learnlearnlearn

Нейтан лениво записывает формулу, откинувшись на старом компьютерном стуле и едва ли касаясь ручкой бумаги. Буквы плывут, становясь всё безобразнее и бледнее, по отпечаткам аккуратных значений, которые Грэхем писал на предыдущей странице. Прескотт откладывает ручку и смотрит на синеющий вечер в окно прямо перед столом. Лампа делает стол единственным тёплым островком света в коричневом мраке комнаты, и юноша резко смотрит на всё происходящее, как третье лицо, зритель. Он представляет уютный прямоугольник этой комнаты, как часть большого конструктора имеющейся реальности, как деталь, которая одна из многих. По темному двору идет человек и резкое воспоминание об этом ощущении отсутствия, которое обычно накрывало, когда он сам возвращался в темный кампус, возбуждает в Нейте приступ необыкновенной эмпатии. Как будто бы раньше он и подумать не мог о том, что чувствует себя именно одиноко. Сейчас это всё так, словно он внезапно вошёл в поток, а раньше мог лишь глядеть на него. И есть что-то даже ироничное в том, что сначала этого большого маленького счастья как будто бы и не замечаешь. Небо темнело красиво, бурно, с тучами и угрозой, обнажая острие лукавого месяца, но почти что скрыв все звезды надежды, однако простые формы подоконника, тексовыделители, печатный шрифт в мягких учебниках и разбросанные повсюду, как в фильме, листочки для принтера пастельного цвета, делали всё это несущественным. Как будто бы теперь он остался выброшенным за борт не простодушия реальности, а тех страшных картинок и сильных, таких больших эмоций и переживаний. За борт того, что можно романтизировать и чему можно поклоняться, из чего строится истинное искусство по завещанию постов на тамблере. Как когда в фильме после кадра со штормом нам резко показывают тихую вечернюю комнату, где из звуков только тиканье часов — оглушающее спокойно. Сейчас всё так легко и просто, и он боится за свое искусство, за то, что скоро это все будет рушиться, когда снова начнутся кошмары, когда напишет отец, когда кончится воля, ощущение нового и правильные препараты. Когда кончится это, тогда, в скором времени, кончится и терпение Уоррена. И ведь никто не расскажет Прескотту, что весь его мир меняется понемногу благодаря и его собственным усилиям; что кого бы он не нашел для себя в этой глупой комнатушке с пятью плакатами на двери — это всё влюбленность и сантименты, и дальше он, если придется, справится сам, правда. С новыми силами. Это как будто бы противоречит внутреннему канону, где он вечно ослабший от злости, одиночества и силы больного сознания, где он неизлечимый, разбитый как хрустальная ваза. Словно пророческая сила его работ, какой обладает любое искусство, заключается исключительно в невозможности решения сложного внутреннего вопроса. Словно всё это решит только стихийное бедствие. Шторм, например. Но это же глупости — всё дышит и живет, и у всего есть продолжение. Прескотт немного расстроен, что Уоррен дал ему самостоятельно решить только эту невероятно лёгкую задачку — он написал формулу и подставил значения буквально за считанные секунды. Кажется, это даже было то, с чего они начинали свои занятия физикой буквально несколько месяцев назад. Нейтан вообще, честно говоря, очень часто думает о том, что всю жизнь, так и будет решать задачки лишь такого сорта. Его пугает то, что он гораздо больше зависим от Грэхема, чем предполагает, так как тот запросто сможет положиться на своё дело, которое поможет ему абстрагироваться, когда они расстанутся. Конечно, Прескотту тяжело представить именно расставание — ему кажется, что они просто отдалятся, когда Уоррен перестанет любить свою роль героя и уйдёт на встречу своей успешной и доброй жизни. Уйдёт ловко ловить