Нужный.

Снег хрустит под тяжелыми шагами. Давно стемнело. Несколько фонарей освещают высокий забор, дорогу перед ним, покрытую блестящей наледью. Мороз обжигает щеки, хочется их растереть и без того занемевшими ладонями, негнущимися пальцами. В канистре плещется керосин. Сигарета зажата в зубах. Слышится чирканье спички. *** На поле душно. Кислород под огромными сводами стадиона раскален до предела августовским жаром или напряжением, коим пропитался каждый клочок газона на предматчевой разминки. Летают мячи, падают футболисты, кончается вода в бутылках. Москва сегодня встречает португальских гостей. Вся напыщенная. Высокомерным взглядом оценивает своих оппонентов, прикрываясь красно-белым шарфом. Нужно давить, давить, нельзя проиграть сегодня под родным небом, в родных стенах, нужно показать заморским — наконец уже! — русский дух, великий «Спартак». У которого пока и почему-то все дела идут из рук вон плохо, не смотря даже на легионеров великих, оттуда же из «заморья» привезенных. Обещания руководства всё никак не сбываются, терпение у фанатов лопается, а игроки всё также боятся лайкать фото в социальных сетях. Дни идут, ничего в клубе не меняется, исключение только — игровой календарь. Вот и сейчас, стоя в воротах, Максименко думал, что, казалось бы, на днях только-только сыграли с самарскими крыльями, где вроде должны были возить бедных игрочишек по газону, а в итоге едва победили, да и то — Саня пропустил какой-то наиглупейший мяч, который проспала его же оборона. Он трясет головой, отгоняя от себя воспоминания, нагнавшие тоску, и отбрасывает в сторону бутылку с водой. Счет тогда не особо много-то и решал, да и игра такая же — середняк. А вот сегодня на кону стояли не какие-то три очка, а попадание в Лигу Европы! Её так давно не было в стенах «Открытие-арены», да и проиграли в гостях — обидно. Из задумчивости его выводит хороший такой удар мячом, отскочившим от перекладины и прилетевшим ему четко по загривку. Голкипер громко выругивается и бросает гневный взгляд на стоящего возле одиннадцатиметровой метки капитана. — Что за настрой, географ? — он медленно продефилировал к вратарю, поставив руки в боки и всё также сверкая насмешливой ухмылкой. Прозвище «географ» Максименко получил по абсолютно банальной причине — капитан как-то увидал его аттестат за последние классы обучения и сведения по экзаменам: высший балл стоял у него исключительно по географии. Сам же Саша любил предмет скрытно. Он всегда был единственным вызывавшим интерес. Вроде природу изучаешь, но никаких червей не надо резать, как на биологии, и какие-либо формулы зубрить (физику Александр слал ко всем возможным чертям и терпеть мог куда меньше той же алгебры). Ну, географ и географ, не «длинный» и не «шкаф», на том, как говорится, спасибо. — Нам ворота сухие нужны, — продолжал Джикия, наклонив голову в бок, — а мы где-то хорошего вратаря потеряли… — Сухие ворота — заслуга не только «хорошего» вратаря, но и хорошей обороны. А я её не вижу что-то. — нагло апеллирует Саша, сжав кулаки и чувствуя, как внутри закипает гнев. Он больно обжигает горло кислотой и так искренне, так невыносимо хочется вмазать этому самодовольному игрочишке, возомнившему себя — не без причины, стоит заметить — здесь главным. Именно это, по мнению же самого Георгия, ставило его чуть ли не наравне с тренером, а самым глупым было то, что его нововведения в методах воспитания молодежи больше сеяли хаоса в и без того не спокойные спартаковские ряды, нежели хотя бы какие-то зачатки дисциплины. Юные сокомандники продолжали не слушать установку, играть, как вздумается им самим, за что сразу же получать затрещины от капитана. Но команда летела в низовья турнирной таблицы с такой скоростью, что быстрее мог быть разве что Тамбов, а у москвичей всё повторялось из раза в раз: установка, игра, подзатыльники. Сидят, выслушивают, состроив максимально страдальческое лицо, а потом всё равно шлют старших туда же, куда Саня в свое время физику, и