Сломанное сердце

      Когда Эрин исполняется десять, больница становится её домом.       Худая бледная девочка с копной чёрных волос среди белых стен выглядит как призрак. Она тихо ходит, мало разговаривает и ещё реже улыбается. Врачи качают головами и постоянно пытаются её развеселить, отвлечь от невесёлых мыслей, но Эрин не поддаётся. Смотрит на них большими серыми, почти белыми глазами и слушает. Слышит всё, что говорят врачи даже тогда, когда думают, что она не обращает на них внимание.       «У девочки очень слабое сердце…»       «Ей нельзя перенапрягаться. Могут быть опасны даже резкие движения…»       Они произносят ещё много разных и не совсем понятных слов. Эрин старательно пытается запомнить, чтобы потом спросить у папы, что это значит. Когда она жила дома, Умар часто сажал её на колени, открывал анатомический атлас и рассказывал, как устроен человек. Эрин не всё понимала, но слушала. Однажды Умар долго смотрел на неё грустным взглядом и тихо сказал:        — Милая, я должен тебе кое-что сказать.       Он поудобнее повернул большую книгу и показал Эрин на карте, где находится сердце.        — Помнишь, что это?        — Да, — кивнула она. — Это сердце.       Умар помолчал, а потом осторожно прижал дочь к себе.        — Так случилось, что твоё сердечко работает неправильно. Пока я не знаю, как его починить, но я обязательно найду лучшее в мире лекарство. Ты веришь своему папе, малышка?       Тогда Эрин только стукнуло пять, и папе она безоговорочно верила. Поэтому не плакала, когда делали уколы, стойко пила горькие лекарства и старалась не бояться, когда внутри всё неожиданно сжималось, а голова кружилась. Всё хорошо, говорила она себе, папа найдёт лекарство, папа починит сломанное сердце.       Теперь Эрин десять, и отцу она по-прежнему верит больше, чем незнакомым взрослым врачам, которые пытаются стать её друзьями. И каждый раз, когда в палату тихо входит дед, высокий седой мужчина, она с надеждой смотрит на дверь, ищет знакомый силуэт. Не находит, но на лице не дёргается ни один мускул, только сильнее стискивает в пальцах ярко-зелёное одеяло.       Дилон хочет быть сильным. Рядом с Эрин он спокоен и ласков. Сжимает маленькие ладошки в своих, больших и грубых, и тепло улыбается внучке.        — Тебе здесь очень скучно, лапка? Хочешь, я попрошу их, и мы будем жить здесь вместе.       Эрин очень хочет кивнуть, хочет обнять деда сильно-сильно и рассказать, как по ночам становится страшно и одиноко. Но она знает, что у него много дел, и едва-едва качает головой. Улыбается слабо — только ему.        — Я в порядке, дедушка. Ты только приезжай почаще. И книги привези. Те, из твоей библиотеки.       Дилон кивает, изнутри закусывая губу. Болтает о всяких глупостях: звонила мама, обещала приехать через три дня и привезти самую потрясающую куклу; тётя Юна опять в творческом кризисе, и ей обязательно нужно повидать Эрин, чтобы зарядиться теплом и вдохновением. Он говорит, а внутри всё сжимается от боли. У него много денег, но совсем нет сил, чтобы защитить его малышку от жестокой судьбы.       Всё, чего Дилон хочет — отдать Эрин своё, рабочее сердце. Отдать свою жизнь. Ей она гораздо нужнее.       Он уходит, так и не сказав, что Михаэль, его помощник, принёс дурную весть. Отец Эрин погиб, пытаясь найти лекарство для дочери, и надежда, горевшая ярким огнём, почти гаснет. Становится лишь слабым, едва заметным огоньком. Эрин об этом знать нельзя. Внучка должна жить, а он — искать лечение.       Дилон верит: мир огромен, и в каком-нибудь уголке обязательно отыщется то, что спасёт его внучку.       Через полгода Эрин становится лучше, и она возвращается домой, в тишину огромного поместья. Врачи запрещают ей много гулять, играть со сверстниками и заниматься спортом, поэтому Эрин учится. Прилежно и аккуратно, почти всё время проводя в учебном классе и в библиотеке. Она прочла уже половину книг, и Дилон заказывает ещё и ещё — только чтобы увидеть слабый блеск в глазах и улыбку. Эрин читает, постигая сложные науки, разбирается в сложных словах и с каждой прочитанной книгой хочет больше. Когда вернётся отец, она должна суметь помогать ему.       