Остановись, мгновенье, ты прекрасно

Это была одна из тех беззвёздных осенних ночей, когда тучи висят над землей очень низко, и мрак становится густым и осязаемым, окутывая всё вокруг непроглядной пеленой. Стояла премерзкая погода, и Аказа изнывал от скуки. Вот уже несколько дней практически непрерывно бушевал грозовой дождь. Лил как из ведра, изрядно размывая дороги и лесные тропинки, а кое-где превращая их в настоящие болотца. В такую слякоть даже демоны не высовывались. Одна грязь, да и только! Тьфу! В пустом брюхе противно урчало. Не то что живот, челюсть сводило от голода, будь трижды проклято это липкое ненастье, растянувшееся, по его ощущениям, на целую вечность. Наверное, со стороны он являл собой забавную картину: один из самых сильнейших о́ни, по праву занимающий третье место на пьедестале Высших Лун, бросился в первое попавшееся укрытие, будучи застигнутым врасплох не на шутку разыгравшейся стихией. И теперь торчал в старой лачуге, посреди унылой глухомани, в совершенном одиночестве, словно дремучий отшельник. Аказа подбросил полено в огонь и принялся наблюдать, как закручиваются вокруг него язычки пламени. Обветшалый домишко скрипел и натужно вздыхал, точно настоящий старик, бубнящий себе что-то под нос. Стылая, пропахшая табаком каморка, в которой демон волей-неволей ютился, принадлежала лесничему. Вернее, принадлежала раньше. Раздробленное пополам ружьё и окровавленные тряпки в углу — вот то немногое, что осталось от рослого и крупного мужчины, жаль только, этой закуски оказалось недостаточно, чтобы надолго притупить его голод, глубокий и необъятный, подобно бездонной бездне. В отличие от капризной выскочки Даки или белобрысого позёра Доумы, Аказа не нуждался в роскоши, не любил быть в центре внимания, разумеется, если речь не шла о битве, вот тут-то как раз и проявлялась его одержимость быть первым и лучшим. Ему вообще было плевать на всё, кроме сражений. Он жадно хватался за любую возможность стать сильнее, а что касается всего остального — пусть мир катится в тартарары, горит синим пламенем в пасти дракона! Пожалуй, единственным исключением являлись приказы Мудзана. Как бы порой Аказе не хотелось откусить своему создателю голову, ногу или другую часть тела, всегда приходилось помнить о возможных последствиях, терпеть, пресмыкаться перед существом, бесконечно близким к совершенству и быть покорным с ним во всём. Игнорировать приказы великого прародителя было невозможно просто физически. При малейшем неповиновении кровь тут же начинала вскипать в жилах, отзываясь во всём теле невыносимой болью. Аказа задумчиво растирал правое запястье. Странная выдалась сегодня ночка. Татуировки на руках по непонятной причине раздражающе зудели. И раз уж на то пошло, то называть их таковыми было, по сути, неправильным. Никто не набивал их демону, причудливые линии появились сами. Не сказать, чтобы они ему нравились. Ну, по крайней мере, не превратился в такого же урода, как Гёкко, и на том спасибо. От одного лишь взгляда на его отвратительную рожу тянуло блевать, о чём Аказа однажды не постеснялся заявить во всеуслышание. Гёкко, бедняга, тогда ужасно оскорбился. Даже порывался вызвать его на Поединок Крови, однако вовремя смекнул, что ничем хорошим это для него не кончится. Тяжёлые капли дождя барабанили по крыше. Обычно этот звук действовал на него умиротворяющее, но сегодня его мысли путались, как нитки из разных клубков, наслаиваясь одна на другую, и было сложно сосредоточиться на какой-то одной из них. Ссутулившись, демон продолжал смотреть на костёр, безотрывно, почти не мигая, погрузившись