***
Ден понимает, что дело не кончится одним судебным заседанием. Иск, который составила Ольга и следственная группа получился слишком длинным. Оказывается, Павлуша сидел в колонии за порчу государственного имущества, дело не обошлось штрафом, потому что в суде брат все и всех обматерил. Это было смешно, но у Дена замерзла от побочки челюсть, и он не мог улыбнуться. Судья зачитывает слова с обвиняющей стороны, адвокат Паши что-то говорит, а у Дена на старом телефоне — фотография его синяков в четырнадцать. Осмелиться ли он показать это хоть кому-нибудь? Ден вдруг видит свою мать и своего отца, сидящих рядом с Федей, и он отпускает. Отпускает ненависть и страх. Становится легче, и Ден идёт во второй мир. Каково это оказываться в двух местах одновременно? Вы никогда это не почувствуете, если не захотите. Он знает об этом после наркотиков и рук Феди, после них он улетает в другой мир, и в то же время остаётся на месте. Этот мир он видит, когда закрывает глаза. Когда-то в Польше тот врач спросил его, что он видит, когда закрывает глаза. Что видит Ден, когда закрывает глаза? Воспоминания детства, строчки из стихотворений, которые он заучивал на театральные постановки, чтобы впечатлить Леру, которая только и делала, что смотрела на Федю. Звёзды ночью, почти такого же цвета, как глаза у него. Планеты, горы, желание жить, но одновременно умереть, дико сталкивающихся между собой. А ещё кровь, которая скрыта под кожей. Кровь, которую он пытался остановить. Это было ошибкой. И вдруг он отчётливо осознает, что желание жить перевешивает буквально все. Эти большие весы, оказались бесполезными, никому не нужными, любые камни легки, как крошка перед огромной вселенной. — Денис, отрицаете ли вы, что над вами совершалось насилие сексуального характера? — вдруг спрашивает его голос. — Протестую, ваша честь. Вопрос не имеет смысла, он не имеет никаких доказательств и подоплёки. — Отклонено, — кратко говорит судья. То есть пусть продолжают. Блять, пиздец. — Нет… не отрицаю, — любое действие главное начать, дальше становится проще. Ден ничего не слышит вокруг. Федя остаётся таким же спокойным, руку держа на плече отца Дена, только вот глаза меняются, становятся полным отражением, без белого, одно чёрное. Что-то не так, тут не хватает огня. Кажется из его рта звучит что-то вроде: «я не хочу об этом говорить», он протягивает телефон и садится под хохот Павлуши, а потом заседание внезапно прекращается. Павлуша всегда пил из кристально чистых прозрачных стаканов, вот он был умный, вот он молодец, он никому себя не позволил бы убить, даже самому себе.***
Федю посадили на сутки в камеру за то, что он попытался успешно избить задержанного, но ещё не того, кто приговорён. Ден отнёсся к этому без эмоций, когда тот вернулся, таблетки и так просто убивали их, но в больнице говорили: все нормально. Ден встретил его, и они пришли домой вместе. — Знаешь, все за нас, — Федя понимает, что Ден не хочет говорить про признание, и он за это ему благодарен. — Знаю. А ты знаешь, что в институте уже нельзя настолько задалбывать старосту, скоро зачеты? Дена забавляет, что их разговор обычный. Ему это нравится. — Знаю. Не знаю, как объяснять то, что мы проводим время в суде. — Ага, развлекаемся. Ден падает на кровать Феди, расстегивая пуговицы на белой рубашке. Все такое чистое, гладенькое, миленькое, что хочется повеситься на этих шторах от усталости. В глазах рябит, но тут Федя раздевается, и его ничего не смущает. Федя настолько идеален, что хочется застрелиться. — Почитай мне, — просит он, протягивая ему сборник Брэдбери. Даже нисколько не кажется заботой, просто просьбой, совместное времяпровождение в лучших реалиях их сумасшедшей жизни. Федя читает «Лекарство от меланхолии» — тихим, спокойным голосом, они рядом, и держут друг друга за руки, потом они смотрят «Остров проклятых» ночью. Они развязно целуются по инициативе Дена, почему-то не продолжая и не превращая во что-то больше, Дену в декабрь горячо, как от огня.***
