Мальчик

— Я постараюсь вернуться. — Я верю тебе. А вот верю ли в тебя… И вот: хлесткое, подлое, годами невысказанное и хранимое под темными веками. Димка клялся бы: от чего он раньше выл, и рядом с этим не стояло, только не было привычной злобы. Место ей уступило взрослое понимание. Как раньше хотелось быть взрослым. Самотой, хозяином себе, бродягой, волком-одиночкой. Значит, болезным волком, волком умирающим, оставленным стаей на волю судьбы. Выжил. Вернулся. Приняли. Он никогда не чувствовал себя любимым. Желанный первенец, достойный сын, наследник чего-то великого. Бунтарь. Беспризорник. Сирота. Теперь только понимал: не его вина, не он виноват, не матушка даже. Не разобраться, не время и не место. Они сошлись. Хотелось бы сказать: «Вода и скалы, лёд и пламень». Но только два человека, взрослых, уставших, измученных и жаждущих мучатся. Куда там пламени. Если что в них и было, то это гаснущий уголёк, да и тот вот-вот в прах рассыпется, только коснись. Догорели, не вспыхнув толком. Тлеют. — Ты похож на отца, — сказала она и кивнула своим мыслям, — Но это и хорошо. Он был бойцом. — И поэтому ты его бросила? — Если боец хочет выпить, он этого тоже добьется, — говорит мать. Каков боец. Был, да сплыл. Димка сам бы с таким не остался, ни в жизнь, уж лучше бы сам спился. Только матушка была смелее. Был тот долг женским или человеческим, не важно, но семью она утащила за собой. Без гроша и хлеба, куда глаза глядят. Зоркие глаза, хоть и старые: вывели. На тихую воду, к темному берегу, в подвальную однушку, к пыльной кровати. Сын да две дочери. Да не в том веке, матушка, ты родилась. Зубы сводит от пылающей ярости. Не так оно все должно закончится. Для него, неё и для них. Не так, не сегодня.

***

Они впервые встретились в цеху, где никто не стоял у станка. Он был молод, отчаян и небрит. Она была яростной, громкой и тоже молодой. Когда двое молодых сходятся вместе, жди ухода одного или смерти двух, но в этот раз все было тихо, и любовь к тихому бунту превратилась в ещё более пылкую любовь друг к другу. — Каждый раз, когда они замалчивают такое, — она отпивает растворяшку и слепо тычет пальцем на черно-желтое фото в газете, — Они признаются, что боятся. Потому что есть люди, которые не поверят… Что дети должны умирать за… Чем он вообще провинился? Пьяно блестят карие глаза, хмурятся черные брови, черные-черные разводы остаются на чашке, с по-черному больным смешком кривится Димка. — Не того полюбил. Маленький-маленький мальчик скрючившись лежит на полу с большим-большим синяком, и Димка видит в нём себя и всех их, маленьких мальчиков, маленьких девочек с большим гневом да слабым телом. Леська вздрагивает, ведёт плечами. «Всего лишь»? Он отвечает: «Этого достаточно». Она отвечает: «Вчера в тэ-цэ был пожар». Он отвечает: «Кому не плевать?» Кому не плевать, боже. Лишь им и было. Если б молчали. Не привлекайте внимание, Лесь. Ну кому оно надо. Погорюем с тобой ещё. Пусть будет как есть. Сдашь сессию и уедем отсюда. Веришь, уедем. Не изменишь уже ничего, совсем ничего, будто в болоте барахтаемся, мы рывок, а оно все глубже, а тут уже задыхаешься. — Ты задыхаешься, — отвечает Леся. — Если ты веришь, что уже ничего не изменить, ты задыхаешься и завяз с головой. — Слишком сильно рвался, — говорит Димка и хватает ее за руку, — нечем больше ветку взять. — Хватай зубами. — Хватаю тебя. Не отпускай. Леська тихо собирает газеты, очерки, черную свою ручку с английской надписью, надгрызеный карандаш в слишком большую сумку. — Не отпущу, — отвечает она, — ни тебя, ни тех, кого ещё можно спасти. Предостеречь. У слов есть сила. — У слов есть сила, когда их говорят сильные люди. Когда слабые — это детский плач. Слышала шакалов? Похоже очень. Леся уходит, не ответив, но лукаво улыбнувшись на последок. Терпи, щенок, волком будешь. Так идут дни. Они приходят в цех и уходят оттуда одновременно, коротая дни, недели и месяц, пока однажды шакалы не плачут в газетах, а на черно-желтом фото не проявляется маленькая-маленькая Леся. «Олеся Коваленко была задушена ректором… Дальнейшее расследование… Отказ возбуждения уголовного дела из-за отсутствия состава преступлениявести у судьи». Он был молод, отчаян и небрит. Она была яростной, громкой и тоже молодой. Когда двое молодых сходятся вместе, жди ухода одного или смерти двух, но в этот раз все так долго было тихо, и любовь к бунту разлучила их, как свела, отобрав что своё по праву. У тихой воды, у темного берега, в подвальной однушке, на пыльной кровати плакал волк да три сестры. К утру одной не стало.

***

Матушка водянистыми глазами смотрит мимо. — Надо прощаться. — Надо, — отвечает Димка, сглатывая горькое горе. Ничего уже не болит. Он своё уже отболел. Старые обиды забыты, мимолётные слова прощены. Прощаемся молча. Все знают, что в последний путь. Младшая глядит сквозь мамкино платье смышлёными глазами. Это у них, наверное, семейное. — Не грусти, — говорит он, — я ещё вернусь. — Обесяешь? И он, проигравший, замирает. Тихо шепчутся люди на перроне. — Дай мне. Средняя выходит вперёд и смотрит на него, как на волка. Может, он и был им. Она говорит:  — Удачи. Он отвечает с усмешкой: — И это всё? Она говорит: — Я отомщу. Димка дёргается, как подстреленный, и вздрагивает от ярости в глазах, от огня, от жара слов. Такая маленькая, полуросток. Тринадцать всего. Темные волосы, темные глаза. Он глядит на неё и видит не сестру, а Леську. Громкую, яростную, мёртвую. Он говорит: — Я не для этого жертвую собой. Она говорит: — Тогда ты умрёшь напрасно. Он говорит: — Ты слишком много времени проводила с ней. И она никнет, сереет, понемногу изнутри угасая: он чует угасающее тепло. Не Леська. Жанка. Не Леськина ярость, но отцовская и его собственная. Всегда была. — Жалко её. Дурак ты, Димка. Не сберёг. — Я-то должен был? Когда успел задолжать? — Ага. Никто никому ничего не должен. Приятно это говорить. А вот слышать… — Однажды ты меня поймёшь. Она клонит голову на бок, как птица. — Возможно. Они вместе говорят: — Береги себя. Поезд отходит с громким свистом. Димка уходит, притворяясь, что ничего не происходит, но когда оцепление душит вокзал, в руке его нож, как у месяца из тумана, в устах его слово, как у Леси, дух у него — боец, как у отца, сила, как у матушки, и ярость, как у сестры. Его семья в безопасности, далеко-далеко от Москвы. Если это будет стоить ему жизни, он готов. Они больше не смогут молчать. Они увидят, что кто угодно может перестать быть маленьким-маленьким мальчиком в слабом теле. Они увидят его. И тогда однажды этот мир рухнет. И кто сможет устоять?