×××
Чуе семнадцать, и сегодня — тот день, когда должен появиться кто-то, кто решит его дальнейшую судьбу. Этот кто-то — тот, кого не было в его жизни на протяжении всей ее длины — он бы помнил. Попытки возмущаться и показывать норов ни к чему хорошему не привели — Кое-анэ-сан отвесила ему такую оплеуху, что Чуя даже опешил. Любимец старшей сестры, он впервые сталкивался с дурной стороной ее характера, и, что ужаснее, даже не понимал, чем вдруг заслужил такое к себе отношение. Виноват определенно был таинственный кто-то, и этот самый кто-то нравился ему все меньше.×××
Гость прибыл к обеду и почти сразу ушел в гостевые комнаты. Озаки привела Чую следом и почти за руку, поставила и отошла в сторону. Мужская фигура на другой половине помещения заинтересованно повернулась в его сторону, Накахара различил дрогнувшее лисье ухо, но несмотря на достаточное количество светильников, никак не смог увидеть большее — только чувствовал каким-то шестым чувством, просто знал — и про ухо, и про хвосты. От нарастающего нервного напряжения шерсть так и норовила встать дыбом. — Разденься, — донесся до него певучий голос сестрицы. — Ему нужно на тебя посмотреть. Парню хочется взглянуть на нее недоверчиво, но одно то, как она поджала губы, отбивает у него желание открывать рот. Окончательно он принимает тот факт, что она не на его стороне, когда Кое уходит и становится рядом с чужаком. Чуя немеющими пальцами развязывает пояс-оби и плавным движением плеч сбрасывает с себя кимоно. Ткань стекает по телу, оседает кучей у ног, вырывая вздох, застревающий в горле. Взгляд мужчины-китсуне напротив давит, вызывая дрожь, Накахара машинально прикрывает самые нежные места хвостами, целыми тремя, встречая чужой бесстыдный взгляд с легким вызовом, но стоящая рядом с незнакомцем сестрица чуть поворачивает голову, и Чуя спешит опустить глаза. — Все, как вы и просили, — в спокойном голосе Озаки нотки стервозности, а что-то в благожелательном лице не дает усомниться: пусть просьбы и учли, но сестрице они не понравились. — Он самая наша востребованная, но непродаваемая никому танцовщица. Обучен всему, но никогда не работал по этому профилю, — у Чуи краснеют скулы от стыда. Он знает о том, что другие члены театра продают свои тела тем, кому пожелают или тем, кто достаточно заплатит. Он никогда не видел в этой работе ничего постыдного, он привык жить по правилам их безумной семьи. Ему никогда не позволяли бездумно распорядиться своим телом — в свои семнадцать он знал о близости все, но остался мало того, что невинным, так еще и одиноким, и теперь знает, на кого следует обрушить весь имеющийся у него за такое положение дел гнев. — Великолепно, — ленивые, тягучие интонации чужака заставляют Накахару вздрогнуть и непроизвольно съежиться. Вальяжность походки не дает усомниться — гость очень важная шишка. Когтистая рука, вздернувшая лицо Чуи вверх, с головой выдает: незнакомец из старых екаев. Почтительность, пусть и натянутая, Кое, позволяет понять: чужак старше или могущественнее ее. И в вопросе дальнейшей жизни Чуи имеет решающее слово. Сейчас его властность гасит на корню даже имеющуюся у лисенка решимость взбрыкнуть. — Пусть оденется и через полчаса будет готов отбыть, — говорит, в конце концов, мужчина. Чуя оцепенело отводит глаза от гипнотических темных глаз незнакомца, вперивает взгляд в пол и прикусывает губу: вот и все. Все решено. — Вещи доставят чуть позже, хотя я сильно сомневаюсь, что ему что-то понадобится, — небрежный взмах руки, и в подставленные ладони сестрицы приземляется набитый деньгами мешочек. — Благодарю за хлопоты, Озаки, — голос гостя теплеет на тон. — Я похлопочу за тебя перед госпожой. Твое наказание явно подзатянулось. — Я была бы счастливее, если бы ты просто позволил мне распоряжаться им и дальше, — раздраженно отозвалась сестрица, и в Чуе подняла свою мерзкую голову надежда. Упавшие от расстройства рыжие лисьи уши даже встрепенулись. — Кабуки — это искусство, а не игрушка, Дазай. — Я бы убил тебя, если бы ты посмела ответить согласием на просьбы всех этих жиреющих аристократов подложить его под них, — в ласковом, но заметно похолодевшем голосе гостя зазвенела нешуточная