Новый год они встречают вместе на новом съёмном помещении — маленькой дешёвой студии, но не дарят ничего и решают, что на февральских каникулах поедут куда-нибудь на море. Хотя бы на три дня, так спонтанно, но и запланировано одновременно. Денег мало, но теперь Ден работает библиотекарем в их институте во вторую смену, а Федя учится в автошколе и по выходным сидит в магазине. Как они все успевают и выживают — загадка. Федя сказал Нику, что теперь живёт с Деном, и много учится, теперь встречи будут редки. Состоялся серьёзный разговор, и Федя подумал, что он так и ничего не поймет, хотя говорит обратное, но общение не прекратилось. Федя, оказывается, обожает книги, хотя может быть не их? У них было разное расписание, но когда у Феди выдавалось свободное время, Федя постоянно тусуется в библиотеке и «учится». — Я тебя когда-нибудь… — шепчет Ден сжимая губу за закрытым столом библиотекаря. — Что? — невинно спрашивает Федя, стоя на коленях внизу и между его ног. Ночью они приходили как убитые и засыпали, поэтому Федя делал то, что хотел делать, и что хотел Ден. В хоть и пустом, но общественном месте. — Навсегда убью. В три часа ночи они касаются друг друга абсолютно везде под душем, правда, его слегка беспокоит то, что хозяйка предъявит им двойной счёт за воду, вот она и пришла взрослая жизнь. Ден делает это уже без ножей, но руками все ещё надавливая. — Доверяешь мне? — Федя проговаривает каждый звук, когда они высохшие сидят на неудобной, жесткой кровати в полутьме. Федя целует его спину и руками массирует позвоночник. — Нет, — отвечает Ден, переворачиваясь и оказывается сверху. Он делает всё грубо и быстро, но по крайней мере теперь не боится, что ему будет больно.***
Федя идет вдоль кладбища. Снежно и холодно. Феде плохо от мысли, что он ничего не чувствовал, когда стоял перед могильными камнями. У Феди сжимаются сердце и горло от того, что его чувства смешал будто очень плохой блендер, и он делал и плохое, и хорошее одновременно, и не понимал, как лучше. Сейчас остановившись около Макса, ему ужасно стыдно перед ним, значит и перед самим собой. Первый снег почти закрыл его портрет, и Федя осторожно стер все вниз и убрал засохшие цветы и рисунок птичек — ласточек девочки из группы детского дома — воспитательница кажется была не в себе, что приводила детей на кладбище. Но не удивительно, ведь все же любят строить детские дома неподалеку от кладбищ. Федя стоит и закрывает руками лицо. Его шрамы медленно излечиваются сами. — Ты уже был у Полины? — тихо спрашивает Ден и подходит к нему. На носе Дена снежинки, и его нос снова ужасно хочется съесть. — Да. — А к Саше ездил? — Да. Ден никогда не спрашивает про отца, потому что этот вопрос как будто не об умерших — живых. Он аккуратно надевает на Федю собственный шарф и молча кладет озябшие руки в карманы. Они стоят так долго, смотря не на фото Макса, а на землю, в которой лежит гроб с его телом, пытаясь не представлять. Рисунок с птицами уносит ветер по дорожке. — Федя? — А? — Я никогда себя не убью. И тебя, и не позволю тебе. А если ты сделаешь это по своей воле, то не буду тебя презирать, но будет… грустно. Ни Макс, ни Полина, ни Саша нам за это спасибо не скажут. А Катя особенно. Ещё целых восемнадцать лет — их жизнь сейчас, Паша будет в тюрьме. Чуть больше — отец Феди. У Дена поблескивают пуговицы на куртке, так же как блестят глаза на фоне белого, чистого неба. — Не потому что из-за тебя, хоть я тебя люблю. Я просто… не могу это обесценить, все, что сделано, чтобы мы жили, как бы плохо не было, лучше не будет нигде. Я думал, что мне все равно, но это просто несправедливо к этому, типа твоей мамы или то, что умерли другие. И мои ошибки тоже не могу оставить так, и твои. Не хочу, чтобы все стало таким простым. Боль нельзя обесценить. Снег падает, падает, падает. Федя поднимает голову в небо, поднимает руки и тянется пальцами вверх, все такое прозрачное. Они попали в рай — мир, где все возможно, если только захотеть. Достать руками до неба? Если бы он был бы шестилетним, то ответил бы: запросто. Но сейчас Федя немножко старше, и он может дотянуться только до чужого носа. Скучно, но зато соблюдая все правила этой вселенной. Чтобы кто-нибудь не сказал, что прожил эту жизнь не так, как надо. А на самом деле, все так в любом случае, и до неба, и до носа, только у людей такая привычка — сомневаться в себе, хотя жизнь в нас никогда не сомневается.