Алых листьев, листьев

Он долго стоял у подъезда, под окнами Юрги, терпеливо дожидаясь, когда она выйдет, выйдет, чтобы пойти вместе по улице Балстогес. Куда они направятся — другой вопрос, лишь бы она, а-ши, вышла, вышла из своей квартиры, квартиры с дверью цвета синей вечности, вечности, набитой кучей мёртвых вещей, вещей — из того разряда, когда и выбросить жалко — рука не поднимается, потому что они дороги сердцу, сердцу, — как-никак, а-ши, а-ши, вдвоём, вдвоём выбирали их, а что-то даже и своими руками мастерили, но и надоели в то же время страшно. После того, как он принёс к Юрге домой очередной букет, добавив к нему алых, алых кленовых листьев, что-то пошло не так, а-ши, не так. С одной стороны, он, Борька, наконец-то получил свой кофе, кофе, который так долго ждал — ради этого стоило выпить множество чашек пуэра, пуэра, который она так любила всегда варить на огне по рецепту Лу Юя, которому их научили когда-то в чайном клубе. Он про него, а-ши, давно забыл, а Юрга вот помнила, помнила, и варила его, и пила с огромным удовольствием. И он пил — не то что бы ему хотелось пить, просто нравилось, когда она, а-ши, радовалась, радовалась. И ради её, Юргиной светлой улыбки, озаряющей тусклое мерцание её квартиры, окна в которой закрыты, а-ши, а-ши, ставнями, ставнями, можно было даже этот пуэр потерпеть. С другой стороны — и дело было не в отрезвляющем вкусе кофе, горьком, как пробуждающая пощёчина, развевающая наваждение — хотя какое наваждение может быть среди вечности, вечности, — а в самом поведении Юрги, отшатнувшейся тогда от него, — что-то нарушилось, когда она увидела среди его вечных привычных цветов, цветов эти дурацкие, а-ши, а-ши, листья, листья. Хотя нет, не дурацкие, он был даже благодарен им, когда увидел и подобрал — удивительное чувство, когда впервые поступаешь так, как тебе хочется, а не наблюдаешь, как всё само с тобой случается. И пусть теперь будет так. И теперь, когда Юрга узнала всю правду, правду — ход был за ней. Осмелится ли она выбраться со дна своей, а-ши, а-ши, синей, чёрт бы её побрал, вечности, спуститься к нему по лестнице, или же останется по-прежнему на её дне, среди своих мёртвых вещей, вещей? Хотя оставаться там после всего, что случилось, было бы безопасно, и в то же время демонстрацией желания наказать его, Борьку, он бы понял, потому что всё это творилось исключительно из-за него, него. Но он готов был — не исправить ситуацию, что тут уже исправлять, когда нет возврата к прошлому, прошлому, да и никогда к нему не было, — но взять Юргу за руку и идти дальше, что бы ни случилось. А там видно, а-ши, будет. *** Юрга сидела у себя на кухне в сильной растерянности. По идее, ей очень хотелось плакать, плакать, — но она не могла. Уже ничего не поделаешь, впереди целая вечность, а-ши, вечность, а за окном удивительно снежная зима, зима. Поставить очередной букет, так её напугавший некоторое время назад, в воду — да, надо, даже несмотря на эти алые кленовые, горящие невыносимо ярким красным цветом, а-ши, а-ши, листья, потому что не стоит цветы засушивать, им будет плохо без воды, воды. Она так и сделала. Борька никогда не видел, как она расставляет его букеты по вазам, банкам, бутылкам, даже если бы пришлось подсматривать в замочную скважину, скважину — не такое это постыдное дело, за которым стоит подглядывать. Просто налить воды — в вазу, допустим, обрезать цветы — слишком длинные стебли не нужны, поместить всю конструкцию в подходящее место, а добавлять туда ничего не надо, поскольку и так всё прекрасно стоит — почему было именно так, Юрга никогда не задумывалась — стоят цветы, и хорошо, чего же ещё надо? Готово. Не такой уж и хитрый ритуал. Но этот букет Юрга почему-то поставила на видное место, с которого были даже видны эти ярко пламенеющие, а-ши, а-ши, раздражающие своим красным огнём листья, листья, словно