знания за хвост, как пестрых карпов, и радоваться тому, что действительно закрыто для Нейта. Когда он начал понимать хотя бы что-то из физики, то осознал, почему тот не рвёт на себе волосы перед сном, бурча о вечном и невозможном — у того есть счастье ежедневно задавать правильные вопросы и находить ответы. Он может биться над задачами, зная, что есть решение или, во всяком случае, что у поиска есть смысл. Рутина Прескотта же — работа с эмоцией, с ночным кошмаром, который должен (почему-то он решил, что именно должен) его стиль отображать. Ему кажется неловким то, что если всё это вино из одуванчиков когда-нибудь закончится, то еще несколько лет он будет перерабатывать то, что было, пока Уоррен будет, конечно, какое-то время не спать по ночам и писать «грустняшки» Макс, но днём вновь пустится ловить момент и решать задачки. Решать верно, решать абсолютно, слово в реалиях искусства почти несуществующее, понимая, что где-то там есть открытие, где-то рядом с новым вопросом, но пока что до него вполне чёткие незнания и интерес, который одновременно и зажигает, и испепеляет Прескотта каждый раз. Это почти что ревность, но больше, конечно, страх — Уоррену, будто уже изначально счастливому и целому, когда-то это всё надоест. Нейт думает, что надо бы тетради хотя бы немного разложить, однако понимает, что это выше его сил и только чуть усерднее крутит карандаш в руках, устало улыбаясь уголком губ. На самом деле, он чувствует себя гораздо лучше рядом, потому что он всю жизнь мечтал в диалоге очаровывать людей, но у него редко выходило, а Грэхем смешно и смущенно очаровывается в полной мере, как будто обманывается, а на деле просто смотрит влюбленно. 《— Так, погоди, иногда это звучит так, словно ты хочешь стать просто лучшим — Воу, невероятно, да ты что, Уоррен, действительно — вун-дер-кинд, как ты угадал? — Нет, погоди, но ведь здесь это невозможно. Вообще, это нигде особенно невозможно. Мы все слишком разные, особенно в художественной среде. Разве важно быть качественно лучшим? — Считай это, типа, мотивацией. Все равно должны быть какие-то критерии оценки. Ничего идеального нет, но всегда важно иметь что-то… кхм, «идеальное». На данный момент, да. — Но ты всегда тогда загоняться будешь. Разве у вас это всё — не уникальность? Единичность там, всё в этом духе. Даже мой больной ум не может назвать тебя лучшим человеком, а все равно… — О нет. Ну этого я не переживу. — …а все равно это не отменяет твоей исключительности. Для меня, во всяком случае. — Уоррен явно краснеет, но когда он замечает ту же эмоцию у Прескотта, это его подстрекает и он продолжает уже более уверенно, отодвигаясь и говоря, как для большой публики. — В работах так же — тебе не нужно быть каким-то «лучшим», чтобы справляться со своей задачей и остаться где-нибудь, чтобы быть крутым и самобытным. Серьезно, то, что ты делаешь, вызывает у меня эмоции, иногда очень сильные. Да и это попросту красиво. Разве у вас вообще сравнение играет роль? Ты же когда-то выйдешь отсюда. — Так, прекращай. А вообще, это мне говорит парень одетый, как Шелдон Купер и любящий комиксы. — То есть ты творишь для снобов? Ну, всё ясно. — Уоррен ясно улыбается. — Конечно. Писатель пишет для писателя — закон природы, все дела… — В таком случае, Вы, мистер Прескотт, исключительный придурок. — Да ладно, моя любимая аудитория.》 