Mon amour, je suis proche

Эзоп Карл всегда был нелюдимым человеком. Одиночество заменяло ему любую компанию, было роднее любого общества. Мёртвые для него были милее живых, только им он доверял свои секреты. Куклы, на которых он практиковал своё мастерство перед играми, всегда были его лучшими, единственными друзьями. Им никто никогда не интересовался всерьёз. Он был важен только на матчах. «Эзоп, поставь на меня гроб!», «Эзоп, я пойду спасать, прикрой меня». И он отвечал на это взаимностью. Никогда не интересовался кем-то из товарищей по команде, редко покидал свою комнату и просто выполнял свою работу (и, надо сказать, выполнял он её отлично). Никто никогда не интересовался им. У него никогда не спрашивали «как дела?». Ему никогда ничего не дарили. Именно поэтому, найдя под дверью своей маленькой и серой, как он сам, комнаты фотографию, он подумал, что это шутка, что это не ему. Но обнаружив изображение окна своей комнаты, ему пришлось откинуть подобные мысли. С обратной стороны красивым, каллиграфическим почерком было выведено: «Mon amour, je suis proche». Признаться, это весьма напугало гробовщика. Он не любил живых. Он не любил, когда эти жалкие существа, не украшенные печатью смерти, лезли в его жизнь. Он привык всегда быть один. И именно поэтому подобный знак внимания, столь странный, столь необычный, озадачил его, чуть ли не напугал. Кто был тем человеком, что подкинул ему фотографию? Кто из выживших мог знать французский и так красиво писать? Сняв с себя перчатки и аккуратно отложив их на столик возле окна, Эзоп снова взял в руки фото, решив рассмотреть его повнимательнее. Снимок был чёрно-белым, но весьма хорошего качества. То, что это было окно его комнаты, отрицать было нельзя. Да, на первый взгляд оно выглядело таким же, как и другие окна особняка Олетус, но было кое-что особенное: там, за стеклом, на фотографии была запечатлена фигура самого бальзамировщика, кропотливо придававшего человеческие черты тренировочной кукле у стены. По спине пронеслось стадо специально обученных беговых мурашек. Неужели кто-то действительно следил за ним, пока он работал? Следующий вечер бальзамировщик провёл в библиотеке особняка. Несколько часов ему пришлось искать словарь, чтобы перевести надпись, так красиво оставленную на задней стороне фото. За окном уже стемнело, когда в руках, на этот раз не скрытых белыми перчатками, оказалась толстая книга с красивым позолоченным переплётом. Сев в кресло в далёком углу обширной библиотеки, под свет старинной резной лампы, Карл принялся выискивать нужные слова. К счастью, много времени это не заняло, и прошло поменьше пятнадцати минут, и на маленьком листке появился короткий перевод: «Любовь моя, я рядом».

***

На следующей игре руки его тряслись. Так сложно было сосредоточиться, зная, что кто-то из его товарищей по команде может следить за ним! Эзоп не попадал по клавишам машинки, раз за разом обжигаясь слабыми ударами тока. Сердце бешено стучало в груди, и его стук отдавался болью в висках. Нужно собраться с силами, не подвести товарищей. Так не хотелось снова умереть, снова улететь на чёртовом ракетном стуле. Но руки предательски отказывались слушаться. От декодировки его оторвал вскрик. Короткий, отчаянный. Кого-то ранили. И он точно знал, кого — голос абсолютно точно принадлежал Майку Мортону, акробату. Гробовщик тут же бросил несчастную машинку, которую никак не мог закончить восстанавливать. Он оперативно раскрыл свой чемоданчик, и из земли тут же появился небольшой чёрный гроб с тряпичной куклой внутри. Любимая работа всегда приносила ему спокойствие. Даже во время матчей. Но не сейчас. Руки, казалось, вовсе не принадлежали ему. Они дрожали, двигались как-то тяжело, медленно, грубо. И, как назло, внешность товарища по команде вспомнить в мельчайших подробностях никак не удавалось — они не так часто попадали на матчи вместе, и он ещё не успел так досконально изучить Майка, как остальных своих коллег. Нервы готовы были разорваться, как струны маленькой, расстроенной гитары. Сегодня явно не его день. Сегодня не получалось ничего. Даже то, в чём, как он считал, ему нет равных. Копия была готова. Но она явно была хуже, чем обычно. И Эзоп понимал это. Но надежда на то, что это сработает, всё ещё оставалась. И, бросив гроб, подхватив все свои инструменты, он ринулся продолжать декодировать ту самую машинку, которую бросил несколько минут назад. Снова вскрик. Акробата оглушили. Он знал, что здесь, совсем рядом, на него стоит спасительный гроб, что бояться нечего. Но Мортона сажают. Ничего не происходит. Руки снова бьёт разрядом тока, но он уже не обращает на это внимание. Как? Почему? Гроб не сработал? Ноги подкосились. Разве мог его спасительный дар не сработать? Разве мог он ошибиться? А во всём виноваты трясущиеся от волнения руки, и эта глупая, глупая фотография! И кажется, словно сил уже ни на что не хватает. Нет ни малейшего желания декодировать, ведь всё равно ничего не получится. Бежать? Но куда? Да и скоро над ним соберутся вороны. Безысходная ситуация.

В том матче сбежал только один — Нортон Кэмпбелл, старатель. Остальные были посажены на стулья. И один из трёх проигравших был посажен именно из-за него. Из-за его ошибки.

