День рождения

Время в Азкабане будто застыло. День и ночь сменяют друг друга в тоскливом однообразии дурной бесконечности, и никак не вспомнить, наступило ли уже завтра — или все еще длится сегодня. А может быть, еще не прошло вчера… Изо дня в день те же мрачные серые стены, противно-склизкие от сырости, за столетия впитавшие все безысходное отчаяние тех несчастных, кто окончил здесь свои дни. То же зарешеченное оконце — за ним либо непроглядная тьма, либо бледное, как саван, небо. И все тот же унылый вид на пустынный берег, на холмики мерзлой, каменистой земли — могилы умерших в Азкабане. Они остались здесь навсегда — их тела поглотила бесплодная почва проклятого острова, а души как будто и поныне обитают в стенах древней крепости, ставшей тюрьмой. Изо дня в день тот же мертвящий холод, от которого нет спасения, и грязное, расползающееся по швам от ветхости лоскутное одеяло не греет. Воспоминания из прошлой жизни — о солнечных лучах, о пылающих в камине дровах, о горячей ванне, об утренней чашке чая — выморожены и пусты, и кажется, что этого не было, что ничего этого просто нет и не может быть никогда и нигде. Изо дня в день дементоры ходят по коридору, заглядывают в камеры — даже эти исчадия мрака, воплощения самых страшных кошмаров стали чем-то обыденным. Прежний Сириус Блэк никогда не поверил бы, что и к ним человек может привыкнуть — но он тогда многого не знал. Он не знал, что голод сильнее страха, сильнее любого горя — сначала Сириус решил, что умрет здесь, не будет принимать пищу, потому что жить дальше просто бессмысленно. Теперь он почти с нетерпением ждет, когда жуткие стражи Азкабана принесут скудную тюремную похлебку, которая ничуть не утоляет голода, наоборот, от нее едва ли не сильнее хочется есть, до дрожи, до рези в желудке — однако эта еда все же не позволяет умереть. Иногда, перекинувшись в собаку, Сириус лежит на полу камеры и мечтает о том, как хорошо было бы поймать и сожрать крысу или мышь — но даже крысы и мыши здесь не водятся — такое гиблое место… А еще Сириус раньше не знал, что враги, скованные одной цепью, становятся товарищами по несчастью… После Хэллоуина он был не в себе, и сейчас смутно помнил дни после ареста. Его мир оказался погребен под обломками дома Поттеров, и, когда его схватили, когда допрашивали, даже когда били и мучили Круциатусом, он не сделал ни одной попытки оправдаться — зачем, если ничего исправить нельзя? Лучше уже не будет — и хуже тоже не будет, непоправимое случилось. «Я во всем виноват, это я, идиот, придумал идиотский план с подставным хранителем…» — вертелась в сознании одна-единственная мысль, и когда он рвал на себе волосы и бился головой о стену камеры, и когда, находясь в полной прострации, невидящим взглядом смотрел на Бартемиуса Крауча, начальника Департамента магического правопорядка, выносящего ему приговор. В тюрьме Сириус первое время лежал на узкой железной койке почти без движения, мечтая лишь об одном — поскорее сдохнуть. Он не слышал разговоров других узников, которые те вели в краткие минуты, когда дементоры на рассвете ненадолго оставляли их в покое. Они, конечно, узнали Сириуса — и каждый строил догадки, как и почему Блэк оказался среди них. Он не помнил, как приводили все новых и новых осужденных. Но смерть за ним так и не пришла, и постепенно Сириус снова обрел способность мыслить. Здесь, в окружении врагов и дементоров, он осознал, что позволил посадить себя в тюрьму за то, чего не совершал — и с этим уже ничего не поделаешь. А главное, подонок Петтигрю ускользнул от расплаты! Крауч утверждал, что Питер погиб, что от него остался только палец. Но Сириус ясно видел перед собой картину, где