Ведь спасать людей — это так благородно. Эрин верит: у него очень много неотложных дел и важных миссий, но про дочь он не забыл. Отец ищет лекарство и вот-вот вернётся. Тогда они смогут прокатиться на лошади и посмотреть на дальние поля.       Он обещал.       Умение слушать и слышать играет с Эрин злую шутку. Когда ей исполняется тринадцать, она, сама того не желая, застаёт обрывок разговора деда и тёти. Дилон с горечью говорит, что половина из возможных врачей даже не хотят браться за Эрин, считая её безнадёжной, а Умар… «Почему он просто не мог остаться? Это помогло бы ей больше, чем его смерть!»       Эрин не помнит, что она чувствовала в тот момент. Открыв глаза, она снова видит стены больницы, и только тогда боль накрывает её, выдирая всё с корнем. Кажется, даже от сердца ничего не остаётся: оно разлетается в клочья, окончательно ломаясь. Эрин не хочет плакать, но слёзы текут и текут, а боль становится сильнее. Медсестра, молоденькая девушка с забавными ямочками на щеках, входит в её палату, собираясь покормить, и совсем не ожидает найти молчаливую пациентку в таком состоянии. Ей вкалывают успокоительное. Эрин благодарна им за возможность провалиться в мягкое чёрное ничто.       Там, наверное, теперь и её отец.       Когда приходит дед, Эрин не улыбается. Но смотрит без укора. Прячет руки под одеялом, наблюдая, как мнётся Дилон, не решаясь сказать что-то важное. Отчётливо понимает: ему тоже больно, она не вправе его винить.        — Всё хорошо, дед, — ровно произносит она, глядя прямо и спину держа непозволительно ровно. — Я просто по нему скучаю.       Дилон сжимает пальцы в кулаки в карманах кожаной куртки. Эрин, его лапка, в одно мгновение стала старше, он не смог уберечь её от страшной правды. Единственное, что остаётся — цепляться за мысль: «Она жива». Всё ещё жива, значит, у них есть шанс.        — Давай поедем домой? — тихо просит он. — Я найму врачей, они будут рядом…        — Не стоит. Они сказали, мне лучше остаться здесь.       Эрин любит деда. Она знает, что он безумно ей дорожит, и видит, как ему больно смотреть на неё… такую. Но просто щёлкнуть пальцами и выбросить годы ожидания отца, который умер, не получается. Эрин нужно время, чтобы это пережить, переосмыслить. Принять. Она знает, что справится. Нужно только время, которого всё меньше у её неисправного сердца.       Успеет?..       Эрин честно старается, но в один момент спустя два месяца становится не до того. Вся тихая размеренная жизнь встаёт с ног на голову, когда в её палату врывается взлохмаченный мальчишка с синими волосами и свежими царапинами на лице. Даже не взглянув на Эрин, он бросается к окну, но, поняв, что этаж третий, а внизу только голый асфальт, громко ругается. Поворачивается к Эрин:        — Где тут можно спрятаться?       Та молча указывает на дверь ванной комнаты. Она не выдаёт удивления, но не сводит с незваного гостя взгляда.        — Кто тебя ищет? — тихо спрашивает.        — Эта!.. — мальчишка прерывает себя на полуслове, заслышав шум, и быстро исчезает в ванной. На мгновение высовывает лохматую голову: — Не выдавай меня!       Эрин не выдаёт. Когда в палату заглядывает запыхавшаяся медсестричка и спрашивает, не видела ли она тут мальчика из соседнего отделения, Эрин отрицательно качает головой. Берёт в руки лежавшую на коленях книгу и делает вид, что читает, чувствуя внутри странную смесь любопытства и тайны, в которую её только что посвятили. Эти ощущения не дают ей покоя, и она не даёт ускользнуть мальчишке, который вышел из ванной, едва стало тихо.        — Почему тебя ищут?       Тот собирается нагрубить, но осаживает себя. Эта странная бледная девчонка спасла его, и стоит её отблагодарить.        — Я сказал ей, что здоров. А она, она!.. Со своими уколами!.. — он громко фыркает, с любопытством разглядывая хозяйку палаты. — А ты давно здесь? Я тебя не видел.       Эрин пожимает плечами.        — В этот раз — два месяца. Мне не разрешают общаться с другими детьми.        — Почему? — мальчишка искренне возмущён. — От того, что ты сидишь в палате, бледная и худая, лучше не станет.       Эрин на мгновение задумывается над его словами. Не больше, не разрешая себе погрузиться в эти мысли и вновь ощутить то, чего она лишена. Со временем умение ограждать себя от опасности становится почти автоматическим.        — Меня всё устраивает.        — Ты странная, — выдаёт мальчишка, не моргнув глазом. Снова заслышав голос медсестры в коридоре, напрягается и текучей тенью подаётся вперёд. — Я пойду, пока она не нашла меня.       Эрин успевает только окликнуть его:        — Как тебя зовут?       Он оборачивается — всего на миг, чтобы после исчезнуть.        — Канда.       «Канда».       Эрин повторяет про себя это имя. Снова и снова, пробуя на вкус, слушая, как звучит каждая буква. Оно искрится свободой, бунтарством и запахом свежего ветра. Наверное, таким, как Канда, покоряется целый мир, открытый и просторный. Его сердце бьётся сильно и ровно, и ему хватает смелости делать каждый следующий шаг.       Эрин прекрасно понимает, что ей такой смелости не хватит никогда. Она давно не ребёнок и помнит, как дорожит ей дед. Ей нельзя подвергать себя опасности. Эрин хорошая внучка и не хочет заставлять деда страдать. Пусть внутри у неё сломанный механизм, она поможет ему работать столько, сколько это вообще возможно.       Наверное, поэтому на следующее утро не удаётся скрыть удивление, когда в палату заявляется Канда, таща с собой огромный пакет с фруктами. Гордо ставит его на тумбочку и протягивает Эрин большой апельсин.        — Ты бледная, — весьма бестактно сообщает он. — Эти в белых халатах говорят, что фрукты полезны. Ешь.       Эрин не знает, чего в его словах больше: просьбы или приказа, но угощение берёт. Апельсин сладкий и сочный — сок течёт по пальцам, оставляя следы. Эрин чуть слышно выдыхает и тянется за салфеткой, но Канда опережает. Молча подаёт коробку, а потом, отобрав апельсин, снимает остатки кожуры и делит его на дольки. Аккуратно вкладывает в её ладони — холодные как лёд.        — Ты как будто никогда апельсин не ела, — замечает он, наблюдая, как осторожно Эрин пробует дольку за долькой, на краткие мгновения замирая и наслаждаясь вкусом.       Она отвечает не сразу. Медленно доедает, лишь после этого прямо и спокойно посмотрев на Канду.        — Ела. Просто давно. Папа их очень любил.       Канда прищуривается. С языка едва не слетает ещё один неприятный вопрос о том, почему он не угощает свою дочь, но он вовремя останавливается. Эрин кажется слишком бесстрастной, слишком спокойной, когда говорит об отце. Это сбивает Канду с толку и видится странным. Разве так говорят о родителях?        — Значит, теперь я буду угощать тебя вместо него, — сообщает он и достаёт ещё один. Дядя Фрой наверняка будет недоволен, что он опять не ел всякие полезные штуки. Но что поделать, если этой странной девчонке они нужнее? Канда не знает наверняка. Он просто чувствует, поэтому чистит фрукт и делит его пополам с Эрин.        — Вместе вкуснее, — поясняет он на её недоумённый взгляд. — Ты что, никогда не ела с друзьями?       Эрин качает головой: у её незваного гостя дурная привычка задавать не те вопросы. Но она отвечает. Говорит впервые за много месяцев так долго, что кажется — ещё немного, и охрипнет. Рассказывает Канде, сколько времени живёт в этих стенах, что никогда не видела моря и всего раз была в настоящем зоопарке. Говорить с ним почему-то оказывается на удивление легко, и совсем не выходит слушать: Канда задаёт вопрос за вопросом, но о себе ничего не говорит. Эрин замечает это, но старается не думать.       