Карл очнулся в своей комнате. Спина всё ещё болела, хотя следов от «когтей» потрошителя на ней больше не было. Настроение, если честно, было ни к чёрту. И, как на зло, под дверью снова оказался маленький презент в виде двух фотографий. Он снова нервно передёнул плечами, поднимая две фотокарточки с пола. На первой был запечатлён он, усердно работающий над копией акробата во время игры. Фигура в гробу была чем-то закрашена, но по частичкам, не попавшим под плотную чёрную пелену не то чернил, не то краски было понятно, что это — именно эпизод сегодняшней, такой неудачной игры. А на второй — Карл снова нервно дёрнулся, — он сам на своей кровати, всё ещё лежащий без сознания после игры. Уже через полчаса словарь перекочевал к нему в комнату, и гробовщик принялся переводить послания, оставленные на двух жутких фото. Надпись под первым, «Pourquoi essayez-vous?», гласила «Зачем ты пытаешься?», а под вторым, ещё более нервирующим — «ты так прекрасен». Так странно. Так страшно. Так непривычно осознавать, что сейчас, сидя в своей маленькой комнатушке, где, казалось, кроме тебя и твоих любимых кукол никого нет, ты можешь быть не один. За Эзопом следили, давая это понять самым наглым, самым странным способом, и он прекрасно понимал, зачем — запугать. *** Он начал своё собственное расследование. Начал наблюдать за выжившими — мало ли, случайно заметит, что кто-то из них подписывает одну такую фотографию? Просто хотелось знать, что происходит. Хотелось понять, кто тот человек, который так желает испугать его, загнать в тупик. Но ничего не удавалось. Ровным счётом, ничего. Он не замечал особого внимания к себе со стороны кого-либо. И неизвестность, сдавливающая тиски на его горле, совсем не давала вздохнуть. А время шло. Раз за разом. Фото за фото. Каждый день, после каждой игры. Месяц. За этот месяц гробовщик стал ещё более нелюдим, чем раньше. Он старался следить за другими, но не вступать в прямой контакт. Сейчас каждый находился под подозрением. Каждый мог источать угрозу. Теперь он вздрагивал от каждого шороха, каждого скрипа тёмных досок пола. Может, тайный наблюдатель выдаст себя? Может, оступится, ошибётся, и тогда бальзамировщик узнает, кто же не давал ему жить спокойно весь этот долгий, мучительный месяц? Но что ему даст это знание? Спокойствие? Удовлетворение? Безопасность? Он и сам не знал. А впереди игра. Игры теперь стали не так важны для него. Просто ещё одно место, где тайный наблюдатель может следовать за тобой по пятам. Эзоп, как обычно, как можно тише покинул свою комнату, сжимая в руках ручку рабочего чемоданчика. В последнее время он старался ходить как можно тише, не попадаясь на глаза остальным. И обычно ему это удавалось. Но не сейчас. — Эзоп, — чья-то рука коснулась его плеча, заставляя гробовщика вздрогнуть всем телом. Он обернулся через плечо, но это оказался лишь один из немногих, кто почти не попадал под подозрения серовласого -пророк. — А, Илай, — он тихонько выдохнул, понимая, что пока что ничего ему не угрожает. — Не ходи на эту игру, — пророк, как всегда, в своём репертуаре и сразу переходит к делу, — Ты в большой опасности. Сказать, что бальзамировщик ничего не понял — ничего не сказать. — Что, прости? — Тот, кто следит за тобой. Он будет там. Ты в опасности, Эзоп, — но товарищ тут же убрал руку, разворачиваясь, желая снова направиться по своим делам, — Хотя поступай, как знаешь. Карла пробила лёгкая дрожь. Неужели Кларк подумал, что после подобных его слов он не пойдёт на игру, попросит кого-нибудь подменить его? Весь этот месяц он жил лишь одной мыслью — найти того, кто так старательно его запугивал. Ведь такой шанс упускать нельзя!

***

По старой, заброшенной рыбацкой деревне гулял холодный ветер, пробирающий до костей. Матч начался. И уже заранее сердце Эзопа стремилось выскочить из груди. Он ведь прекрасно знал — пророк никогда не ошибается. И неужели то предупреждение в коридоре стало предвестником того, что сегодня раскроется личность тайного преследователя? Думать об игре он сейчас не мог. Доведённые до автоматизма движения. Мысленно перебирая варианты того, кто же, всё-таки, может оказаться причиной всех его бед, он добежал до ближайшей машинки около корабля. Пальцы на автомате застучали по клавишам. Как странно, что ошибок он не допускал, хотя работал на абсолютных рефлексах, уже выработавшихся за время, что он провёл в поместье. Вспышка. Теперь он знал — сегодня они играют против фотографа. Сердце застучало быстрее, а пальцы время от времени не попадали по клавишам. Он всё ждал, когда действие способности охотника закончится, когда станет понятно, кому был нанесён призрачный удар. Очередная вспышка. Копия мира исчезла. Что-то не так. Что-то было не так. И Эзоп слишком поздно понял, что. За ним кто-то был. Дыхание сбилось, а гулкое сердцебиение отдавалось в висках. За ним был охотник. Что делать? Бежать или оставаться на месте? Хотя исход был очевиден. Когда хантер дышит тебе в затылок — ты обречён. На плечо легла мертвенно-холодная рука. Ухо обожгло ледяное дыхание. С ужасом гробовщик ощутил ледяное лезвие шпаги у своего горла. — Mon amour, je suis proche. Душа ушла в пятки. Эти слова. Он помнил эти слова. Именно они были выведены на той, самой первой фотографии, с которой всё началось. «Mon amour, je suis proche».

Фотограф.