Зеркало

Раньше эта привычка не отдавалась так болезненно ярко. Возможно, виной тому не то, что уверенный в своих внешних данных человек реже любуется красотами тела, а в том, что зеркало покажет реальность такой, какой она не будет в собственной голове. В гребанной фантазии о том, что вещи из года в год остаются сами собой. И Пиклз даже не пытается улыбнуться себе — ни одного повода для радости. Он выгибает дугой спину, втягивает легко живот, и по всем канонам: грудь колесом, подбородок высоко вздернут, практически идеальный треугольник тела. Его бы только и фоткать, что на обложки журналов успешных людей планеты, да только проблема в том, что он уже попал туда. Уперся в свой потолок. — Да ты прямо вылитый Туомас Холопайнен, — само срывается с языка, когда на образовавшийся рельеф торса опускается ладонь, и тщеславная мысль о собственном теле как о предмете искусства закрывается к краю сознания, — Такие же руки, малыш… … он и правда стал выглядеть внушительнее. Брутальнее. Определенно металличнее. Только что ебучая античность это интерес для последнего лоха. Туомас бы посмеялся, не будь он в самом низу пищевой цепи, в то время как он, мать его, Пиклз, стоит на вершине, и по одному его желанию пресса раздавит всех тех букашек, что смеет селиться в его тени. И если не один ссанный говнарь не молится на его прообраз подобно иконе, то хотя бы может вздрочнуть на его прошлое. Было на что. Влажный лоб грустно сверкнет в свете тусклой лампы, отчетливо рисуя с каждым годом разрастающуюся проблему, и вздох сам собой сорвется, как вместе с тем поникнет спина. Ему почти грустно, потому что росшие каскадом упрямые волосы были его гордостью, ни один не мог похвастаться такими. Ни денег, чтобы нарастить, ни терпения, чтобы ухаживать. Завистливые уебки. Такие волосы нравились Бэтси. «Те, которых уже нет», — все с той же меланхолией Пиклз чешет обросший подбородок, прикидывая на секунду, лучше ли ему так, но мыслями он оказывается еще дальше. Шлюхи ведь тоже не было — пышногрудую суку размазало по стене два года назад, и пока ее голова валялась отдельно, и один оставшийся в глазнице глаз с упреком смотрел в его сторону. «Время идет, Пиклз», говорил ему этот взгляд с некой таинственностью. Пиклз бы пожал плечами, и будь даже Бэтси жива, сказал, что ему посрать на пресловутую философию мира — ее безголовое тело с вывороченными наружу внутренностями были проблемой разве что уборщика, а его собственные так и остались при нем. Проблемы нет, когда содержимое бутылки испаряется на глазах, будто влага в сорокоградусную жару. Идеальное сравнение, потому что вспоминая кусочки суки, Пиклз, кажется, совершенно точно за заворотами ее кишок видел разъебанную матку. Он пригубливает крепкое, и все же передумывает, делая глоток побольше. Он долбил ее прямо в эту матку, не осознавая, что с этим может что-то не так, а потом переворачивал и принимался за другую ждущую его дырку. Брал везде с собой, практически наслаждался видом ее огромных сисяндр, и на ее слова стояло лучше всего. Когда она, пришедшая в очередной раз унести кругленькую сумму за утеху и молчание, привычно вязала узлы на его запястьях, как и признавалась с неибически сексуальным придыханием, что ей есть, чем удивить в очередной раз, будто ее забавляла гонка уникальности всех игрушек для взрослых со спешно растущей экономикой. Демонстрация зубов в зеркало кажется попыткой изобразить похотливого пуделя, коим, наверное, Бэтси его и считала. Таким, который привязан к своей же постели, лишенным зрения, с бабской сиськой у самого рта, и полным экстазом от елдака в жопе. Он отказался платить за двоих, как помнит, и все же Бэтси уступает — подчиняется приказу, когда с готовности приникает губами к пизде своей подружки, пытающейся обласкать его. Это выглядит так, как будто Бэтси целуется в губы, и так чертовски пошло чмокает, что, кажется, он был готов спустить от одного вида, ведь повязка съехала, пока трясущая своей не меньшего размера грудью подружка сучки стонала так, будто ее перли в анал в каком-нибудь порно. И теперь Бэтси нет. Она ушла, как вместе с тем стали выпадать клоками огненные волосы, как стала проявляться складка в самом низу живота, свойственная мужчинам в возрасте. Ебучая шлюха ушла, забрав его спокойный сон, потому что теперь такой же он не найдет. Потому что не признается очередной тупорылой девке, у которой нет замка на рту когда надо и внутренних границ, не рискнет что-то заказывать, ведь он звезда и икона, и личной жизни у него нет. Той самой, о которой он думает, в которой ритм от долбежки по ударным сливается с сознанием, а в голове стоит образ мощных бедер Бэтси, которые со звонким шлепком бьются о его собственные раскрасневшиеся, и его сотрясает дрожью удовольствия, которую многие музыканты скидывают на эйфорию от выступления. Он почти кончает всякий раз там, сидя в стороне и мокрый от напряжения, ни разу не коснувшись себя, пока румянец его лица скрыт за плотным слоем бледного грима, и не может не думать о том, как бы поскорее заполнить тянущую пустоту внутри себя, и с животным наслаждением впитывает выкрики обожающей их толпы. Как и сейчас, стоя перед зеркалом, уныло оценивая себя взглядом, Пиклз показывает себе язык. Он уже давно перестал напоминать по цвету нормальный, здоровый, и, возможно, скоро его так же будут бить припадки с кровавой рвотой, какие донимают Нейта с его пробуханной нахуй печенью. В глаза бросается разве что ставшая почти фиолетовой вспухлость — длинный ровный порез вдоль линии языка, быстро зарастающий во внутренней полости рта. Открытый рот тут же вновь занимает горлышко от бутылки, и Пиклз довольно морщится, чувствуя это омерзительное и с тем же приятное жжение от жидкости, приносящее покой его мыслям и телу. Он почти не ощущает исход времени, потому что он, стоящий у зеркала, и он сейчас, валяющийся в углу, будто два кадра на старой пленке, где между ними только вырезанное пустое пространство. Возможно, стоило хотя бы одеться, думается Пиклзу, когда он улыбается сквозь тяжелый мор, завладевший его сознанием. А, может, просто не стоило лезть на угрозы ножом с языком, демонстративно облизывая самую острую часть, и просто уйти, сбежать подальше. Нервный смешок и почти отключенное сознание. И нет, это была не эйфория, а просто недоеб и тоска, потому что только отбитые придурки с полным крови ртом встанут на колени перед самым главным убожеством этого мира. И точно не ради того, чтобы показывать своего преклонение, а только свою власть, в надежде вернуть ее хоть над кем-то.