Впервые она разрешает себе быть ребёнком, у которого есть друг. Даже если этот друг исчезнет через день или два.       А Канда не исчезает. Ни через день, ни через два и три. Он каждый день приходит к Эрин и подолгу сидит в её палате, болтая ни о чём и обо всём, слушая, как она читает и говорит какие-то умные вещи про строение человека. Канда не вдаётся в подробности. Он просто хочет быть там, где не спрашивают, почему у него нет друзей, почему он вечно такой хмурый, почему ударил мальчишку из соседней палаты за то, что тот доставал малышку. Здесь Канда прячется от всего мира, но вместе с тем знает: то, что для него убежище, для Эрин — тюрьма.       Когда он приходит к ней не в больничной пижаме, а в джинсах и футболке, Эрин всё понимает. Кивает спокойно:        — Тебя выписывают.        — Да, — Канда привычно садится на край кровати, но на Эрин не смотрит. Ему тошно и грустно. Впервые в жизни он не хочет уходить из места, которое терпеть не может. Как она будет тут без него? Он поворачивается к Эрин порывисто: — Тебе совсем нельзя выходить? Я так хотел, чтобы ты меня проводила.       Эрин медленно и отрицательно качает головой. Она не говорит, что тоже этого хочет. К чему? Только ранить и без того слабо бьющееся сердце. Ему ни к чему новые шрамы — скоро на нём совсем не останется живого места.        — Врачи говорят, что это опасно. Если вдруг меня кто-то толкнёт, или случится ещё…        — А они не боятся, что тебе лампочка на голову свалится? — ядовито перебивает её Канда и шумно выдыхает, стискивая кулаки. Смотрит в окно, залитое ярким июньским светом. — Я просто хотел показать тебе живое солнце. И жуков. Красивых. Зелёных.       Эрин не понимает, почему — но чувствует, что уголки губ ползут вверх. Канде четырнадцать, а иногда он ведёт себя как маленький. Она видит: для него показать ей жука сейчас кажется очень важным, жизненно необходимым. Она находит это забавным и милым, и не сразу понимает, почему Канда смотрит на неё, широко распахнув глаза.        — Что не так?        — Я думал, ты не умеешь, — говорит он. Видя, что она не понимает, рисует на своём лице улыбку. — Улыбаться.       Молчит ещё мгновение, а потом неожиданно серьёзно произносит:        — Ты красивая, когда улыбаешься.        Эрин не отвечает. Она помнит, что надо сказать «спасибо» за комплимент, но говорить не получается. Только смотреть на Канду, который кажется сейчас гораздо старше и… Не совсем понимая, зачем, Эрин тянется к нему и осторожно касается горячей руки. Хочет запомнить это ощущение на долгое-долгое время, зная, что оно будет согревать.        — Никогда больше не возвращайся сюда, — тихо просит она. — Береги себя.       Канда обещает себя беречь и уходит, несколько раз оглянувшись. Из окна Эрин наблюдает, как он идёт меж тенистых деревьев рядом с мужчиной со смешными седыми кудряшками и очками на пол-лица. Кажется, дядя Фрой — так Канда сказал однажды. Эрин касается тонкого стекла словно в порыве дотянуться до уходящего. Он ведь так ничего толком и не рассказал о себе.       А ей очень хочется знать.       Чудес не бывает. Эрин знает, что Канда больше не появится в стенах больницы. Каждый прошедший день она рада тому, что не увидела его. Значит, обещание сдержано. Значит, странный мальчишка, заставивший её улыбнуться и снова думать о свободе и том, что там, во внешнем мире, жив и здоров. Первые недели она заставляет себя так думать, скучая и втайне надеясь снова его увидеть. После заново привыкает к своему одиночеству, нарушаемому только врачами и уставшим дедом.       Он же приезжает через три месяца, чтобы забрать внучку домой. Врачи говорят — прогноз благоприятный и девочка может вернуться. Строго-настрого запрещают ей волноваться и стараться больше отдыхать. Дилон кивает, запоминая почти каждое слово. Он больше не хочет пережить то, что случилось полгода назад, когда Юнона нашла Эрин без сознания под дверями его кабинета. Врачи обещают — если беречься, можно урвать у судьбы ещё пять-восемь лет. Этот срок болью отдаётся внутри, но Дилон клянётся сам себе: ни дня меньше. Ни дня.       