делают всё по-своему. А Максименко, к тому же, учился дерзить в ответ, да получалось у него так, что его сцепке с капитаном мог, по остроте языка, позавидовать сам Дзюба. Которого, к слову, Максименко также не мог терпеть. Он вообще мало, кого любил. — Ты знаешь, что «джик» с языка мегрелов означает «снежный барс»? Они так благородного и отважного воина называли. — говорит между шумными выдохами Саша, падая на газон, пока сам капитан безбожно сильно пробивал по воротам юного голкипера. Почти всё летело в створ, но Джикия не преследовал цели именно забить. Он старался ударять как можно быстрее и чаще. Если их и поставили в пару, то он загоняет этого шибко умного географа еще до игры, авось, со старшими спорить не будет. С этой мыслью мужчина вздергивает подбородок и останавливается просто потому, что мячи все или были слишком далеко, или находились за спиной голкипера. Его счастье, подумал Георгий, а Максименко сел на газон, оперевшись сзади руками и положив мяч меж разведенных ног. Ухмыльнулся, заканчивая мысль. — Тогда почему ты такая крыса, а, кэп? — Я уж надеялся, что ты хоть как-то оригинально закончишь свой доклад о языке мегрелов. — шутка вышла у обоих плосковатой, но Георгия тешило, что Саня действительно двинул реальный факт, а капитан просто отшутился. Голкипер выкидывал мячи из-за «шиворота» прямо к ногам мужчины. — Что, наконец Википедию смог открыть? Я польщен, что ты знаешь о происхождении моей фамилии, но был бы тебе чуть более признателен, если бы ты побольше прочитал про наших соперников. Вратарь — это пол команды, нет? Он отходит ближе к центру поля и под, вроде как, внимательно следящий взгляд Максименко обводит невидимых защитников (глядя на то, как просто у него это выходит, видно, что эти защитники явно дубовая роща, а, значит, под оборону «Спартака» подходят идеально). Чуть отпускает от себя мяч вперед, что тот катится немного в сторону от штрафной, и, дав легкую разбежку, сильно ударяет. Саня лишь успевает увидеть, как мяч по какой-то уникальной траектории черпает перекладину с внутренней стороны и залетает в сетку. Он глухо усмехается: — А на матче такое вытворишь? — Только такому дурачку, как ты. *** Тело пробивает дрожью, как выстрелом. Куртка лежит на заледеневшем асфальте. Мороз на секунду придает мыслям ясность. Становится страшно. Всё кажется каким-то глупым, плоским, ненастоящим. Но в окне нужного дома зажигается свет. По замерзшему лицу расползается улыбка, а внутри на мгновение пролетает искра недавней нежности. Также быстро она тухнет, так и не разгоревшись в такое необходимое сейчас пламя. Канистра лишается крышки. *** Липкий пот. Мышцы тянет, на плечи словно легла гора. Красно-белое знамя смято под натиском соседей из северной столицы. Джикия бросает гневный взгляд на противников в противной голубой форме. Те как будто и не собираются уходить, решивши устроить пир на побежденной арене, в побежденном городе, что бросает презрительные косые взгляды поверженного зверя. Этот триумф особо сладок для самозванца, надевшего на себя грязную корону, правившего по колено в грязи. Он ужасный лжец. В его собор, увешанный золотом и блестящий от фальшивого лоска, приходят с ещё пущими дарами, желая видеть великого правителя, а не то, что за его спиной. А за ним — уничтоженные миры, разруха и боль разбитых надежд. Он купил всё. И будет сеять беспорядок до тех пор, пока не иссякнут в венах его запасы черной крови, ценящейся ныне более порядочности и искренности, настоящего удовольствия и азарта игры. Болельщики, понурив беспомощно головы, сходят с трибун. Стадион пустеет. Джикия медленно бредет, совсем без сил перебирая ногами, к штрафной, где последним остается лежать на ярко-зеленом газоне вратарь. Его глаза закрыты. Он лежит неподвижно, он — убитый в пылу сражения солдат, защищавший всё собственной грудью до последнего. До свистка, до последнего удара, просвистевшего над головой. Желтая форма. Вся в грязи, траве, такой ярко-зеленой под ногами, но