в состояние, наподобие транса. Поговаривали, если долго всматриваться в сердцевину жаркого марева, то можно увидеть мифическую саламандру, повелительницу огня. Аказа едва ли верил в наивные выдумки людишек. Хотя, справедливости ради, стоит отметить, о нём в народе тоже ходили легенды. Он слыл злым духом или эдаким клыкасто-когтистым оборотнем, рыскающим в ночи. С той лишь разницей, что некоторые страшные сказки бывают правдивы. Как бы то ни было, пламя завораживало своим непредсказуемым танцем, манило той таинственной и немного жутковатой непостижимостью: величественной, древней, неподвластной. От открытого очага вился тонкий дымок, вплетаясь в почерневшие балки потолка. Пепел кружился в воздухе, оседая на губах, царапая горло. Вдалеке громыхал гром, раскатистое "бум-бум" разносилось по окрестностям. Приглушённое буханье было в чём-то схоже с залпами ханаби. От голода ли, от вынужденного одуряющего безделья, от того и другого вместе — в памяти смутно всплывали образы, обрывки полустёртых воспоминаний, какие-то нечёткие фигуры, лица, голоса и даже целые фразы, которые, как разноцветные стёклышки в калейдоскопе, складывались в непонятные картинки, навевая щемящую тоску. Вытянув вперёд руку, Аказа принялся медленно сжимать и разжимать кулак. Наблюдая за плавным перекатыванием сухожилий. Несколько секунд он пристально рассматривал пальцы, как будто видел их впервые. Тёмно-синие в сочетании с белой ладонью, они внезапно показались ему отталкивающими, грязными, словно измазанными в чернилах. Захотелось тщательно отмыться от въевшейся в кожу краски, отскоблить закопчённую душу — или что там от неё осталось — добела. Аказа фыркнул и взъерошил пятерней малиновую копну непослушных волос, после чего напряжённо замер, уставившись в одну точку и нахмурив брови. В голову закралась назойливая мысль, что когда-то давно его волосы были черны, как вороньи крылья, а серая кожа – загорелой и обветренной. По затылку Аказы побежали мурашки: вдруг пронёсся лёгкий ветерок, будто сквозняком повеяло, а ведь все ставни в лачуге были плотно закрыты. Он не сразу заметил, как она подошла и встала у него за спиной. Ему никогда не удавалось поймать тот миг, когда она возникала. Неуловимая, словно солнечный луч. Давно ли она стоит здесь и наблюдает за ним? Впрочем, немудрено догадаться. Коюки всегда приходила на рассвете, на зыбкой границе между светом и тьмой, ступая по лунной дорожке, сотканной из звёздной пыльцы, сумерек и воздушных кружев. Она приблизилась плавно и бесшумно, как и подобает призраку. Аказа неотрывно за ней наблюдал, боясь пошевелиться и нарушить хрупкое волшебство момента. Он искоса всматривался в знакомые до боли черты, впитывая любимый образ, каждую черточку родного лица, каждую крошечную деталь. Её взгляд был скромно потуплен, длинные ресницы бросали тень на бледные щёки. Она нечасто приходила к нему, а со временем совсем перестала появляться. Аказа лихорадочно пытался вспомнить, когда он в последний раз её видел. Сорок, может, шестьдесят лет назад? У него в голове противно звенела какая-то отскочившая от мозга пружинка, а во рту сгущался привкус железа и соли — неосознанно прикусил щёку изнутри. Коюки колебалась, не решаясь подойти ближе. Затем, встрепенувшись, преодолела последнее расстояние и грациозно присела на земляной пол, покрытый звериными шкурами. Подле Аказы, который осторожно подвинулся, чтобы освободить ей место. Поправила пушистую прядь волос, сползающую на лоб, дрогнула губами — то ли в улыбке, то ли в беззвучном приветствии — мол: «Ну что, милый, вот мы и свиделись снова. Скучал?», и