угроза. — Лисеныш — мой. Всегда был только моим. Кое, издав раздраженный звук, тут же вздыхает со слышимой досадой, и первая выходит из комнаты. Сердце Чуи словно сжимает в тисках. Приблизившийся чужак берет Чую за руку, подносит ладонь к губам, а после маленький екай задыхается от ужаса: одно касание обнажает скрытый магией Накахары помолвочный браслет — самую стыдную отметину на его теле, самую непонятную. Над выражением его лица тихонько смеются: — Тебе нечего бояться — это моя метка, и ты еще до попадания сюда носил ее. Всегда, — новое касание чужих губ к ледяной коже неожиданно пронзительно теплое. — Я бы убил любого, кто посмел коснуться тебя с неподобающими мыслями. Озаки уже получила за то, что обманывала всех относительно твоего статуса, но это ее дело — соблазнять, обещать и не исполнять до конца. — Я думал… — Ты думал, что кто-то пометил тебя без разрешения? Нет. Ты не собственность театра и того, что он скрывает, — в отличие от остальных актеров. Ты — мой, — Чуя поднимает глаза от пола, с болезненным волнением глядя в глаза хвостатого дьявола напротив. Этот лис чем-то кажется ему странно знакомым. Руки́ снова касаются теплые губы, сбивая с мысли. И неожиданно, его ладонь отпускают. — Одевайся и идем. Больше нам здесь делать нечего, — один взмах девяти хвостов, и Накахара остается стоять в опустевшей комнате в одиночестве. Вновь надетое кимоно совсем не греет. Жизнь Чуи в этот день раскалывается на «до» и «после» — впрочем, уже не в первый раз.×××
Он идет в чужие покои, как на казнь. В нем нет страха — только обреченность существа, у которого большую часть жизни не было выбора. Черный рисунок браслета на запястье пылает алым, от некогда всего лишь черной нитки по коже расходятся тонкие линии. Дазай ожидает того, кого он выбрал для себя давным-давно; ожидает уже слишком долго — но терпеливо не возводит свой приказ явиться в абсолют. Чуя не знает, чего ожидать от встречи — он уже сколько месяцев жил в этом доме, учился вести хозяйство и командовать слугами, пока сам хозяин пропадал на очередной войне. Ничего нового, но Накахара, после прибытия в свой новый дом ожидавший чего угодно, от рабского положения до подтверждения свадебных намерений, неопределенности не радовался. Он со своей стороны уже предъявил аванс в виде робкого чувства, пряного интереса со сладкой ноткой желания. Отсюда и до любви — пара недель переписки, даже меньше. Накахара ведь совсем не против сделать из фикции на своей руке — правду. Вот только Дазай вел себя так, словно ему это не нужно. Словно ему вообще ничего не нужно на белом свете. Драться и воевать невесть с кем он едва на своих двоих не убежал. Чуя идет, готовый к своей собственной войне, зная, что воевать придется. Он просто еще не в курсе, насколько ожесточенно, но уже готов.×××
В анфиладе комнат — праздник, гуляния и смех. Сам хозяин дома устроился в самой последней с самыми близкими друзьями, и Чуя с неожиданным раздражением констатирует, что он пьян. Пьянее всех. К его плечу привалилась бесстыдная сука, которую бравые вояки приволокли в качестве военного трофея, но Накахара своими руками готов свернуть белой кунице ее тощую шею. Черный гнев и душная ревность так и умоляют дать им переродиться в пламя и навести порядок. Однако Чуя сдерживает низменные порывы, и низко кланяется, прежде чем принять предложение сесть. Сидящий по правую руку от него собачий дух смотрит на него мельком, но очень задумчиво, после чего переводит взгляд на куницу и своего командира, лыка не вяжущего. Куница смотрит на прибывшего с ревнивым подозрением, и крепче вжимает свою тощую грудь в чужое плечо. В Чуе все вопит от желания схватить паршивку за волосы и оттаскать как следует. Зубами горло перегрызть, если придется. Однако, он держит себя в руках, ни хвостом, ни ухом не выдавая инстинктов. — Чу-я, — в протяжной интонации мужчины дурь, выводящая лиса из себя. Накахара сидит с прямой спиной, словно палку проглотил, и медленно, но неуклонно ледянеет. Сквозящий в голосе полутон небрежности у него нет никаких сил не замечать. Все его фантазии об этой встрече, первой после длительной тишины, все воспоминания о той встрече, когда