Эрин встречает деда улыбкой и первой подходит с желанием обнять. Она давно не злится, прекрасно всё понимая. Ей хочется чувствовать себя защищённой хоть немного, и в руках деда можно отпустить напряжение. Давящее, душащее по ночам и не дающее опустить разведённые плечи днём. Эрин сама себе кажется стойким оловянным солдатиком, и лишь на несколько минут позволяет себе быть слабой. Но не плакать — никогда больше.       Они собирают вещи вместе, не забывая ни одной книги. Эрин дорожит ими, как самым ценным сокровищем — только так она может видеть мир, в который ей запрещают окунуться с головой. Когда последний томик уложен в сумку, Эрин кивает деду.        — Я готова.       И вздрагивает, когда дверь позади с грохотом распахивается. Эрин оборачивается, удивлённая, и застывает, совсем не ожидая увидеть незваного гостя. Того, о ком сама запретила думать себе много недель назад.       Канда, прислонившись к косяку двери плечом, шумно дышит. Сбежать из своей палаты с гипсом на ноге оказывается не так просто, как представлялось, но он рад. Успевает застать ту, о которой думал много дней, ища возможность вырваться и приехать.       Возможность отыскала его сама.        — Я успел, — усмехается криво, заметив собранные сумки. Наткнувшись на внимательный взгляд Дилона, коротко ему кивает. Похоже, не совсем вовремя он тут свалился. Смотрит на Эрин, внезапно смущённый и самую малость растерянный. — Извини, не хотел мешать.        — Я же просила, — тихо шепчет Эрин, не слыша его извинений. Вырвав плечо из-под ладони Дилона, подходит ближе, кивает на гипс. — Я же просила тебя не возвращаться!       Канда деланно равнодушно пожимает плечами и смотрит Эрин в глаза.        — Должен же был я найти способ тебя увидеть.       Эрин не находит, что на это сказать. Качает головой, бормочет что-то вроде «дурак» и отворачивается. Только Дилон замечает, как вспыхивают щёки внучки слабым румянцем. Он понимает, что от него что-то скрыли, но вопросов не задаёт. Осторожно приобнимает её за плечи.        — Сейчас нам нужно уехать. Но мы можем навестить юношу завтра, лапка. Если захочешь.       Эрин смотрит на Канду долгую минуту, решая внутри для себя — стоит ли оно того. Стоит ли ломать защиту, привычную броню одиночества ради того, кто не останется рядом? Эрин уверена, что Канда не станет держаться за неё, и боится, что сама слишком сильно в него вцепится. Это может дорого стоить.       Но не пора ли сделать хотя бы один шаг прочь из собственной клетки? Неисправное сердце всё равно не починить, а жить в четырёх стенах… Эрин понимает, что устала. И шанс — один из миллиона — отпускать не желает.        — Хочу.       Канда уверен, что Эрин шутит. Но она серьёзна: приезжает на следующий день и после. Ещё и ещё. Привозит ему фрукты, пытается накормить сладостями и рассказывает о том, что узнала за эти дни. Видеть её вне стен светлой палаты странно, но Канда рад. Теперь она кажется немного больше живой и настоящей, а не восковой куклой с большими глазами. Он всё-таки прав: врачи идиоты. Ей нужна жизнь, а не изоляция, от которой можно задохнуться или сойти с ума.        — Когда мне снимут эту штуку, — Канда стучит по гипсу спустя полторы недели, — мы пойдём гулять в сад. Согласна?       Эрин игнорирует вопрос, находя бессмысленным говорить об этом. Она в палату-то к Канде приезжает под бдительным присмотром тёти, деда или Михаэля. Вылазка в большой больничный сад, одетый в золото осени, может принести неприятности, и им никто не разрешит. Канда же, правильно понимая её молчание, добавляет совершенно невозмутимо:        — Я буду защищать тебя от всего. Если хочешь, могу даже на руках нести.       Эрин косится на него и качает головой.        — Тебе нельзя перенапрягаться.       