Hate it!

Очако заебала.       Заебала пялиться своими огромными глазами, будто делать больше нечего. И смотрит ещё всегда так аккуратно, ненавязчиво, что вроде и сказать ничего нельзя, а выбешивает всё равно до скрипа зубов. И Кацуки каждый раз сжимает яростно кулаки до побелевших костяшек, когда затылком чувствует блядский прожигающий взгляд, как он скользит медленно по нему, изучает, запоминает. И он всегда оборачивается резко, чтобы поймать грёбанную девку с поличным, а та вроде и глаза в совершенно другую сторону направляет, да и вообще с придыханием рассказывает о чём-то Тсую, не обращая на него никакого внимания. Но он-то знает, что смотрела, пристально и не отрываясь, потому что пальцы у неё нервно подрагивают и голос иногда чуть дрожит, а в самом верху лба, там, где начинается полоска волос, мелкие-мелкие капли пота скапливаются на коже и чуть блестят в искусственном свете классной лампы. И Кацуки это просто ненавидит.       А ебаная Очако продолжает, даже страх со временем совсем теряет и уже не то что подглядывать пытается, а притереться поближе хочет. Да хер ей! Не даст ей ещё и касаться себя. Но когда круглолицая, будто случайно, на тренировке задевает его руку, проходится мимолетно своими блядскими пальцами по его коже, да так невесомо, что сомневаешься потом, было ли вообще что-то, Кацуки шипит сквозь сжатые зубы, и ноздри у него широко раздуваются от ярости, как у взбешённого быка. — Отъебись, круглолицая! — произносит тихо, так, что только она слышит, но та лишь смотрит недоуменно, хлопая, блять, своими ресницами. — Что такое, Бакуго-кун?       Строить из себя дуру выходит у неё на ура. Даже поверить хочется, только вот блевать тянет больше от всей этой херни. С хера ли вообще от него что-то хочет. — Не притворяйся, блять! — Я не понимаю, о чём ты, Бакуго-кун. С тобой всё в порядке?       Он мрачно улыбается. У него-то всё хорошо, а вот кому-то точно надо сходить к исцеляющей девочке и проверить свои грёбанные мозги!       Кацуки ничего ей не говорит, только смотрит со злостью, нахмурив светлые брови, и еле сдерживается, чтобы не заорать прямо посреди тренировочного полигона. Нахуя вообще его отвлекать во время занятий?       А Очако проходит вперёд, оставляя его, и даже не оборачивается, не глядит в ответ, будто ничего и не произошло, будто и не понимает даже, о чём тот болтает. Он точно выбьет из неё это дерьмо.       И пока Кацуки думает об этом, в голове своей держит мысль о наказании, сам не замечает, как уже начинает пялиться не только Очако.       Взглядом он всегда пытается поймать её в толпе, ищет глазами в столовой или во время занятий, и это выбешивает ещё больше. Нахер он вообще на круглолицую смотрит? Но перестать не может, потому что пухлые щёки девки краснеют под его пристальным взглядом, и Кацуки ловит настоящий кайф от её смущения. Грёбанная Очако сама его довела.       Но когда та стоит вся в грязи, с мелкими порезами и перепачканным лицом бетонной пылью после тренировочного боя, Кацуки злорадствовать уже не особо хочется. Потому что у круглолицей — ахуеть какой! — обтягивающий костюм, как вторая кожа, потому каждый изгиб виден, каждая линия тела, а тело у этой девки было ахуенное.       Та занимается в спортзале вечером каждого дня похлеще некоторых парней их класса, и Кацуки и там за ней наблюдает, как Очако вся потом покрывается, как блестит он на её коже, и ему выть хочется от происходящего бреда. Чтобы он, да так себя вёл. Заебала грёбанная круглолицая!       И Очако впервые смотрит в ответ, не прячась, проходится так же этими — чтоб их! — огромными глазами по его телу, и кровь у Кацуки в жилах закипает от такого. Неожиданно желание в нём возникает наброситься на девку, повалить к бетонным обломкам и к ним же прижать. А потом укусить. Да, укусить круглолицую хотелось пиздец. Зубами прихватить нежную кожу, чтоб до больного шипения, в отместку за всё. И следы хочется на ней свои оставить, чтобы все видели, кто сделал, кому она позволила.       