молча, внимательно посмотрела на него. В этот момент его сердце оборвалось и гулко плюхнулось в пустой желудок, а в лёгких разом не осталось воздуха. Время остановилось, и весь мир сжался до размера хрупкой девичьей фигурки, удивительным образом не став от этого меньше. Это всё было таким реальным: шорох ткани, нежность робкой улыбки, сияние лучистых глаз. Таким, что хотелось протянуть руку и дотронуться до неё. Но Аказа знал, что этого делать не стоит — если он не хочет окончательно слететь с катушек и начать крушить всё подряд. Потому что… потому что вдруг его рука встретит не пустоту? А и в самом деле мягкое тепло женской ладони. Или не тепло, а холод. Смертельный холод закоченевших тонких пальцев. Ведь она мертва, уже несколько столетий мертва. И её руки с едва заметными голубыми прожилками, просвечивающими сквозь белоснежную кожу, и чарующая улыбка, и выбившийся из причёски локон — уже давно лишь горсть сухого пепла да несколько обгорелых костей. И всё равно она продолжает приходить к нему все эти годы. Его мука, личное проклятие, наваждение снов… его невеста… Коюки сидела рядом с ним, задумчиво склонив голову, а в её взгляде — не то сочувствие, не то упрёк. Или быть может — грусть. Густая, ни капельки не разбавленная временем, а лишь крепче настоявшаяся, будто тёрпкое вино. — Вот видишь, я по-прежнему жив, — тихо сказал ей Аказа, глядя на потрескивающий огонь в очаге. — А ты…ты… И краем глаза, так и не решаясь посмотреть на неё в упор – втайне опасаясь, что Коюки рассердится на него и исчезнет, бесследно растает в воздухе, словно лёгкое облако – он заметил, как она кивнула. Мелькнули, вспыхнув зелёными огоньками, агаты в серебряном гребне: особенном, преподнесённом на свадьбу. «Дурная примета, — судачили неодобрительно соседи, – ну, разве так можно?» Но ему всегда было плевать на чужое мнение. Из глубин сознания, ломая многолетнюю наледь забвенья, вырвалось обжигающее воспоминание: он бросил этот гребень в погребальный костёр, перемешав с горстью пепла и обугленных надежд. К горлу Аказы подкатил горький комок. Его мышцы напряглись, в то время как кости, казалось, превратились в дрожащий на тарелке студень. В полутьме тёмно-каштановые волосы Коюки отливали медью, маленькие камешки радужно переливались в затейливой прическе. И такими же звёздочками-снежинками искрились её медово-карие глаза, влажно поблескивающие (неужто от слёз? Да разве могут призраки плакать?) в свете костра. Она смотрела на него печально и вроде бы с укоризной. Дескать, я-то вижу, а ты, суженый, ты-то чего недоглядел? В глазах Коюки не осталось прежней жизнерадостности, лишь выцветшее золото, и под её пронизывающим взглядом Аказа совсем сжался, беспомощно поник. Голова стала какой-то чужой, слишком тяжёлой для шеи. — Прости, я не смог уберечь тебя ... — сдавленно прошептал и на секунду зажмурился. Заслезились вдруг — от яркого пламени очага или от слепяще-чистого света в её прекрасных очах? Чувство вины жгло огнём, разливаясь по венам горьким ядом, перерастая в мучительную агонию, которая, как Аказа знал наверняка, никогда не исчезнет и не ослабеет, так же как и простая мысль: он бесполезный, ни на что негодный болван, проворонивший свой заветный шанс на… ...