говорящие: «Что, даже не осмелишься к нему выйти? Он ведь тебя там внизу ждёт, ждёт, посреди снега. Зима всё-таки, холодно, а ты заставляешь, а-ши, мёрзнуть человека, совсем у тебя сердца нет, не правда ли?» Но сердце у Юрги всё-таки было — не в плане физического бытия, конечно, а в плане чувств. Ведь она же сама искренне хотела, чтобы Борька был с ней, удерживала его изо всех сил и эмоций, как могла. И вот, доигралась. Он её теперь ждёт внизу, готовый подарить ей, Юрге, если и не новые коньки, то весь мир в придачу. Она же и не видела толком ничего, кроме своей квартиры, квартиры, изрядно, будем честны, всё-таки ужасно поднадоевшей. Сидеть в имитации вечно закрытой волшебной лавки, как метко выразился Борька перед уходом, уходом, Юрге почему-то не хотелось. И она начала поспешно одеваться, чтобы не мёрзнуть от холода. Допила остатки Борькиного кофе — они почему-то были ещё горячими, горячими, отодвинула свои тяжёлые двери цвета синей вечности, вечности, убедилась, что ключи с собой. Двери захлопнулись с торжествующим лязгом, как будто только этого и ждали, ждали. Юрга спускалась по лестнице, но не таяла, а совсем наоборот, с каждой ступенькой силы только прибавлялись, а-ши, а-ши, прибавлялись, и это было очень хорошо. *** Он не мог поверить своим глазам, глазам, — но сквозь пелену падающего снега всё-таки удалось разглядеть, как медленно, не торопясь, смущаясь и краснея, как кленовые листья, листья, усеявшие улицу Балстогес вперемешку с белым, белым, белым снегом, идёт к нему милая, долгожданная, обожаемая всем сердцем Юрга. Думал: «Почему нам обоим понадобилось запрыгнуть в эту дурацкую вечность, вечность, чтобы понять настоящую необходимость друг в друге?» Слово «любовь» у него почему-то не выговаривалось — за всеми этими толкованиями он так и не понял, что это такое, но одно знал твёрдо и точно — они оба нужны друг другу, чтобы не сойти с ума в этой вечности, вечности. И сумерки цвета синей вечности, вечности, окутавшие улицу Балстогес, разбавленные белым снегом, снегом и алыми листьями, листьями, не смогли помешать ему увидеть Юргу. Наконец-то он её обнял, обнял, обнял, закружил, как в детстве, а она смеялась и плакала одновременно, повиснув на его шее — не отчаянно, как когда-то при жизни, изо всех сил пытаясь не отпустить Борьку, а легко и радостно, одновременно боясь поверить в это призрачное счастье, счастье, которого так долго ждала, ждала. Наконец он поставил её, Юргу, на белый снег, снег и сказал: «Как же хорошо, что ты пришла, не побоялась выйти из плена своей синей вечности, а-ши, вечности. Теперь у нас с тобой многое впереди — да хотя бы по этой улице Балстогес прогуляться. А там поглядим. Только не отпускай мою руку, пожалуйста». Она ответила: «Мне было очень страшно, а-ши, идти сюда, сюда. Эти твои листья в букете, букете были слишком неожиданными. Но я теперь вижу — их тут очень много, и ничего в них страшного нет. Мы ведь настоящие, пусть даже мертвы, но всё-таки есть, правда, правда?» «Конечно же, мы есть, — подтвердил Борька. — И настоящие, разумеется. Даже если мы здесь из-за меня, дурака такого, каким я был при жизни, теперь уже ничего не изменить. А вот посмотреть, что в этой синей вечности, вечности творится, вполне можно. Ведь ты со мной, а-ши, со мной? Весь мир теперь наш». «Я с тобой, а-ши, а-ши, с тобой. Выбор уже сделан, возврата нет. Кофе твой я допила, допила». «А вот это ты молодец, а-ши, молодец. Потому и получилось всё отлично у тебя — удалось выйти ко мне. И ведь не растаяла по дороге, не исчезла». И поцеловал её — надолго, накрепко, так, как Юрга любила. А потом они, взявшись за руки, пошли по улице Балстогес, куда-то вперёд, смеясь, болтая, ловя ртом белые, белые снежинки, отмахиваясь от засыпавших их алых, алых, алых кленовых листьев. И весь мир синей вечности, вечности был их — только для двоих.