Инстинкт

      Куроо высунул нос из-за угла дома и с интересом принюхался. Ветер пах весной и рассветом: влажной землей, прелой листвой, клейкими почками и молодыми листочками. Вкусно пахло теплом, свежестью южного ветра, крадущегося через поблескивающее озеро. Хотелось дышать бесконечно долго. Земля пульсировала и шумела: в ней наливалась талыми снегами и подземными водами пробуждающаяся жизнь.       В лесу было шумно: кто-то кричал, свистел, трещал, бегал по предутренней темноте. Было слышно пыхтение и треск за ушами пирующего ежа, ранняя белка скакала со своим выводком по соснам.       Не жизнь, а сказка. Куроо всецело одобрял.       Черная мускулистая тень большой кошки рысью проскользила по невидимой людскому глазу дорожке к озеру, отлично зная, где и кого искать. На пологой песчанной косе берега лежали сброшенные вещи, придавленные камнем, неподалеку разгорался костерок, разгоняя серый сумрак и призывая утро наступить быстрее. Тетсуро лапой задвинул в огонь первую крупную деревяшку, и обратил взгляд чёрных глаз к озеру — как раз вовремя: из-за зарослей молодого, еще нежного камыша, показалась темная макушка, и бодро погребла к берегу.       Заволновавшийся котяра принялся мерить шагами берег, потом не удержался и все-таки полез в воду, подгоняемый жарким пламенем, разлитым по венам: воздух сладко пах тем, за кого Куроо без сожалений согласился бы отдать жизнь, тем, чей запах кожи не давал коту спокойно спать.       Большая черная пантера заворчала, когда догребла до своего двуногого, и белые руки с играющими под кожей упругими мышцами, обхватили его за шею. Прикусив острое плечо до вмятин клыков, не перестающий ворчать Куроо греб к берегу, на себе вытягивая своего замерзшего мага, не упуская шанса приластиться к нагому телу мехом — пусть и мокрым. — От меня теперь пахнет мокрой кошкой, — первым делом вздохнул подзащитный, и Куроо с мягкой улыбкой промурчал грудным голосом: — Что ты имеешь против мокрых кошек? — и уже серьезнее спросил: — Куда дел лодку?       Убедившись, что его наваждение не ранено и уже оделось, Куроо передернул широкими голыми плечами, стряхивая воду, помотал головой. Сам он за своими свободными темными штанами скрывал стояк, но Акааши ничего не надо было объяснять: весна, оборотень, пусть и очень большой кот, в лесу после ночной охоты, а из партнеров для оборотня один лишь маг, на которого выдохнуть-то страшно, не то, что сладко-сладко, до хруста косточек сжать сильными руками, прикусывая край челюсти, облизывая плечи и тонкую шею, подбираясь к губам, и…       Куроо тормознул фантазию почти с сожалением и шагнул к костру. Акааши тем временем с намеком махнул головой чуть дальше, и оборотень, наконец, приметил и лодку: судя по блеску в ней, маг вытаскивал поставленные на ночь сети, и уловом они будут сыты еще несколько недель, особенно если навялят и, засушат мясо.       Куроо едва сдержал очередной двусмысленный комплимент, характеризующий Акааши, как добытчика, и, в два шага сократив расстояние, одними кончиками пальцев помог затянуть пояс, с которым мучался его маг, одновременно легко тыкаясь носом за ухом.       От Акааши и правда шел запах Куроо.       Куроо был готов завалить его прямо здесь, если бы это позволило бы ему сделать свой запах на коже Акааши несмываемым, но воля мага есть воля мага — стоило Кейджи шевельнуть плечом, недвусмысленно намекая дать немного места, и Тетсуро отступил. Голодные глаза альфы, однако, продолжили жадно ловить каждое движение.       Акааши был красивым омегой. Молодой, высокий, тонкокостный, белокожий и темноволосый, в глазах оборотня он был желанным идеалом, и так было всегда. Сила мага пела для оборотня, звала и искушала с самого первого дня. Он и на призыв откликнулся лишь потому, что мгновенно почувствовал: этот омега будет его. Его парой. Идеальной половинкой.       Инстинкты зверя врать не могли, а шкуру уже прижигало: они нужны были неизвестному магу незамедлительно, иначе, стало бы слишком поздно.       Куроо никогда еще с такой скоростью не перемещался по неизвестным координатам.       Первоначальный жадный огонь пришлось попритушить в крови и припорошить легким разочарованием: маг оказался мажонком. Мальчиком лет одиннадцати, с неопределенным статусом, и если бы не инстинкт, Куроо бы взбунтовался: откликнувшись на призыв, он согласился стать фамильяром, теперь рискуя оказаться привязанным пусть и к паре, но — пара могла оказаться совсем не той, на которую он надеялся, ведомый инстинктами альфы.       Мальчик мог вырасти и оказаться вовсе не омегой.       Но обошлось. Возраст — недостаток, который исправляется временем, а его мажонок вырос в мага, и, что немаловажно — в омегу. На фоне Куроо — очень изящную, хрупкую, нежную — даже когда запускает руки по локоть и чужое брюхо, вспоротое острым ножом, даже когда танцует среди переплетенных друг с другом ядовитых змей.       Акааши был магом, вернее даже — ведьмой, получив предсмертный дар своей матери, и с тех пор, как сила перекочевала в него, спокойного житья мальчишка не видел.       До тех пор, пока у Кейджи не получилось призвать Куроо.       