он его прогнал, он не сумел понять и его не принял. И ведь прежде джинн никогда не творил такого. Даже в минуты величайшей опасности джинн был много гуманнее — вспомнить хотя бы Прагу. В тёмном, пропитанном страхом и болью подвале всё внезапно переменилось, и «почему» Натаниэль так до конца и не мог понять. И не пытался. Не потому, что не хотел.       Думать об этом, снова и снова прокручивать в голове — это было слишком мучительно. Это изматывало. Это бросало в омут безумия. Омут, возвращаться в который волшебник Более не хотел. Омут, возвращаться в который Мендрейк боялся.       Нет. Он не вызовет Бартимеуса. На то есть тысяча причин, равно, как есть их тысяча для того, чтобы прочесть заклинание и снова, хотя бы на несколько мгновений его увидеть. И только одна, тысяче первая причина заставляет Мендрейка, подняв с ковра трость — верную спутницу и самого надежного ныне друга, медленным, устало тяжёлым шагом покинуть спальню.       Он больше никогда не вызовет Бартимеуса, потому что он полюбил его. И он его предал.       Как бы ни было больно, он больше никогда не вызовет Бартимеуса.       Как бы ни было больно, он должен его забыть.       Джинн никогда не простит Мендрейка.       Равно, как и Натаниэль. Он никогда не простит себя.