Питер, торжествующе ухмыляясь — никогда раньше он не видел на лице бывшего друга такой ухмылки — произносит взрывающее заклинание, а сам превращается в крысу и, бросив палочку, скрывается в канализации… Иногда, впрочем, он сомневался, не плод ли это его воспаленного воображения, пытался успокоиться и шаг за шагом восстановить события того проклятого дня — и неизменно приходил к выводу, что нет, все произошло именно так, и Питер жив, только найти и поймать его теперь вряд ли возможно, а значит, Сириус ничего никому не докажет. Эта мысль приводила в отчаяние, и от бессильной ярости он снова кидался на стены и выл — надрывно и скорбно, словно пес на могиле хозяина. — Эй, Блэк! — однажды прервал его чей-то раздраженный голос. — Угомонись, а? И без тебя паршиво. Голос принадлежал Антонину Долохову — Сириус помнил его в лицо, ведь сам когда-то участвовал в поимке убийцы братьев Прюэтт. Здесь они оказались почти рядом, их камеры располагались наискосок друг от друга. Сириус часто слышал, как Долохов что-то бормочет на непонятном языке, потом уловил некий ритм в этом бормотании. «Неужели стихи?!» — с недоверчивым удивлением подумал он. Чуть позже к ним присоединился старый невыразимец Руквуд, который вскоре тяжело заболел — по всем приметам, у него была драконья оспа, наверное, подцепил вирус еще на воле. Сириус, как и все остальные, с тревогой прислушивался к стонам и бредовым выкрикам Руквуда, к его задыхающемуся, булькающему кашлю. Все думали, что Руквуд умрет — и возможно, вслед за ним заболеет кто-то еще — но старик оклемался, а азкабанский холод и то, что их держали в одиночных камерах, видимо, помешало распространению заразы. Когда в Азкабан приволокли Лестрейнджей и Барти Крауча-младшего, Белла, узнав, что Сириус сидит в камере по соседству, сказала: — Мой бедный глупый кузен… — в ее тоне он не уловил злорадства, наоборот — что-то вроде презрительной жалости, и это было еще невыносимее, чем если бы Белла насмехалась над ним. А Барти плакал дни и ночи напролет, кричал, потом и для крика сил не осталось, и он лишь скулил от страха, когда дементоры подходили к нему близко — и однажды Сириус поймал себя на том, что ему жаль мальчишку — Барти был младше него на пару лет, а вид у него был и вовсе ребяческий. Вообще, ненависть Сириуса к врагам постепенно не то чтобы прошла, а как-то поблекла. Да, все эти люди совершили преступления — но они за это поплатились. Тогда как гнусный предатель Петтигрю не только жив, но избежал возмездия — и его Сириус ненавидел куда сильнее, чем Долохова, чем Беллатрикс и всех остальных, вместе взятых… Однажды в Азкабан явились Крауч-старший с женой. Они пришли повидать своего сына — как оказалось, в последний раз: вскоре после их визита Барти умер. Когда дементоры выносили накрытое с головой черным плащом тело, другие узники, не сговариваясь, встали в молчании у дверей своих камер, и даже Руквуд, еще не вполне оправившийся после болезни, нашел в себе силы подняться. Сириус последовал общему примеру. Никто не проронил ни слова, только Белла неожиданно всхлипнула, да Долохов вздохнул: «Отмучился, бедняга…» Чиновники из Министерства, а иногда и сама госпожа Министр, Миллисента Багнолд, время от времени посещали тюрьму с инспекцией. Впервые увидев идущую по коридору процессию — людей в форменных мантиях, Сириус поддался ожившей надежде и попытался привлечь к себе их внимание, но наткнулся на жесткий и неподвижный взгляд аврора, который лишь на мгновение скользнул по нему глазами, как по пустому месту, и заторопился дальше. Тогда Сириус окончательно понял, что ему отсюда не выбраться — его просто не станут слушать. Да и не поверит никто — слишком неправдоподобна