***
«Не знаю, какого черта случилось, но Рогозина сказала, что с тобой все хорошо. Наверно, знала, что, первым делом, в силу проф. деформации, подумаю о плохом. Ты не отвечаешь на звонки и смс, твой телефон выключен, но я выяснил, что ты еще в городе, так что есть надежда. Если что, товарищ капитан, ты знаешь, кто всегда тебя прикроет.Майор Лисицын, ФЭС».
Судя по всему, это первое письмо, которое он ей оставил. Лисицын не записал дату, но он написал, что Соколова еще в городе, значит, это тот самый день, когда был подписал приказ об увольнении. Юля не хотела читать дальше. Ей стало трудно дышать, ее резко затошнило, но она сдержалась. Дрожащими руками она подошла к чайнику и включила его, чтобы хоть как-то нарушить невыносимую тишину. После она налила чай, села обратно, отложила первое письмо и взяла в руки второе. «Тихонов не может тебя запеленговать, но если ты в городе — позвони. Или напиши. Или приди ко мне домой, я буду тебя ждать — взял отпуск на неделю, чтобы найти тебя. Да и в ФЭС от меня никакого толку, только зря на людей бросаюсь. Ты только давай не пропадай далеко и надолго, а то куда ж я без твоих язвительных фраз.Лисицын.»
Юля несколько раз прочитывала письмо. На глаза все попадались «я буду тебя ждать», «чтобы найти тебя», «ты только не пропадай далеко и надолго». В голове тут же возникло воспоминание ее ранения — «Я ж тебя люблю, дура, ты ж не умрешь». Он, каждый день произнося обыкновенные, казалось бы, слова, признавался ей в своих чувствах. Вот уж точно — дура. И тут тоже — неумело, слегка сухо и грубо, он пытался достучаться до нее, разыскать, найти. Видимо, ничего не получалось, раз срывался на службе. А она знала. Знала, что будет искать, поэтому и обрубила все так резко. «Жестоко, Соколова, жестоко,» — думала она про себя, даже не пытаясь остановить слезы. Она вспомнила о тех словах, сказанных шепотом Белой, мол, бедный Лисицын, только же жить начал. Юля так боялась это признать, но то, что многие в ответ на фразу Белой закивали в знак согласия, еще раз подтверждает, что она вновь все лишь испортила. Она так пыталась отмахнуться от этих мыслей, ведь главное, что вернулась на любимую работу — это ли не радость?! Видимо, не совсем в работе дело. Истерика захлестнула ее, и теперь было трудно дышать не только из-за гипервентиляции, но и из-за глупых слез. Она плакала навзрыд — крича, задыхаясь, впиваясь руками в голые ноги, чтобы хоть как-то притупить душевную боль. В таком состоянии она потянулась за третьим письмом, и, вцепившись влажными ладонями в бумагу, попыталась прочитать содержание, что давалось ей нелегко из-за мокрой пелены на глазах. «Тихонов сказал, что твоя квартира сдается, и я даже хотел арендовать, но потом понял, что это уже совсем глупости. Дура ты, Соколова, могла бы просто сказать, что я не нужен, а так ты сделала даже больнее — заставила надеяться. Я ж в этом месяце на работе почти не появлялся — Рогозина выгнала за пьяный дебош. Хотел было разнести всю контору к чертям собачим, да не получилось. А потом стыдно стало, вот и не приходил. Я ж все не мог понять, что ты до конца ушла, думал, ну, вернешься, куда денешься. А потом Галина Николаевна, уже тет-а-тет, сообщила, что вряд ли это произойдет. Где мне теперь такую напарницу искать прикажешь, а? Я тебя больше никогда не увижу. Даже не верится. Кажется, всегда твоя рыжая макушка была рядом, а теперь все. Вроде поставлена точка, только точку ставил не я. Я ж любил тебя, дуру такую. Да и люблю до сих пор, наверно, хотя я сейчас мало что понимаю и чувствую. Но если вдруг случится какое-то чудо — я все еще жду. Не верю, не надеюсь, а просто жду. Завтра, через месяц, через год. Всегда.Костя.»
Опустошенная до предела, она сидит на подоконнике и бездумно смотрит на соседние здания. Никакой романтики вокруг — сплошные деревья и хрущевки. В руке — последнее письмо, которое она дочитала под конец истерики. Жду. Не надеюсь. Не верю. Жду. И он правда ждал, да вот только она, похоже, не успела. Она его не винила — сама уехала, окунулась в новую рабочую атмосферу, а его оставила там, где про нее все знают. Где каждый предмет — сплошное напоминание. Где прошли лучшие моменты жизни. Срываясь, она бежит к шкафу, передевает домашний костюм, надевает верхнюю одежду и обувь, выходит из квартиры и закрывает дверь. Сейчас все решится, сейчас будет поставлена точка не только одной Юлей. Нет смысла больше пытаться строить рабочие отношения — после прочтения писем не получится. Она вновь уйдет с работы, если ему так будет легче, и она уверена в принятом шаге. Домофон в его доме несколько остудил пыл. Она не знала, как подступиться — не хотелось говорить первые слова, не глядя в глаза, и по итогу она чуть не пропустила выходящего из подъезда человека, благодаря которому она и заскочила в подъезд. Первый этаж. Второй этаж. Третий этаж. Дверь его квартиры — металлическая, наверняка не просто взломать такую махину, — подумала Юля, отвлекаясь. Вот уж действительно профдеформация. Осталось нажать на звонок. Вдох-выдох. Неприятный писк. — Юля? — Ты ждал, — она шуршит письмами в руке, надеясь на его понимание. — Я пришла. Прости, что поздно, — смотрит на его грустные глаза так же побито и устало. — Прошло 5 лет, — отвечает он, при этом не проявляя никакой эмоции. — Да, и я могу уйти. Одно твое слово. На этот раз ты решаешь, какая будет «точка», — она вновь шевелит письмами в руках, чтобы Лисицын понял, о чем речь. Он еще несколько секунд смотрел на нее — так же, как тогда, при первой после возвращения встрече. А потом затащил за талию в квартиру, прижал к стене, поцеловал, и, не успев достаточно осознать происходящее, так же быстро ослабил хватку, прислонил их лбы и произнес: — Только попробуйте сбежать от меня ещё раз, товарищ майор.