Осаму забрал его из театра сестрицы, — все, что было в нем связанного с Дазаем Осаму, покрывается инеистыми узорами. — Выпейте с нами, Накахара-сан, — неожиданно мирно предлагает собачий дух, и представляется: — Ода Сакуноске. Чуя с трудом разлепляет заледеневшие губы, складывая их в улыбку и выталкивая ответ: — Благодарю, не откажусь. Токкури он принимает с изяществом, наработанным годами наблюдений за сестрицей, и с удовлетворением замечает, как за движением его кистей следят остальные мужчины: неотрывно и нечаянно завороженно. Куница-распутница ревниво хмурится, но Чуе неожиданно безразлично, к чему она придет в своих мыслях. Он пригубляет саке — и едва-едва облизывает губы после. Саке хорош. Неудивительно, что Осаму пьян. Чуя пригубляет еще немного, и ловит на себе неожиданно сфокусированный и твердый взгляд чужих глаз: Дазай пристально изучает взглядом то, во что он одет. — Я выдернул тебя из постели? — низким голосом, от которого всем становится неуютно, интересуется мужчина, и девять хвостов за его спиной приходят в движение. Накахара покрывается гусиной кожей — чужая сила «лизнула», словно погладила пониже спины. — Воистину так, господин, — Чуя чуть склоняет голову, заколка — единственный подарок мужчины, присланный из похода еще в самом начале, — слегка звякает украшениями. Несколько минут екай напряженно думает в полной тишине, после чего, встряхнув головой, твердо заявляет: — Возмутительная беспардонность с моей стороны, вот так потревожить твой сон. Могу ли я загладить свою вину, пригласив тебя перейти досыпать в мою постель? — игнорируя косые взгляды и неверящие глаза окружающих, екай чуть наклоняет голову, а Чуя сдерживает взметнувшиеся чувства, укрощая сам себя одной только внутренней силой. Губы против воли кривятся в улыбке, и не сказать, чтобы она была такой уж приятной. На языке у него так и крутится ответ, который расставит все по местам. Эта шпилька… Она от и до — напоминание господина о том, как небезопасно непостоянство. Особенно по отношению к Чуе. — Я не смею, господин, соглашаться — вы ведь уже выбрали, кто будет спать в вашей постели этой ночью, не считая вас, — острым подбородком, просто чуть приподняв его, Чуя указывает на сидящую у девятихвостого почти на коленях куницу, и, не меняясь в лице, опрокидывает в себя остатки своего саке. Дазай смотрит на указанную ему женщину так, словно она вдруг соткалась у него на коленях из воздуха. Рука, державшая паршивку под спину, отдергивается, словно ее обожгло по всей длине, и с недовольным шипением, куница опрокидывается на спину, путаясь в многослойных одеяниях и гневно метя хвостом, пытаясь снова сесть. Лис хлестнул ее одним из девяти хвостов, выражая неудовольствие, и та затихла, оглушенная обрушившейся на нее волной чужой силы, часто дыша, но не делая попыток противостоять чужой голой мощи. А воинственный гуляка-екай, между тем, обтер ладони, руками отвел темные волосы от лица, приводя себя в порядок, и поднялся. Чуя едва успел забросить в рот креветку и прожевать ее, прежде чем ему подали ладонь. Взволнованно облизнув тонкие губы, рыжий бросил короткий взгляд на приподнявшуюся с пола на локте куницу: полученный от нее почти мгновенно, ожегший его полный ненависти взгляд почти согрел его лисье сердце жаром и сладостью мести. Преисполненный достоинства и внутреннего удовлетворения от исхода всей этой истории, Чуя руку принял и мгновенно был вздернут на ноги, незамедлительно оказываясь в кольце чужих рук. На мгновение объятия сомкнулись вокруг него тисками, старший лис ткнулся носом ему за воротник кимоно, бросая волну мурашек в путешествие вдоль всей спины, и Чуя сладко дрогнул в этот момент. Они шли обратно сквозь анфиладу комнат рука об руку, хвосты к хвосту. Сердце Чуи горело радостью, и чувство это распирало ему грудь. Выбирая между ним и чужачкой, пусть — заслуженным трофеем, почти символом силы и знаменем победы, Осаму выбрал его. Чуя с трепетом ощущает, как ластится к нему чужая сила, и это чувство неосознанной ласки ему дороже, чем тысяча признаний вслух. Бессознательное всегда искреннее. Чуя не видит жадного взгляда лиса, устремленного на него, и ему невдомек, насколько на самом же деле осознанно все, что тот делает.×××