Неожиданно над ними чёрной тенью навис Мудзан, схватил Коюки за горло и рывком вздёрнул вверх. Аказа быстро вскочил, отчаянно потянувшись к ней, движимый единственным желанием спасти любимую. Но Кибуцуджи оказался проворнее: увернувшись в сторону, сделал резкий выпад и припечатал взбунтовавшегося демона к стене, а затем пробил рукой его голову. Ладонь с длинными острыми когтями вошла в плоть беспрепятственно, будто раскалённый нож сквозь масло, пробивая навылет висок. Послышался глухой треск, и в следующее мгновение череп третьей Луны брызнул фонтаном крови, вперемешку с ошмётками мозга и осколками костей. Аказа хрипло рычал и клацал зубами, тщетно пытаясь вырваться. Судорожно корчился, точь-в-точь, как жук на булавке. Только и мог, что беспомощно шевелить крошечными лапками. Происходящее с ним было за гранью стыда, настолько паршиво он себя ещё никогда не чувствовал. Будучи демоном уж точно. Помутневшее зрение кое-как восстановилось, и он тут же принялся искать взглядом Коюки, но случилось то, чего Аказа больше всего боялся. Она испарилась, его прелестная снежинка растаяла, а он снова не успел сказать ей самого важного. Аказа был вынужден взять свои слова обратно. Вот теперь ему стало по-настоящему хреново. Перестав вырываться, он обессиленно обмяк. Строгое лицо Мудзана маячило совсем близко, его брови были недовольно сведены к переносице. Аказа смотрел создателю прямо в глаза, отстранённо отмечая, что не испытывает привычного трепета перед ним. В груди разрастался холод, как если бы сердце пронзили ледяным копьём. — Ты влачил жалкое существование, корчась, словно червяк в пыли и я, разглядев в тебе потенциал, великодушно даровал вторую жизнь, — презрительно поджатые губы Кибуцуджи даже не шевельнулись, но он отчётливо услышал его властный голос, раздавшийся из ниоткуда и отовсюду одновременно. — Отринь последние остатки человечности, и ты обретёшь силу, о какой раньше не смел даже мечтать.

***

Вздрогнув, Аказа выпрямился, озираясь по сторонам. Костёр погас, лишь слабо тлели угли, подёргиваясь серым налётом пепла. Видимо, он ненароком задремал и ему что-то приснилось... Демон досадливо поморщился, в голове царил сплошной туман, и вспомнить хоть какие-то подробности никак не получалось. Однако, несмотря на зияющий провал в памяти, он подозревал, что ему привиделось нечто крайне неприятное из его далёкого-предалёкого прошлого. Иначе как объяснить то грызущее чувство ненависти внутри себя? Пытаясь справиться с нахлынувшими эмоциями, Аказа крепко сжал зубы. Дверь в былое наглухо закрыта, оно слишком болезненное, чтобы его ворошить. Аказа всегда презирал слабаков, ненавидел их до дрожи в коленях, до скрежета зубов и алых искорок в глазах. Но особенно его злило, прямо-таки выворачивало наизнанку, когда тем самым пресловутым тюфяком оказывался он сам. Запрокинув лицо к деревянному потолку, Аказа издал протяжный вой — дикий, звериный, нечеловеческий — и размашисто стукнул кулаком по земле. Достаточно сильно, чтобы на полках задрожала домашняя утварь, а костяшки сбились практически до мяса. На месте удара образовалась глубокая вмятина, благо он сдержался в самый последний момент. Аказа с удовольствием разломал бы эту жалкую хибару, разнёс бы в щепки, камня на камне не оставил, вот только за стенами уже вовсю властвовало утро с его палящими лучами солнца, и остаться без укрытия было, увы, категорически нельзя. Когда он перевёл внимание на собственную руку, от ссадины не осталось ни малейшего следа. Его охватило беспричинное раздражение и жгучее желание намять бока — неважно кому. Аказа неоднократно стирал руки в кровь, разламывал клинки и дробил грудные клетки прославленных столпов, словно орешки. Сжигал кожу до лопающихся волдырей, не всегда успевая загодя спрятаться от смертоносного светила. И всё же въедливый синий цвет неизменно возвращался. Как вечное несмываемое клеймо и незаживающий шрам о чём-то несбыточном, что ему не следовало никогда вспоминать.