Нейтан включает белые светодиоды у изголовья кровати и от нечего делать открывает одну из тетрадей с древними конспектами Уоррена — они невероятно аккуратные, с множеством рисунков и таблиц. Смотреть на них одно удовольствие, если честно. На самом деле, Прескотт думает, что эти стикеры с формулами на стенах чем-то напоминают, как ни смешно, ласковые брызги от той массивной волны знаний к которой ведут. Некоторые из них настолько старые, что он просто не верит, что Грэхем их не выучил. «Давай поменяемся местами. Просто… — Уоррен тихо смеется. — Тут бумажки иногда падают. Нет, не спрашивай — я не хочу их снять. Таким образом, я делаю вид, что я безумный ученый, да. Ну уйди, я ещё ведь готовлю себя к тому, чтобы спать в джунглях и не пугаться падающих листьев» Вообще, иногда Прескотту кажется, что этот потрясающий живой интерес, и эти вечные «- боже, ты ничего не подумай, но я искренне надеюсь, что когда-нибудь ты все-таки устанешь после меня. — Прескотт выскидывает брови и накрывается одеялом. — Я устал. — Поэтому ты сейчас резко рванул переписывать что-то из компа с таким усердием, словно сейчас высунешь язык? Да, и в правду. — Завтра я уже должен сдавать проект.», и открытый ум, которые иногда выглядят ни то безумно, ни то по-детски, являются одним изглавнейших аргументов в пользу его симпатии (если так говорят о сильнейшей влюблённости) и личной мотивации делать что-то таким же образом. Нейтан кладет свою тетрадь в рюкзак, не смотря на то, что знает — он вряд ли уйдёт отсюда сегодня и сталкивается с ощущением комфорта, накрывающем его теплыми волнами. Помимо того, что он знает, когда уйдёт, он знает еще и то, что отлично поработал сегодня, что готов к завтрашнему экзамену, что сейчас будет «вознаграждать» себя жутко недооцененными бутербродами из автомата с едой (их правда напрасно обделили звездой Мишлена, и если бы у него была жизнь после колледжа, то он точно скучал бы по ним), он знает, что опять будет «серьезно, ты шутишь, Теория большого взрыва? Ты же понимаешь, что это самый переоцененный и обычный ситком?». На душе ощущение нового года и жизни, которая всё больше становится похожей на удобные ботинки. И если мы уже бесконечно говорим о том, что чувствует Нейтан Прескотт, то он чувствует… — Так, чувак, все с тунцом закончились, и я просто взял нам разные. Выбирай. Ну чего ты так смотришь? — Уоррен хлопает дверью и слегка улыбается. Его волосы, не знающие о расческе и прочих «изобретениях для гуманитариев», торчат еще более беспорядочно, и Нейт делает вывод, что тот встретил кого-то в коридоре, потому что Уоррен имеет абсолютно жуткую привычку трогать свои волосы, когда переживает. Не говоря уже о не менее жуткой привычке нервничать, когда люди резко начинают с ним разговор. Прескотт берет, не глядя, и говорит, потягиваясь: — Мне кажется, что после всего вот этого вот, — Нейтан изображает пренебрежение и показывает на стол — мы заслужили нормальный ужин, а не сраные бутерброды из автомата. — По-моему тебе было достаточно одного раза, чтобы сделать Джойс верующей, придя со мной в Трех Китов, как с лучшим другом. — Грэхем быстро выдвигает шкафчики стола и не глядя, бросает туда учебники и тетради. — Свою же забрал, да? Нейтан, правда, не совсем отошел от своих сентиментальных умозаключений и ему действительно хочется сказать что-то емкое и замечательное, и нежное, ну конечно. «Черт, не смущайся, пожалуйста, говорить всякое. Ну, во-первых, потому что я тоже, а во-вторых — это мне здесь надо беспокоиться, так как это я, словно маленькая школьница, жду звонков от якобы «крутого старшеклассника». Не мне говорить о раскрепощенности, но... я... ты мне очень нравишься, я люблю тебя, да.» — Ага. Да, забрал. Хочешь на стул сесть? — Да не, нет. И, знаете, есть в этом какой-то печальный парадокс — из-за людей, не позволяющих нам быть сильными, мы пытаемся доказать эту силу тем, кому уже совершенно не надо ничего доказывать, кому это несущественно. Но это уже не так важно, это уже решаемо, когда остаются только светодиоды, расслабленные улыбки, глупые сериалы и бумажки пастельного цвета. И не верится даже, что этого достаточно.