такой некрасивой, болотной на футболке с красно-белым лого. Вратарь в желтой форме был единственным лучом, но сейчас, лёжа без сил, и он тускнет, почти сливаясь с темнотой, в которую погружается величественная «Открытие-арена». Георгий садится рядом с Сашей, сбрасывает с его лба налипшую траву. Тот вздыхает. Капитан попадает под этот купол тяжести, отчаяния, в котором в полном одиночестве находился Максименко. Он ощутил, прочувствовал полностью то, как больно сейчас юноше. Было без слов понятно, что всё то, что переживал голкипер внутри себя очень долгое время, выплеснулось в момент в этом одиночном протесте, пикете — лёжа на пустой арене, на буквально горячем после матча поле. — Неужели мы хуже них? — хрипло и тихо-тихо спрашивает Саша, наконец открывая посеревшие глаза. Он щурится, — один прожектор всё еще горит — пытается вглядеться в лицо капитана и так по-детски поджимает губы. А Джикия теряется, не может отвести взгляд от обычно такого колкого, такого вредного Саши, а сейчас почему-то абсолютно открытого перед ним. Перед любым его словом, ударом по самому больному, но голкипер полностью доверен мужчине, иначе ни за что не снял бы с себя маски, брони, своего повседневного костюма, который надежно защищает от внешнего мира, укрыв в тени едких высказываний. Капитан также не понимает и того, ждет ли юноша ответа; вопрос растворяется в воздухе, не висит напряженно, а Максименко всё ещё выпытывает его взглядом, таким, на редкость, плоским, невыразительным, пустым. Георгий качает головой, наконец отрывая взгляд, и говорит так расплывчато, пытаясь самого же себя в них убедить: — Нам просто не везет, Сань. — И сколько нам ещё не будет вести? Максименко садится, кусает изнутри губы. Джикия понимает, что на этот вопрос не сможет красиво соврать, да и не хочет. Он не сможет соврать этим тоскливым глазам. Кладет руку на затылок, зарываясь пальцами в светлые волосы, и рывком приближает его лицо к своему. Говорит тихо, обжигая кожу горячим дыханием. — Сань, столько, сколько нужно. Свыше лучше видно, когда послать нам счастье от победы. Да и какая её будет цена, если ты, — он касается указательным пальцем его переносицы, — глупая молодая душа, никогда не будешь знать поражения? Не спорь с Богом, всё всегда заканчивается. Повисает долгое молчание. Гаснет последний прожектор. И в темноте капитан слышит тихий, такой же обжигающий шепот: — Обещаешь? — Обещаю. Две фигуры поднимаются, негромко хрустят бутсами по газону, направляясь к закрытым дверям подтрибунного помещения. А стадион запоминает навсегда брошенные, не подумав, обещания. *** До одурения холодно. Дует холодный ветер, припорошив лежащую на земле куртку снегом. Свет в нужном окне тухнет. За высокой оградой забора слышатся тяжелые, спешные шаги. В самых нужных руках свернутый плед, пальцы скользят по длинному ворсу. — Что ты здесь делаешь, дурачок? — Греюсь. По замерзшему лицу расползается улыбка. Он выливает на себя всю канистру керосина. *** Колено. Как же болит колено. В голове всё ещё шум от столкновения, нога словно онемела и крики стадиона просто оглушают. Свист, барабаны, протяжное «а-а-ай» от валяющегося в собственной штрафной защитника, снова свист, барабаны, «а-а-ай»… Перед глазами круги, мелькает красная, черная, желтая форма. На лицо льют много воды, а у носа водят ваткой, пропитанной, кажется, нашатырем. — Эй, Джи, ты ещё с нами? — слышится над самым ухом насмешливый голос вратаря. Подушечки пальцев, пропахшие после перчаток резиной, касаются скулы. В глазах всё мгновенно приобретает четкие грани; капитан, приоткрыв рот, двигает глазами, ищет этого чертеныша Максименко, откуда слышится такой нужный голос. Хочется хныкать и рыдать, когда эти пальцы пропадают, но тут же мужчина ощущает прикосновения на макушке, висках. Саша медленно водит ладонью по волосам. Чёрные, как смоль, мягкие, не то, что контрастная щетина, которая то и дело неприятно колет нежную кожу на щеках, шее. Капитан наконец находит своего