Канда только прищуривается дерзко и фыркает:        — Ты слишком плохого обо мне мнения. Я сильный.       Эрин не верит ему. Мальчишки любят хвалиться, и Канда наверняка пытается просто её смутить. Она не поддаётся на уговоры долго, понимая, что им обоим это может недёшево обойтись. Её приступы всегда внезапны, и никто не может точно сказать, почему они происходят. А Канде нельзя лишний раз напрягаться, чтобы не остаться здесь ещё дольше. Эрин повторяет это раз за разом твёрдо и уверенно. Она стоит на своём, но когда через полтора месяца Канда встаёт с кровати и, подкравшись сзади, поднимает её на руки, теряет дар речи.       Слишком неожиданно. Слишком горячие руки. Слишком внимательно смотрят серые глаза, в глубине которых прячутся завораживающие искры.        — Вот видишь, — Канда хитро ухмыляется, ни единым словом не давая понять, как простреливает болью всё тело. — Я сильный.       Эрин верит. Сердце, выдавая её с головой, начинает стучать сильнее, на бледных щеках появляется краска — но боли нет. Только тепло и необъяснимая вера в человека, который не отступает. Ни от своих слов, ни от неё самой.       Запретить можно всё, что угодно: мечтать поехать на море, ездить на лошади и танцевать. Но теперь Эрин понимает: ни один врач в мире не может заставить её отказаться от желания быть нужной. Особенно когда это чувство уже испытано и засело в самой глубине неисправного сердца — не вытащить, не выжечь. Только греться — и беречь от чужих рук.       Они ведь всё могут отнять.       Канда слово держит. Они всё-таки выбираются в сад, уже оголивший ветви. Он, хромая, держится рядом с Эрин, не отходит ни на шаг и не отпускает её руки. С едва заметной улыбкой наблюдает, как оглядывается она вокруг и дышит медленно и глубоко. Осень холодная, пробирается под воротник куртки и заставляет зябко поёжиться, но Канда не уходит. Слишком ценна эта прогулка — далеко не в новинку для него, но первая для Эрин. И пусть где-то позади незримой тенью скользит Михаэль, неподалёку гуляют другие пациенты, и даже в небе низко скользят птицы, словно наблюдая за ними. Им обоим кажется — во всём мире только они одни.       Канда снимает с шеи яркий красный шарф, заботливо принесённый дядей, и наматывает на шею Эрин поверх её.        — Если ты заболеешь, Михаэль меня заживо сожрёт, — он делает страшное лицо и усмехается, глядя на улыбку Эрин. Для него каждый такой момент — настоящая победа.       А Эрин не может не улыбаться рядом с ним. Это просто невозможно, когда чувствуешь настоящую заботу в каждом поступке чужого, казалось бы, человека. Того, кто совсем не умеет дружить, но вступается за неизвестного мальчишку, которого обижают старшие. Из-за него, из-за Аллена Уолкера Канда оказывается в больнице: Эрин сталкивается с седым парнишкой пару раз, когда приходит навещать. Тогда она узнаёт, что на Аллена напали трое взрослых ребят, заставляя стереть татуировку с лица. Канда, не глядя Эрин в глаза, говорит, что не мог остаться в стороне. Она сжимает его руку крепко, а после, поддавшись порыву, обнимает — осторожно и мягко.        — Ты хороший человек, — говорит негромко. — Я рада, что знакома с тобой.       Эрин не знает, какой силой обладают эти слова для мальчишки, в которого никто, кроме дяди и пары друзей, не верит. Канда цепляется за них, искренне желая, чтобы так было и дальше. Он хочет оставаться хорошим для Эрин, быть для неё защитой и тем, кому она сможет доверять. Он клянётся себе, что никогда не навредит ей и станет проводником в тот мир, о котором она могла только мечтать, запертая в четырёх стенах.       Он клянётся — и держит своё слово. Год, два и три. Он остаётся рядом с Эрин, празднуя её шестнадцатилетие. Не отходит ни на шаг, когда она снова оказывается в больнице через два месяца. Не по его вине, но Канду сжигает чувство стыда. Не смог защитить, несчастный мечтатель. Не сумел уберечь от очередного удара, который толкал Эрин всё ближе к краю. Что он вообще мог, мальчишка? Пусть и голос стал ниже и грубее, и сам вытянулся, на вид став намного старше. В душе Канду грыз страх перед неизвестностью, перед тем, чему он никак не мог противостоять.       