Кацуки ненавидит совместные школьные проекты. Нахуя ему кто-то, если он один справится лучше, но нет, в пару дают ему круглолицую, и теперь — хочешь-не хочешь, а будь добр, блять, работать. И сейчас он какого-то хера забыл в её комнате, сидит на мягкой кровати и наблюдает, как та неловко раскидывает вещи по углам, потому что не успела убраться. — Прости, Бакуго-кун, я не думала, что ты придёшь так рано, — круглолицая нервно смеётся и улыбается как глупая дура. Бесит! — Мне плевать, что у тебя срач. Быстрее начнём — быстрее закончим. — Конечно, ты абсолютно прав, Бакуго-кун!       Кацуки недовольно морщится — вот же заладила со своим «Бакуго-кун». Раздражает уже пиздец, но уйти не может, надо же делать блядское задание! Вот же счастье ему привалило: работать вместе с Уравити! Просто, блять, мечта. — Я уже немного просмотрела статистику и выделила несколько пунктов, которые могут нам пригодиться, — Очако даёт ему тетрадь, в которой небрежно проведены ярким маркером несколько строчек. Аккуратностью она явно не страдает. — Вот это неплохо, а остальное — херня. Посмотри, что у меня. — О, так мы выделили одно и то же! Ну, то есть, кроме тех вариантов, которые тебе не понравились, но это уже здорово, Бакуго-кун! Давай хорошо постараемся и получим наивысший балл!       Очако воодушевлённо сжимает мелкие кулаки и брови решительно хмурит, а Кацуки думает, какого хрена он вообще слушает этот мотивационный бред, но всё же слова о наивысшем балле ему нравятся, и он скалится довольно. Хер, а не первое место в классе получат Деку и двумордый.       Они занимаются в её комнате около часа, и вроде всё идёт хорошо, что Кацуки даже расслабляется на мгновение, и работать с круглолицей становится уже не так хреново. Он даже думает о том, что ему в каком-то роде повезло — она в любое дело вкладывается на полную и относится ко всему серьёзно, а для него и этого достаточно. Ленивые его выбешивают ещё больше, чем Очако.       В какой-то момент Кацуки кидает на неё взгляд, и вдох застревает у него в глотке. Гребанная Очако держит во рту кончик карандаша, зубами чуть скребёт дерево и языком время от времени полизывает, что тот из-за губ её пухлых показывается. А когда она хмурит свои брови, то губы её в трубочку вытягиваются, и карандаш между ними чуть скользит взад и вперёд. Какого хрена она делает?       Кацуки продолжает наблюдать за ней, а ей будто всё равно, круглолицая и не замечает даже, что творит, в учебник, блять, утыкается носом и продолжает нервировать его. Руки у него непроизвольно сжимаются в кулаки, и он зубами скрипит неистово, скалясь от бешенства. — Твою мать, прекрати!       Очако вздрагивает от неожиданности, своими огромными глазами уставляется на Кацуки. — Что не так, Бакуго-кун? — Убери хренов карандаш изо рта и перестань, блять, грызть его, хомячка! С хера ли ты вообще это делаешь? — Ох, прости, это моя вредная привычка: сама не замечаю, как уже что-то грызу, — круглолицая неловко почёсывает затылок и тихо смеётся, а Кацуки сокрушённо думает: «Точно хомячка». — Тогда дай это сюда. — Эй, Бакуго-кун, так нечестно! Отдай, а то я не смогу заниматься!       Кацуки держит карандаш над своей головой высоко, чтобы она не достала, и улыбается так довольно, дразня круглолицую, что у той выражение лица меняется на раздражённо-решительное, и она пытается дотянуться до него, забрать свою вещь обратно, но он отводит всё время руку назад и не даёт ей это сделать. Какие же короткие у грёбанной Очако руки!       Даже максимально приблизившись, до него всё равно не дотягивается, пыхтеть начинает от усердия, а Кацуки уже и не злится, только забавляется, смотря на старания круглолицей. Но та резко подаётся вперёд, и смеяться уже не особо хочется.       Мягкий матрас прогибается под весом её тела, и Очако не может нормально найти точку опоры, потому наваливается сверху на Кацуки, а тот от неожиданности тоже равновесие теряет, и оба валятся на кровать. Твою же мать!       