его история. Защищенные светом Патронусов, держащие волшебные палочки наготове, сотрудники Министерства всегда старались как можно быстрее пройти мимо камер, избегая смотреть на их обитателей. На лицах проверяющих отчетливо читался страх. Как будто узники — за запертыми дверями, лишенные палочек, изможденные, почти выпитые до дна — даже сейчас были опасны. * * * Сегодня утром по коридору сначала разлилось серебристо-голубоватое сияние — радостное и оживляющее, какое бывает только от Патронусов, потом послышались человеческие голоса, а затем показалась мадам Багнолд с сопровождающими. Госпожа Министр явно прилагала усилия, чтобы держаться прямо и шагать неторопливо, но ее выдавала скованность и неестественная угловатость движений. За ней следовали двое в аврорских бордовых мантиях и еще один — не из Аврората, рыжеволосый, высокий и худой, лицо которого показалось Сириусу смутно знакомым. Он вздрогнул, когда его взгляд неожиданно встретился с голубыми глазами чиновника, смотревшими из-за очков в тонкой оправе прямо на него — испуганно и потрясенно. Сириус, схватившись за железные прутья решетки, непроизвольно сделал движение к этому человеку. Тот отшатнулся, но взгляда не отвел. Сириус хрипло позвал: — Эй… А это… скажите, какой сегодня день? Он ничего другого не придумал, но хотелось сказать и услышать в ответ что-нибудь самое простое, какие-нибудь самые обычные, самые нормальные человеческие слова. — Э-э-э… сегодня пятница… — неуверенно ответил рыжий. — А число какое? — Третье ноября… — после минутного замешательства сказал рыжий чиновник и добавил: — Восемьдесят девятого года. Он с трудом оторвал взгляд от Сириуса, который так и не вспомнил, где видел этого человека, и поспешил дальше, вслед за мадам Багнолд и аврорами. Его Патронус, маленький серебристый зверек вроде горностая или куницы, а может быть, ласки — Сириус не очень хорошо разбирался в неволшебных животных — грациозными прыжками устремился за ним. Шаги проверяющих стихли, свет от Патронусов потух, и мрак тюремного коридора показался еще более гнетущим. Все подавленно молчали. Сириус же шепотом повторял: «Третье ноября… третье ноября…» Время представлялось ему в виде бесконечной ленты, на которую нанесены цифры, и он никак не мог понять, почему эта дата — третье ноября — кажется ему такой знакомой. Как будто с ней что-то связано. Но что? Ведь Хэллоуин, перевернувший его жизнь — ночь на первое ноября… Та самая ночь, когда погибли Джеймс и Лили, его крестник Гарри остался сиротой, а подлый предатель сбежал безнаказанно — и Сириус не смог его поймать. Джеймс и Лили… Сириус зажмурился и ясно увидел перед собой их обоих — живых, счастливых, веселых. «С днем рождения, Бродяга!» — как будто наяву услышал он голос друга, открыл глаза — и застонал от непереносимой боли, снова остро ощутив свою потерю. Конечно, третье ноября — это же день его рождения, он совсем забыл. Сириус горько рассмеялся — ведь это же невероятно смешно — день рождения у покойника, который встречает его в компании других таких же покойников… Все они здесь погребены заживо, и общая участь уравняла их, как равняет смерть — и преступников, и невиновных. Сколько же ему исполнилось? Неужели ровно тридцать? (1) Горло перехватил спазм, в носу защипало. Он мелко затрясся и, продолжая смеяться, сполз по стене на пол — ноги не держали. — Блэк! Ну что с тобой опять такое? — послышался ворчливый голос Долохова. — У меня… у меня сегодня день рождения! — выкрикнул Сириус. — Слышите? Мне тридцать лет! Он смеялся и плакал, давясь рыданиями, и не мог остановиться. По его впалым щекам, по спутанной бороде текли слезы. — Бедный глупый братец Сириус… — вздохнула Белла.