Сколько у них времени? Сколько им ещё отведено?        — Всё хорошо.       Эрин, бледная, сжимает его руку и хочет обнять, но сил почти нет. Она не понимает, когда всё так неуловимо изменилось: лёжа на больничной койке, совсем не думает о себе и о боли, сковывающей грудь. Она тревожится за него, за Канду, на лице которого отражаются все печали и горечь. Он винит себя, и Эрин ничего не может сделать. От этого почему-то хочется выть.       Вдохнув поглубже, она стискивает зубы и всё-таки садится. Зажмуривается на краткий миг и тянет Канду на себя. Его объятие ей сейчас крайне важно. А ещё не хочется, чтобы он видел несколько слезинок, которые никак не удаётся удержать.        — Я буду жить, слышишь? — шепчет она, обнимая Канду так крепко, что, кажется, вот-вот кончится весь воздух. — Я смогу. Мы будем счастливы.       Она не обещает, но фраза звучит как клятва. Огненное клеймо, которое Эрин своими руками выжигает на сломанном сердце. Их счастье будет им дорого стоить, но она готова заплатить любую цену. Только бы до конца не отпускать его руку и знать, что рядом с ним она под защитой. Даже от собственной болезни.       И никто до конца не знает, почему, но Эрин удаётся держаться. Ещё два года, чтобы дождаться Канду из армии и восхититься тем, каким неприлично красивым он стал. Ещё год, чтобы с опаской и трепетом впервые коснуться друг друга без преград и познать, что такое любовь, во всей её красоте. И чуть больше года, чтобы, замирая, под руку с Дилоном ступить под своды старой церкви, в которой венчались её родители.        — Я счастлив, что этот день настал, — говорит Дилон, передавая Канде тонкую ладонь внучки, которую тот сжимает крепко. Смотрит на Эрин и добавляет, не в силах сдержать дрожь в голосе: — Будь счастлива и ты, лапка.       Отходит, в сторону, почти неслышно произнося:        — Береги её, Юу. Береги.       Канда слышит. Улыбается невесте, в глазах которой светится радость, и в который раз повторяет себе: «Не потеряй. Что бы ни случилось, не потеряй её». Он уже не представляет, как можно просыпаться по утрам без неё. Как жить, не слыша её голоса и не касаясь нежной кожи и шёлка волос. Эрин — вся его жизнь. И если потребуется, он отдаст своё сердце без всяких раздумий. Лучше смерть, чем знать, что она, полная жизни и таких ярких желаний, ушла.       Эрин не думает о плохом. В день своей свадьбы она счастлива настолько, что это не описать никакими словами. Ни в одной книге нельзя найти таких чувств. Она старается запомнить каждую эмоцию, ощущение, каждый пролетевший миг. Им удалось. С её тринадцати лет и до сегодняшнего дня они идут вместе, и Эрин знает, кого ей за это благодарить.        — Спасибо, — не стесняясь гостей, она чуть привстаёт и целует уже мужа, обнимая его за плечи. — Ты моё спасение, Солнце моё.       Канда только крепче прижимает её к себе. Ему безумно хочется, чтобы это было правдой. Что можно вот так просто излечить больное сердце и жить, не вспоминая о горечи и постоянном страхе. Но Эрин он ни о чём не говорит. Отвечает на поцелуй, слыша одобрительные шепотки за спиной, а потом поднимает жену на руки.        — Тогда, если позволишь, я тебя украду, — он щурится, как довольный кот, зная, что Эрин против не будет. — Я знаю место получше. Только для нас двоих.       Они оба запомнят этот день надолго. Но ещё крепче будут помнить ночь, в которой разгорелась их страсть, ещё теснее связала нежность и самая яркая, сильная любовь. Канда касается Эрин осторожно и бережно, помня о том, что ей нельзя причинять боль, и лишь краткими моментами срывается, целуя исступленно и страстно. Но ни на мгновение не забывает о безопасности жены: рядом с домиком на берегу моря дежурит нанятая им реанимация. Канда не хочет, чтобы хоть что-то случилось с его любимой женщиной в самый важный для них обоих день — и ночь.       