В покоях господина горит свет, подготовленная слугами широкая постель не допускает даже призрачного появления мысли, что спать в ней он сегодня будет в одиночестве. Накахара, помедлив, отвернулся и сбросил верхнее кимоно, оставаясь в одном нижнем, чувствуя чужое тепло — и почти мгновенно последовавший поцелуй в шею под волосами. Жаркая волна пронеслась сверху вниз, от макушки до пальцев на ногах. В паху потеплело. Девять хвостов ловят его в шелковый кокон, и, плавясь в ласковой неге, сплетая пальцы и подставляя плечи, позволяя раздевать себя окончательно, Чуя чувствует эфемерное счастье. Метка на руке рыжего расцветает тончайшими нитями алого, обвивая всю кисть. На запястье проступает браслет из цветов камелии.×××
Тело молодого лиса горит невидимым огнем. Он струится по коже, лижет пах, грудь, губы. Он вбивается в кости, закаляя их, и плавит мышцы, делая молодого мужчину податливым. Невидимый огонь зовется страстью или похотью, и на веку рыжего лиса — это первый раз, когда он оказывается настолько сильно погружен в сладостное жаркое пламя. Чуя влажный от масла сзади, бедра блестят на свету, три хвоста задраны до предела, до дрожащих мышц. Стиснутые зубы скрипят от нетерпения, рыжие уши прижаты к голове. Тонкие пальцы внутри него ходят взад-вперед где-то сзади, где он раскрыт и беззащитен, и от стыда у Накахары пылает лицо. Но ему неимоверно хорошо, стыдно и волнительно. Наконец, пальцы оставляют его тело, лаской проходятся по бедрам, разводя их шире. На хвосты наваливаются, заставляя откинуть голову в попытке взять под контроль свои ощущения. Но — бестолку. Острые зубы нежно прихватывают загривок, оттягивают кожу, пока сзади его тягуче-медленно, мучительно неспешно таранят, вторгаясь в тело. Крупная головка играет с чувствительной задницей, скользя вперед и назад, внутрь и наружу легкими толчками, от чего Накахара скулит горлом и потявкивает от нетерпения, ерзая — и всякий раз его гладят по пояснице, пытаясь успокоить. Получается с точностью до наоборот. Закончивший дразнить член входит медленно, и Чуя ощущает себя лишенным костей к тому моменту, когда он оказывается внутри до конца. Он желает растечься, желает… Раствориться. Ногти скребут по постели — полный бессилия и беззащитности жест, пока руку не накрывает сверху чужая, сплетая пальцы в замок. Чуя стонет на грани слышимости, распахивая губы и дрожа всем телом, когда Осаму поддает бедрами, словно пытаясь войти глубже, но уже некуда — и только бедра вжимаются в поджавшиеся ягодицы, влажные от масла и пота. Короткий спазм, от которого трясет обоих, ставит точку, когда Чуя распластывается по постели на груди, задрав бедра, оказываясь в преувеличенно уязвимом положении. Дазай целует его шею, плечи и спину, осыпая кожу потоком ласковых глупостей и короткими стонами. Мужчина плавно подбирает темп, норовя то прищипнуть и оттянуть пальцами горошинки сосков, то гладит дрожащий живот, в конце пути обхватывая стоящий торчком член, то снова терзая зубами плечи и шею. Запах тела под ним пьянит, кружит голову, пробуждая инстинкты хищника. Хочется рычать, выть, кричать, задрав лицо к небесам, всем богам сообщая о своем наслаждении и счастье. Чуя же только жмурится, коротко дыша, словно бы едва приоткрывая губы. Ему немыслимо хорошо, ощущение растянутости, напряжения всех мышц, заставляет голову кружиться. Он отдается без сомнений, легко; жаркий стыд и удовольствие греют щеки. Никогда бы он не подумал, что будет так наслаждаться, подставляясь, позволяя брать себя по-животному откровенно, открыто. И ему будет нравиться. Дазай по-одному прикусывает ему поджатые к голове уши, заставляя скулить, а потом его пальцы трут под основанием хвоста, охватывают их все, и у Чуи из глаз искры сыпятся, перед ним все темнеет. Из глотки вырывается пронзительный вскрик, сменяющийся не менее пронзительным скулением. Он подвывает, — высоко, тонко, жалобно, и внутри все сжимается в тиски, а Дазай продолжает ласкать его пониже поясницы и жестко вбивается, преодолевая сопротивление мышц. Чуя порыкивает и почти бьется в путах незаметно обвивших его хвостов, когда когтистая рука вдруг