Круглолицая смотрит на него растеряно, а ему выть хочется, потому что нахер, спрашивается, ему вообще сдался этот блядский карандаш! Грудь её прижимается вплотную к его крепкой, и Кацуки даже сквозь одежду чувствует, как твёрдые косточки лифчика Очако давят ему на кожу. Он хочет скинуть круглолицую с себя, но та неожиданно выхватывает чёртов карандаш из его пальцев и садится на его бёдра, довольно улыбаясь. Кацуки совсем теряется. Что за хрень происходит? — Ха, всё-таки достала! — Очако показывает ему язык и по-детски широко светит глупой улыбкой. Затем зачем-то чуть подпрыгивает от радости, и у Кацуки чуть крыша не едет. Ебаная круглолицая вообще не понимает, что делает!       А его злость распирает. Надо же быть такой дурой, чтобы не замечать его сведенные в напряжении брови и полыхающий взгляд, потому что задница у круглолицей мягкая, а домашние шорты тонкие. И злость эту он не знает куда выплеснуть, а потому переворачивает Очако на спину, руки её к кровати прижимает сильно и чуть слышно рычит в лицо: — Только, блять, попробуй ещё раз прыгнуть на мне. Лучше не зли меня, поняла, круглолицая?       У Очако глаза растерянные и испуганные, и Кацуки сейчас это нравится. Пусть знает, что довела его! — Д-да, Бакуго-кун. — Вот и славно.       Он уже собирается отпустить её и вообще уйти из комнаты, закончив это дерьмовое занятие, но тут круглолицая совсем страх теряет и ногами обхватывает его талию, пятками давя на поясницу и вдавливая в себя. Мышцы бёдер у неё крепкие, хорошие, тренирует она их, видимо, больше остальных частей тела, хотя хер знает, что ещё у неё припасено. Кацуки чувствует — пиздец какое, — давление на свои рёбра и выпутаться пытается, но не выходит — зажала Очако его крепко, качественно. Даже похвалить можно было, если бы не ситуация. — Теперь не уйдёшь! — взгляд её снова меняется, опять же чёртово веселье так в нём и хлещет, и это его окончательно приводит в ярость, что аж капилляры в глазах лопаются, и те кровью наливаются. Чтобы над ним, Бакуго Кацуки, смеяться — да ни за что! — Ты… Ты, блять, какого хера творишь, круглолицая?! — Когда ты отпустишь мои руки, тогда и я тебя отпущу. — А? Ты совсем ебнулась? Быстро отпустила меня! — Нет, Бакуго-кун, — Очако хмурится и губы обиженно свои надувает. Кацуки не вовремя думает, что щёки её хочется сжать с силой, да так, чтобы губы эти трубочкой сложились. — Ты первый начал — не нужно было мой карандаш отнимать! — Не нужно было его с таким энтузиазмом сосать у меня на глазах!       Круглолицая покрывается краской и ещё больше хмурится. — Я… Я же н-не специально! — Да мне насрать, специально или нет. Отъебись, Урарака! — Нет! — Заебало!       Очако ещё крепче ноги сжимает свои, готовясь к сопротивлению, и Кацуки тоже тонкие запястья сильнее обхватывает пальцами. Ахуенно! Ведь так они точно к чему-то придут!       Он хочет руки её ещё с большей силой сжать, но всё же не осмеливается — всё-таки калечить дуру не хочется. Неожиданно взгляд его цепляется за морщинку между нахмуренными бровями, скользит к раздувающимся ноздрям и сжатым в тонкую линию губам, и Кацуки затихает. Смотрит внимательно, и в голове вдруг мысль проскальзывает, что видит он круглолицую, будто впервые. Буквально кожей чувствует, как горячая кровь бежит быстро по венам, отдаёт в виски, а сердце стучит в глотке. И чувство это на секунду пугает, заставляет ослабить хватку, а Очако смотрит на него так, блять, растерянно и изучающе, что Кацуки совсем не двигается. — Бакуго-кун?       Голос у круглолицей ахуеть какой тихий, что на мгновение кажется, что ничего и не было сказано, что ему послышалось в этой давящей тишине. Но нет, грёбанная Очако освобождается из его хватки и на локтях чуть приподнимается, совсем уж к нему приближаясь. И глазами своими огромными глядит так, что хочется спросить: «С хера ли глаза свои выпучила?». — Бакуго-кун…       Очако точно не дура — моментом пользоваться умеет. Потому что пока он в замешательстве бегает взглядом по ней, она ещё вперёд подаётся и целует несмело его щёку. И у Кацуки весь воздух из груди резко выходит. Вот же ж блять!       