Когда она просыпается утром и сонно ему улыбается, Канда верит, что чудеса случаются. Он не хочет загадывать, но с упрямством думает: если у них получалось до этого, получится и дальше. Десять, двадцать и тридцать лет. Он будет рядом с ней, будет защищать и беречь от всего, что может хоть как-то навредить.       И оказывается совсем не готов к тому, что через три месяца сообщает ему Эрин. Бледная и напряжённая, она стискивает что-то в руках. Когда он подходит ближе, узнать, что случилось, она поднимает голову и, блёкло улыбнувшись, протягивает ему тест на беременность.        — Ты станешь папой, Юу. Надеюсь… ты рад.       Она облизывает сухие губы, впервые за долгое время чувствуя, как скручивается всё внутри от страха. Помнит, что на последнем обследовании говорила врач тихим сочувствующим голосом: интимная жизнь для неё уже огромный риск. А ребёнок, плод их общей любви и нежности, гарантированно сведёт её в могилу. Её сердце просто не выдержит. Эрин кивает словам врача, не слишком задумываясь. А когда становится поздно, она не знает, куда деваться от внезапного холода. Под непроницаемым взглядом Канды машинально кладёт руку на живот.       Кажется, Эрин знает, о чём он думает.        — Ты не рад.       Канда прикусывает губу почти до крови. Как, как он может ей сказать, что их общий ребёнок — самая сокровенная его мечта? Как может сказать ей «рожай, дорогая», зная, что это её убьёт?        — Я… — голос хриплый и низкий, и Канда сглатывает. — Я рад. Безумно. Но…       Он подходит ближе и порывисто притягивает её к себе, словно пытаясь защитить, сам не зная от чего.        — Это слишком опасно, Эрин. Я не могу так рисковать.       Боль в голосе Канды слишком отчётлива, чтобы проигнорировать её. Эрин вспоминает, что в Дилоне живёт точно такая же — боль, которую он несёт внутри уже много лет. Никто не говорит об этом, но она не исчезает, что бы Эрин не делала. И сейчас у неё есть только один шанс избавить от неё Канду. Одно решение, такое простое и единственно верное.       Она знает, что должна сделать выбор.       На то, чтобы произнести одну фразу, Эрин приходится собрать все свои силы.        — Я не стану делать аборт, Юу, — она отстраняется и смотрит в его лицо. Видя, что муж хочет возразить, аккуратно прикладывает палец к его губам и качает головой. — Я не знаю, сколько мне осталось. Может, десяток лет, а может, и пару месяцев. Но я уже прожила хорошую жизнь рядом с тобой. Я хочу, чтобы она не была напрасной.       В этот миг Канда, готовый спорить до бесконечности, если надо — силой отвезти жену в больницу, понимает, что всё бессмысленно. Точно так же, как она приняла решение жить, она решает и умереть. Тихо и спокойно, оставляя после себя нечто важное для них обоих.       Ребёнка, которого ему придётся любить за двоих.       Он утыкается лбом в её лоб и закрывает глаза.        — Разве я смогу любить его, зная, что…       Эрин не позволяет ему договорить. Обнимает крепче и шепчет, согревая дыханием:        — Сможешь. Я знаю точно — ты хороший человек, Юу. Я рада, что ты стал моим мужем. Моё Солнце...       В двадцать один Эрин снова возвращается в стены больницы — теперь добровольно. Она знает, на что идёт, и с улыбкой встречает последние часы. Сердце бьётся с трудом и боль захватывает тело, затуманивая разум, но Эрин помнит: всё правильно. Всё именно так, как должно быть.       Их любимый ребёнок сможет увидеть всё, о чём она мечтала. Сможет дышать полной грудью и будет сильным. Эрин верит, что у их сына будет прекрасная жизнь.       Она ведь оставляет его в надёжных руках. Руках человека, который смог доказать невозможное и сотворить чудо — показать ей, что неисправное сердце тоже может любить. Сильно и ярко.       После такой жизни жалеть уже не о чем.       «Будь счастлив, сын. И помни — чудеса и правда случаются. Мечтай».