вратаря, тот сидит на корточках у его головы, протянув руку, а перчатки валяются где-то совсем в стороне, став в один миг совсем ненужными. Рядом маячит Зобнин, переминается с ноги на ногу и громко, выражаясь нецензурно, просит медиков работать чуть быстрее. Его икры горят, мышцы заряжены, он хочет снова броситься в пыл сражения, но игру никак не возобновят. Джикия никак не встанет. — Не надо. — Георгий грубо отпихивает от себя врача, встаёт почти без помощи. Они встречаются взглядами с Ромой. Он хмурит свои светло-карие глаза, кивает капитану, что того мгновенно преисполняет силами, бежать, бежать… На огромном чёрном табло горит такой неприятный счёт, 1:1, всё ещё можно изменить! Лишь бы только успеть. Звучит свисток, оповещающий о продолжении игры. Джикия оборачивается. Саша смотрит с легкой, грустной улыбкой. У него снова грязная вся форма, в глаза бросается яркий свежий синяк на голом колене. Но он всё ещё светится, он всё ещё лучик света в этом стане поникших недогладиаторов, он всё ещё верит. Надевая как следует перчатки, Максименко говорит негромко, но слова долетают до капитана. Врезаются под корку черепа, заряжают мышцы. Сделать всё, но не дать ему потухнуть. — У нас получится. Береги колено. Игра завершается со счетом 2:1. Спартак проигрывает в третьем матче подряд. Открыто окно. В номере холодно. Сквозняк поднимает шторы и уносится куда-то в щель за дверью. Свистит. Ещё совсем тихо говорит с экрана телевизора ведущая новостей. У неё глубокое декольте, красивые тонкие пальчики, изящные ладони, лежащие без дела на столе среди каких-то бумаг, но абсолютно конское, мужское лицо. Джикия кривится. Он лежит на заправленной кровати, устроив под голову сцепленные в замок ладони. Убитое на матче колено ноет, скрипит, словно старая жестяная деталь, коей в какой-то степени является, к нему примотанный пищевой пленкой лёд, кажется, только усугубляет состояние. Хорошо так его приложили. Через секунду после падения, капитан думал, что сломал ногу — всю голень и ниже её он не ощущал абсолютно, а боль, пронзавшая всё тело до кончиков пальцев, была такой резкой, что в глазах потемнело и не отпускало спустя десять секунд, пол минуты, минуту. Георгий стискивает зубы, невольно вспоминая те ощущения, что, чередуясь с фантомными отголосками той боли, тут же отзывались мурашками от прикосновений горячих ладоней, которые жгли, кажется, скулы до сих пор. Вратарь сейчас сидел сбоку, у противоположной стены комнаты, на разложенном диване. Саша крутился до последнего возле своего капитана, будучи тенью. Они никак не контактировали, но, как не обернись Джикия, мальчишка снова рядом. Молчит, хмуро смотрит по сторонам, не подпуская никого к капитану, который, на удивление самого Максименко, оказывается, тоже мог ломаться, ему тоже могло быть больно. На всю жизнь в голове Саши отпечатались первые секунды его падения, его крик, его потерянный, невидящий ничего взгляд. Игра, пауза, да хоть мяч бы залетел в сетку — Саша не ощущал ничего, кроме сдавливающего грудь и спирающего дыхание, с горьким смолянистым привкусом, чувства, кроме всепоглощающей боли, от которой так исказилось лицо его капитана. Сейчас же он обнимал собственные колени, совершенно тоскливо глядя на экран телевизора. Новости, включенные Джикией, явно не вдохновляли Максименко, лишь яркими цветными отблесками играли картинками в его остекленевших глазах. У Саши в голове было пусто, но одновременно с этим безумно тяжело, губы сводило и саднило от ранок, он дышал глубоко, каждый раз пытаясь проглотить ком, как на зло застрявший и царапавший стенки глотки. Вдруг дрогнули веки и с глаз наконец сорвалась одинокая слеза, быстро, словно убегая от своего владельца, юркнув под высокий ворот свитера. Саша зажал рот ладонью и опустил голову, зажмурился. Его рыдания были сухими, беззвучными и только плечи ходили ходуном, выдавая парня. То самое чувство, смолянисто-горькое, достигло своего апогея, взорвавшись где-то внутри груди. Он