А ахуевшая круглолицая продолжает: оставляет робко свои ебучие поцелуи на его лице, уже и до линии подбородка дошла, и всё вокруг губ виляет, но всё же дальше зайти не осмеливается — боится.       И Кацуки позволяет, не кричит, не злится. Лишь в таком положении с ней застывает и — пиздец! — ловит кайф от поцелуев девки. А в какой-то момент вообще уже сам её руками обхватывает и валит на кровать снова, но уже ладони Очако к кровати не прижимает, а разрешает им по его шее скользить и пальцами под воротник футболки иногда заходить.       Круглолицая дышит ему в подбородок, тяжело и часто, и у Кацуки совсем крыша едет. Он не выдерживает и всё-таки резко впивается в приоткрытые губы. Целует грёбанную Очако жадно и мокро — выплескивает всё, что накопилось за это время. Мстит за те ебучие взгляды украдкой, за «случайные» касания, за провокацию. Языком проходится по дёснам и переднему ряду зубов, а потом его глубже проталкивает, пытается нёба коснуться. Ахуеть.       А Очако под ним задыхается, отвечает так усердно и на движения его языка мычит сквозь поцелуй, что Кацуки теснее к ней прижимается, ноги её закидывает опять к себе за спину и большими ладонями сжимает бёдра. Эти округлые, ахуенные бёдра! Такие же мягкие, как он и представлял.       Зажимает женскую плоть между своих пальцев, и круглолицая, блять, кусает его за губу, а он рычит, злится и в ответ оттягивает зубами её нижнюю. Зализывает ранку и повторяет по новой. Очако свои — чтоб их! — мелкие ладони спускает к его пояснице и проникает под край футболки, а затем совсем ёбанный страх теряет и подушечками пальцев проходится слишком близко к краю штанов. Ведёт руку вверх, гладит мышцы живота, нежно и медленно, ещё ногтями немного задевает кожу, и Кацуки совсем хуево становится. — Блять, Урарака… Стой, — он её от себя отпихнуть пытается, но та не поддаётся. Только ещё сильнее прижимается. — Пожалуйста, Бакуго-кун.       Очако целует его шею и языком несколько раз скользит по пульсирующей вене. Твою же мать.       У Кацуки выдержка не железная. Совсем нет. Он опускается к ней и кусает за ключицу, а затем кожу в себя вбирает и начинает легонько посасывать. Уже сам не замечает, как ладони оказываются под майкой круглолицей и крепко сжимают её рёбра, большими пальцами чуть заходя под бельё, а Очако стонет очень тихо, и Кацуки утробно рычит ей в ответ, яростнее вылизывает тонкую шею и оставляет влажные широкие полосы.       Если бы он знал, что слышать стоны круглолицей будет так ахуенно, давно бы уже это сделал.       У Очако кожа нежная и очень вкусная — так и хочется сожрать. А красные пятна на ней появляются, даже если несильно пройтись зубами, и Кацуки думает, что сейчас почему-то не хочется оставлять на ней слишком видимые следы. Пусть всё-таки не видят, не рассматривают её тело. Потому что это только его и только он будет смотреть.       Шершавыми ладонями берёт девку в тиски, и со стороны её наверняка и не видно даже за его широкой спиной. Круглолицая просто пиздец какая маленькая по сравнению с ним — даже одной ручонкой своей не может обхватить его пальцы. И Кацуки нравится. Ахуеть как нравится. Даже сам удивляется: чтобы чуть ли не сознание терять от одного только прикосновения Очако — да никогда бы не подумал. А ведь действительно еле опору держит на локтях и вес с одного на другое переносит, когда девка короткими пальцами проходится легко так по его коже.       Когда круглолицая трепетно целует его над верхней губой, возле носа, Кацуки рвано выдыхает, и выдох больше на стон похож. — Урарака, — настолько редко он зовёт её так, что самому непривычно, а круглолицей — тем более, и потому она вся подбирается и ловит каждое слово, — на сегодня занятие окончено.       Очако смотрит растерянно, пока Кацуки быстро поднимается и идёт к выходу. — Бакуго-кун… — Завтра в это же время у меня в комнате, — кидает быстрый взгляд через плечо. — И только попробуй, блять, опоздать. Выебу.       Кацуки видит, как та давится воздухом, и скалится довольно, отворачиваясь. Обещание своё он намерен выполнить.