Оборотень разобрал сети, время от времени гоняя с широких плеч комаров, и здесь же принялся потрошить добычу: рыбы было много, солнце карабкалось по небу, разгоняя туман. Следовало поспешить и до полудня закончить дела, а потом уйти обратно в лес: по телу мужчины пробегали жаркие волны, и обострившийся нюх не давал покоя телу, заставляя вести носом в сторону Акааши с большим интересом.       Кейджи успел принести соль, леску, ведро воды, и теперь помогал ему с рыбой, промывая и натирая солью. У костра остывали крупные ломти свежего хлеба и ожидали заботливо прикрытые полотенцем куски запеченной оленины — будущий завтрак, собранный бесхитростным парнем.       Однако Куроо, даже заканчивая свою часть работы, все равно с большим интересом следил за Акааши, почти непроизвольно лаская взглядом и его белые плечи, и выпирающие косточки ключиц, и остренькие от холода грудки.       Тетсуро сдерживал вздохи. Хотелось… Всякого. И лечь звериной тушей рядом с нагим омегой, и вылизать его всего, и прижать к постели телом.       Вот только, давить на омегу своими инстинктами, альфа не смел. Акааши до сих пор принимал их связь — за связь контракта, а Тетсуро не знал, как объяснить, что между ними нечто гораздо большее. Что каждая течка Кейджи — время балансирования на грани с безумием для Тетсуро, не позволяющего себе лишнего по отношению к невинному колдуну.       Причин было много, и первая из них — инстинкт не вредить, вбитый в подкорку котенка еще омегой-родителем.       Нет, Акааши вполне лояльно относился к животным выходкам своего фамильяра — тот то таскал ему дичь, то норовил лизнуть в плечо, то ночью приваливался со спины, горячий, сильный, терпко пахнущий своим зверем и неотделимым от него запахом альфы, подминая под себя для защиты, тесно притираясь бедрами к мгновенно влажнеющим от такого ягодицам.       В течку от этого запаха у Акааши сводило бедра, ныли зубы и набегала голодная слюна. Вот только Куроо любезно оставлял ему запасы, дом, и уходил жить в леса, не то трахая все, что шевелится, не желая оставаться рядом с течным магом, не то еще что-то.       И если в первую течку Кейджи еще помнил, как ласково и твердо альфа заставлял его есть, пить, и даже несколько раз помогал сбросить напряжение, то все последующие, Кейджи валялся в постели, изнывая и подвывая, готовый подставляться альфе и в полумертвом состоянии.       Но дом оставался пуст и холоден, а спустя несколько дней, ворчливый от ломоты и пустоты в теле юноша выползал из грязной кровати, щелчком пальцев наводил порядок в доме, стирал постель, выбрасывал все, что не было вовремя съедено, и оставался ждать Куроо. Тот всегда приходил с добычей, которую оставалось только натереть специями, травами, посолить и подвесить над огнем, а омега испытывал смутное раздражение, которое, впрочем, быстро проходило — оборотень все силы бросал на заботу о нем, и становилось до жути обидно: неужели Кейджи настолько некрасив и отвратителен, что единственный альфа предпочитает обласкать кого угодно на стороне, но не его?       Кейджи закончил с рыбой, Куроо, тем временем, подкармливал потрохами всякое зверье — лесные кошки, урча, набежали к нему, наедаясь от пуза, чтобы было, чем кормить ждущих их котят; особо ушлые тащили головы в зубах, а те из них, кто еще не были обременены потомством и уже объелись, ластились к своему большому собрату с нездоровым интузиазмом: животный магнетизм Куроо валил с ног.       Акааши подавил раздраженный вздох, в тени деревьев, на столбах, развесил рыбу, привычно накладывая заклинание, чтобы добычу не поперетаскали, и снова ушел купаться, намеренный смыть с себя рыбный запах.       Чужой гон действовал на него скверно: хотелось разогнать всех вокруг, припасть на живот, подставляясь почти как в течку, и только голова оставалась ясной, намекая на сознательность желаний омеги. Хотя, и это обещало не сохраниться надолго — Кейджи знал, что скоро течка, а гон альфы только форсирует ее начало.       Он только не знал, насколько сильно форсирует.       Куроо, присевший к костру, не успел дожевать последний кусок мяса и запить все остывшим отваром, когда легкий ветерок донес до него запах Акааши, и мир дрогнул: самообладание и разум в секунду отказали альфе, исчезнув начисто, оставив только инстинкт, древний и неистребимый.       Кейджи же даже разогнуться не успел, посреди движения пронзенный страшной слабостью и томным жаром желания, а на него уже налетели.       Тело откликнулось мгновенно: горячие губы, большие горячие ладони, жадно шарящие по телу, были самыми прекрасными на свете, и омега тонко заскулил, не открывая глаз, жадно дыша чужим запахом: от Куроо пахло летней ночью, душной, влажной, терпким запахом растертой между пальцами травы и холодком мяты на рассвете, орошенной росой.       В животе потяжелело, смазка потекла по бедрам, растворяясь в воде, а Куроо торопливо вытаскивал его на сушу, подхватывал на руки и стремительно несся к дому, позабыв обо всем на свете.       Догорали брошенные угли, осталась на берегу позабытая лодка.       Альфа и омега, глупо избегавшие близости, наконец-то были пойманы в ловушку своей природой, создавшей их друг для друга, и было уже не так уж и важно, сколько у них вышло бегать порознь.       В конце концов, все закончилось тем, с чего и начиналось: с инстинкта, древнего, как мир.