снова сдался, не сдержал своих чувств, своей повседневной саднящей боли, дал ей вырваться. Максименко слабак. Глупый мальчишка, снова разревевшийся, как в детском саду, так глупо, так не по-взрослому. Сашу одолевали эти мысли, да и им он снова поддался, после пытаясь спрятаться за защитой собственных колен. Обнимал он их, как в последний раз, в попытках сжаться наверняка до размера материальной точки. — Господи, Саш. — как-то даже испуганно произнес Джикия, увидев вратаря в таком состоянии. Как бы тот не старался, но от внимательных глаз не скрылась его дрожь, до сознания долетели короткие, случайно вырвавшиеся всхлипы. Максименко, боявшийся больше всего, что кто-то застанет момент его слабости, его падения, как сильного, непробиваемого человека, смазнул тыльной стороной ладони мокрую щеку и поспешил подняться, чтобы скрыться хотя бы в ванной. Запереться там на щеколду, включить воду и, желательно, умереть там же, сгорев от позора, но тут же обратно на постель его усаживают сильные руки капитана, крепко сжавшие его в своих, по истине медвежьих, объятиях. Тиски, засада, не вырваться, но, пожалуй, это было самое нужное для Саши в этот момент и навсегда. До тупой боли сильно стискивает зубы, жмурится, силясь подавить все свои эмоции, слова, что без сомнения хотели вырваться прямо здесь и сейчас. Саша всеми пальцами цепляется за плечи Георгия и молит, молит всех сущностей «свыше», которых так часто упоминает его капитан, чтобы тот больше никогда его не отпускал. Он в Бога верить, кажется, начинает, потому что вряд ли бы без его помощи всё это могло произойти на самом деле. Джикия мягко улыбается, водя ладонями по широкой, крепкой спине вратаря, мысленно усмехаясь, что именно сейчас была взломана самая сильная на свете линия защиты, сама себя подловила на ошибке и сдалась без боя. Он никогда не считал Максименко «сильным, черствым, холодным», прекрасно понимал, что просто никто и никогда доселе не видел его таким. Потерянным. Раздавленным. Георгий даже чуть расхвалился мыслью того, что именно он застал вратаря сейчас. Саша же ходячий пример из учебников по воспитанию трудных подростков, хоть семинары проводи, но… Капитан никогда не раскроет ни одному смертному эту сторону парня. Чтобы никто не увидел его покрасневшие от слез глаза, такой же красный нос, сухие губы, искусанные до кровоточащих ран. Чтобы никто не услышал свистящего дыхания, такого частого биения сердца. Да чтобы, черт возьми, никто и никогда больше не приближался к его вратарю! Тепло расползается по венам, забивается в каждую мышцу. Словно оттаивает сам номер. Максименко всё ещё потрясывает, он шумно дышит ртом, вслушиваясь в успокаивающий шепот Джикии. Мужчина проводит по его лбу ладонью, оттесняет светлые волосы, свалившиеся небрежно и влажные от испарины. Оставляет мягкий поцелуй на виске. Свою метку навсегда. *** — Ну что ты делаешь? — брезгливо морщится, когда в нос бьет резкий запах керосина. Делает решительный шаг вперед, разворачивает плед, но тут же в полутьме, в тусклом желтом свете фонаря загорается огонек спички. Она бросает отблески на полностью мокрую одежду. Пальцы, совсем занемевшие от холода, выставляют спичку перед собой. — Это я… — голос хрипит, вздрагивает, посиневшие губы едва не отказываются слушаться. Он напевает строчки, услышанные недавно на какой-то попсовой радиоволне, а легкий ветер играется с огнем. — Видишь, это всё… Что от меня осталось. — Ты реально дурак, если решил это сделать. — человек напротив качает головой и, сильно нахмурившись, делает шаг назад. — Валяй, идиот. Не верит! Не верит! Это словно подогревает кровь, в их «игре» появляется азарт. Мышцы сводит, улыбка выходит через силу, кривая, такая, что дрожат губы. А я тебе докажу. — Это я… Не успел понять. — выходит совсем не слышно. — К сердцу привязать. Чтоб не отвязалось. Подносит спичку к своей груди. Плед выпадает из рук на землю, а улицу пронзает истошный крик. Огню требуется пару мгновений, чтобы сжечь тело дотла.