перехватывает его поперек груди. Дыхание застревает в горле. Последние толчки предвещают срыв на бешеный темп, заставляющий сжаться каждой мышцей, каждой клеткой, а раскаленное возбуждение, подогретое истинным мастером, прорывается наружу и хлещет за край. Чуя издает совершенно нечеловеческий крик, кончая, сжимая член внутри себя до едва слышного, довольного оха над ухом, и потной, тяжелой грудой распластывается по постели, ощущая, как внутри его тела разливается горячая вязкая сперма. Девятихвостый, по инерции толкнувшись пару раз, довольно порыкивает, сыто жмуря и закатывая глаза, оглаживая бедра и ягодицы любовника, прежде чем не без усилия оставить принявшее его тело. Накахара почти уверен, что все кончено — в нем самом нет ни капли сил. Он грязный, мокрый от пота, взвинченное до небес напряжение упало на него многотонным прессом. Мышцы похожи на желе, он совершенно не в состоянии ими управлять, и только вздыхает, ежась, когда господин гладит его от головы до ягодиц, игриво почесывая за ушами. Спустя несколько минут становится ясно, что обессилен и разнежен в этой постели только он.×××
Лежи на спине и получай удовольствие — фраза, буквально отражающая суть происходящего. Широко разведенные ноги Чуя вынужден придерживать своими руками, пламенея лицом, пока Осаму с тихим мурлыканьем нависает над ним, оглаживая все, на что падает взгляд. Дазай, то ли от пьянства, то ли сам по себе, оказывается ненасытным до прикосновений. Он гладит Чую, мнет, лижет, целует, прикусывает чувствительные местечки, снова мнет, трогает, дразнит пальцами, губами и языком, и все это — пребывая в состоянии тотального восторга. Чуя сгорает от стыда, когда мужчина берет его член в рот, и умирает за доли секунд, когда в чувствительный анус вторгаются пальцы. Дазай играет с ним внутри, давит на тонкие гладкие стеночки, а Чуя мечется — в сочетании с тем, что вытворяют губы и язык неугомонного лиса, даже элементарная ласка превращается в нечто невероятное. Цепляясь за постельное белье, Чуя доходит до быстрой разрядки буквально за несколько минут, а после этого — еще раз, когда сыто вздыхающий мужчина решает, что недостаточно внимания уделил растраханной заднице. Подвывая и жмурясь, Чуя вскоре окончательно убеждается, что готов перейти в чисто энергетическую форму жизни, ибо в физической такое количество получаемого за раз удовольствия ни для кого не предусмотрено. Он бесповоротно выбывает из марафона уже спустя десяток минут, резко выдохнувшись и ухитрившись заснуть прямо на очередном круге поцелуев и полизываний. Дазай, напоследок оставив хорошенькое темное пятно поцелуя у него на горле, среди россыпи таких же, не прячет довольную улыбку, и только крепче подтаскивает к себе крепко спящего возлюбленного с помощью рук и хвостов. Если Чуя думал, что он что-то знает о близости — сегодня Осаму доказал ему обратное. Если он думал, что он выносливый и готов к постельным подвигам по-настоящему — сегодня он имел возможность убедиться, что он врал сам себе. Но Дазай не в обиде и не чувствует разочарования. Сегодня Чуя впервые попробовал радость плоти на вкус, впервые разделил с кем-то постель, впервые отдал свое тело. Ками знает, что еще у него сегодня было впервые. Осаму едва сдерживает всю таящуюся у него внутри нежность, чтобы не наброситься с поцелуями еще раз. Более десятилетия назад он нашел в коробке на улице мира живых лисенка, более десятилетия назад решил: если оба они выживут, если в сердце Осаму останется еще хоть искра, которую можно будет раздуть, если детеныш сможет отогреть пропитанного войной, смертью и пеплом старшего — значит, судьба. Помолвочный браслет он оставил больше для внимания Озаки, чем для малыша — пропади тот, и все их договоренности относительно найденыша потеряли бы смысл. Мертвым супруги уже не нужны. Тогда Дазай не мог и представить, что когда-нибудь, живущий где-то на свете ребенок станет спасением для его гибнущей души. Чуя излечил его от главного порока — от бессмысленности бытия, толкавшего его в битвы, навстречу желанию смерти. Осаму целует щеку спящего лисеныша и слушает в ответ сонное сопение. Каким же прекрасным оно стало, его рыжее чудо из коробки.